Не позволь мне погибнуть

В загазованном городе парализованное небо. Ты медленно выйдешь из комнаты, а кто-то не выйдет из комы.

Шум двигателя резко сменяется скрипом тормозов, оглушительным грохотом и звоном битого стекла, словно кто-то разбил сразу несколько сервизов посуды. А дальше тишина: такая же оглушительная, от которой звенит в ушах. Ты открываешь глаза, сидя в каком-то кресле, которого в реальности, наверно, вовсе не существует, но если это кома, то тебе нужно где-то сидеть. С трудом фокусируешь взгляд на больничной кровати и собственном теле, что уже который день не подаёт никаких признаков жизни. Ты выглядишь такой бледной, что не помешал бы консилер и, может быть, хайлайтер, а эта трубка во рту, благодаря которой ты дышишь, придаёт ещё больше ужаса общей картине. Рядом сидит мама: и если ты уходишь отсюда хотя бы иногда, то она ночует здесь уже третий день и боится оставлять тебя одну даже на пару минут. Страх не контролировать ситуацию, кажется, сильнее, чем страх потерять тебя. Но если через минуту аппарат покажет по нулям, а волнистые линии превратятся в одну сплошную, её жизнь окончательно рухнет, как ещё один сервиз. Чайный или столовый. Она держит тебя за руку, поглаживая по ней в надежде, что ты очнёшься; что поймёшь, что сейчас вообще не самое подходящее время, чтобы умирать. В твоём графике этого не было. Что ответить Тасе на вопрос «где мама?»? Как сказать твоим друзьям и знакомым, что тебя больше нет? Как смотреть в глаза всем тем, кто не представляет без тебя своей жизни? А главное, как представлять свою жизнь без тебя? Ты слишком легкомысленна, тебе пора проснуться и перестать заниматься ерундой. Такие, как ты, живут даже после смерти. И не только после клинической. Таких, как ты, больше не бывает. Таким, как ты, просто нельзя умирать. Что ты удумала, ну? Ты устало прикрываешь глаза, уже не в силах смотреть на своё, с виду, безжизненное тело. Ты в клетке, в заточении, в полной заднице. И понятия не имеешь, как отсюда выбраться. Ты пробовала с разбегу об стенку; под колёса машины; даже с крыши дома пробовала вчера. И ничего. Никаких признаков жизнедеятельности. Ты просто привидение, у которого ничего не осталось. Все три дня ты укладываешь дочь спать – это главное правило, которое ты не можешь нарушать даже из-за какой-то там комы. Няня читает ей сказки, а ты сидишь рядом и хочешь верить, что ещё когда-нибудь вернёшься сюда, чтобы прочитать их самой. Ты бродишь по больнице, по городу, заглядываешь домой, чтобы убедиться, что у Таси всё хорошо: она ест кашу, смотрит мультики и постоянно интересуется «Когда придёт мама?». Ты не знаешь, как отсюда выйти, но очень этого хочешь. Ты не понимаешь, почему из всех, кто мог бы здесь оказаться, такая участь выпала именно тебе. Почему тебе? А главное, за что?.. Как это – в одну секунду терять всё, что у тебя есть? Просто потому что какой-то дурак выехал на встречку, не оставив никому шансов. Ты видела его здесь в первый день: он исчез через пару минут после своего появления, успев сказать «Простите», а потом врачи во второй операционной констатировали смерть. Вот и вся жизнь. Такая быстрая, спонтанная, одномоментная. Вот ты был, вот тебя нет. За эти три дня ты успела увидеть тут многих, но никто из них не задержался надолго, а тебя всё никак не отпустят. Ни туда, ни сюда. И ты продолжаешь слоняться, как в ночном кошмаре, только без начала и без конца. Кроме мамы, к тебе никого не пускают, а почти бывший, но пока ещё действующий муж особо к тебе и не рвётся. Да и зачем? Проявить сочувствие, подержать тебя за ручку и, окинув грустным взглядом перед уходом, понадеяться, что ты никогда не очнёшься? От любви до ненависти. И никакого суда. Вот и вся любовь. Будет и кто-то, помимо подруг, кто не сможет спокойно жить, зная, что ты тут, и ты не совсем жива. Кто-то, кто будет молчать все эти три дня, глотая слёзы, потому что он мужчина. А ещё у него есть девушка, и она не поймёт. Он не будет чувствовать ничего, кроме пустоты. Точно такой же, в какой ты сейчас находишься. Он не сможет ни есть, ни пить, ни петь от мысли, что тебя почти нет. Или вдруг совсем скоро даже не почти. СМИ будут писать, что ты в глубокой коме, а врачи не дают никаких гарантий, но врачи не дают лишь никаких комментариев, а всё остальное – богатое воображение журналистов. Ты обнаружишь себя в машине у его дома уже почти ночью третьего дня: дойти до туда самой было бы невозможно, значит, он слишком много думал о тебе. Ты уже успела немножко изучить эту систему: тебя автоматически «выбрасывает» к тем, кто вспоминает о тебе больше обычного. Другие тоже вспоминают, но не так часто. В машине будет играть твой альбом, и он перестанет прятать слёзы, оставшись с собственными мыслями один на один. Какого чёрта ты вообще решила умирать? Без этого что, совсем никак? - Если ты меня слышишь, не умирай, пожалуйста, - говорит он, сам не веря, что произносит это вслух, обращаясь, кажется, именно к тебе, - Если б можно было вместо тебя, я бы... а ты бы осталась жива и здорова... Он случайно посмотрит в зеркало и увидит тебя на заднем сидении лишь на долю секунды, а потом резкий свет фар от проезжающей машины снова сделает тебя незаметной и невидимой. Он включит свет, обернётся назад раз сто и станет убеждать себя, что сошёл с ума. Может, и вправду сошёл, но увидел тебя. Первый из всех, кто этого заслужил. По-настоящему.

Ты здесь, ты здесь за невидимой границей, там, где прячутся лица. Ты мне, конечно, будешь сниться, пока улица длится.

- Мам, там Тася одна, ну, езжай к ней... - в очередной раз заговорив с ней, просишь ты, но тебя никто не слышит. Если бы она слышала, сколько всего ты ей сказала за эти несколько дней, она бы не убивалась так сильно, зная, что ты тут; и что, кроме отсутствия жизнедеятельности, всё у тебя, в общем-то, в порядке. Медсестра входит в палату с таким растерянным лицом, как будто у неё есть ещё более ужасные новости, чем кома второй степени. - Извините, там молодой человек очень просит пропустить его в палату... - тихо говорит она, а ты заинтересованно смотришь на неё, - Так как все решения принимаете Вы, я пришла уточнить... можно его впустить? - А что за молодой человек? Муж? - уточняет твоя мама, поддерживая связь буквально со всеми, кому не безразлична твоя судьба, и точно зная, что твой полубывший сюда не собирался. - Дима Билан, - ещё тише отвечает девушка, чувствуя себя крайне неловко. - Ой, нет, не нужно, - мотает головой она, а ты срываешься на крик. - В смысле «не нужно»? Мам, пусть он зайдёт! - попытки будут безуспешны, - Мам, ну, пожалуйста, услышь меня! Мама! - Может быть, Вы тогда выйдете к нему сами? Просто он очень настойчиво просит и хочет навестить, говорит, что близкий друг, - в медсестре оказывается куда больше понимания, чем в родной матери. - Ладно, пропустите его, - сдаётся она, видимо, услышав твои молитвы. - Да неужели! - возмущаешься, почему-то думая, что кому-то есть до этого дело. Он входит в палату в медицинском халате и в маске по всем канонам, оставшимся со времён коронавируса. Он входит неуверенно и даже боязливо: опасается, что твоей маме донесли, какой скандал он устроил в приёмном, когда не хотели пускать к тебе. На тебя он до последнего старается не смотреть, но когда всё-таки смотрит, сердце падает в пятки. Там и остаётся. Ещё один такой раз, и он окажется на соседней койке с инфарктом. - Здравствуй, - здоровается твоя мама, поднимаясь с прикроватного стула и уступая ему место. - Здрасте, - кивает он, тяжело дыша. - Зачем ты пришёл? - такой логичный вопрос для человека, который сидит здесь уже не первые сутки. - Она мне приснилась сегодня, - врёт, но говорить, что видел тебя, не собирается. Он же не псих. И даже не шизофреник. - Я хочу доехать до дома, переодеться, да Тасю увидеть, - говорит твоя мама, чем удивляет вас обоих, - Побудешь с ней, пока я не вернусь? - Конечно, - разумеется, он соглашается. - Только не уходи, пока я не приеду, пожалуйста, - у неё какие-то свои страхи на этот счёт. Вдруг ты придёшь в себя ровно в тот момент, когда никого не будет рядом. Или даже умрёшь. Это страшнее. - Хорошо, - обещает. Она уходит, а вы остаётесь, и тебе больше не сидится на своём кресле. Ты обходишь больничную кровать и садишься прямо напротив него рядом с собой. Звучит так себе. Звучит хуёво. Он смотрит на тебя, уже не отрываясь, и почти не дышит. Он не верит, что всё-таки пробрался к тебе, минуя охрану, недовольный медперсонал и твою маму. Когда ты последние несколько лет была настолько далеко, что теперь даже реанимация не преграда. И неизвестно, что из всего этого страшнее. Пожалуй, увидеть тебя. Он берёт тебя за руку, как во всех этих дурацких фильмах, где ещё чуть-чуть, и спасёт только волшебный поцелуй. Ну, давай проверим. Целуй. На тебе, к слову, всего пару ссадин, сломанное ребро и кома, и считается, что ты легко отделалась в этой аварии, где погибли два человека. Так что тебе погибать нельзя. Иначе зачем нужно было так держаться за жизнь, чтобы спустя пять минут клинической смерти заявить о себе и оказаться в больничном коридоре вот такой полупрозрачной и полуживой? Вот такой вот несдающейся. Не сдавшейся. Не мёртвой. - Я читал, что человек в коме слышит, что ему говорят... - неуверенно начинает он, на что ты удивлённо поднимаешь голову. - Я тебя ещё и вижу, - отвечаешь ты, зная, что он тебя не слышит, - Не читал, почему?.. - Поль, я так боюсь, что ты не проснёшься, - шёпотом говорит он, снова не в силах сдержать слёзы. Слёзы, за которые ему совсем не стыдно. Страх потерять тебя сильнее страха признать собственную беспомощность. - Я тоже, - тебе бы тоже хотелось громко зарыдать и выпустить наружу накопившиеся эмоции, но эта функция здесь недоступна. А эмоции блокируются, чтобы ты ни секунды не чувствовала себя такой живой. Такой живой, как он; как все они. Он сидит с тобой часа два, думая о чём-то своём и не отвлекаясь даже на телефон. Он всё ещё боится смотреть на тебя, потому что от покойницы тебя отличает только наличие пульса. Совсем ничтожного пульса. Ты успела его отвоевать вместе с анестезиологом в борьбе за долгую счастливую жизнь. И только попробуй, блять, её не прожить. - Ну, проснись, пожалуйста, - отчаяние доходит до предела, - Ты слышишь меня, я знаю. Ты нужна мне... очень... Я без тебя тут не смогу, Поль... Твоя рука дрогнет в его, и у него не останется больше никаких сомнений, что ты всё слышишь. Огорчать его тем, что судороги в твоём состоянии вполне объяснимы, тебе не хотелось, но медсестре приходится, когда он зовёт её в надежде, что ты сейчас очнёшься. Откроешь глаза и спросишь: «Что ты тут делаешь?». Театрально удивишься. Прям как в сказке. Как в кино. - Когда она проснётся? - спрашивает он, с надеждой глядя на медсестру. - Я не врач, к сожалению, - пожимает плечами она, поправляя капельницу, - Но врачи говорят, что у неё есть шансы... А Вы её любите? - Чего? - возмущенно переспрашивает он, - Какая разница? - Человек в коме реагирует в основном на тех, кого подсознательно любит и очень ждёт, - поясняет девушка, вовсе не собираясь лезть не в своё дело, - Например, дети... или муж... или близкий человек... Она уходит, снова оставляя вас наедине. Он не принц, а ты не спящая красавица, и вы не в сказке. Вы, скорее, в персональном аду. В его аду нет тебя, а в твоём – нет никого. В твоём аду есть эта долбанная больница, и нет возможности ни петь, ни плакать. Тогда зачем остальное?

Разрываются небеса между сердцем и совестью, Мне так хочется рассказать тебе свежие новости.

На четвёртый день Тася становится капризной и не верит, что мама скоро вернётся. Бабушкин убитый взгляд не внушает доверия, а няня вообще разучилась врать за последние четыре дня. Ты пытаешься им помочь её успокоить, но они тебя не видят. И не слышат. И сами не верят в своё железобетонное «Всё будет хорошо». Потому что четырёхлетний ребёнок чувствует ложь лучше любого полиграфа и знает, что ему нагло врут. - Я хочу, чтобы пришла мама! - вопит малышка, со всей силы отмахиваясь от няни, что пытается взять её на руки и успокоить. Кажется, твой характер на лицо. - Оставьте её, - сдаётся твоя мама, понимая, что ни к чему хорошему это не приведёт. Разве что к травмам. И не только психологическим. Она плачет, забившись в самый угол дивана и крепко прижав к себе какую-то игрушку. Она замечает тебя сквозь пелену слёз и замирает, не веря своим глазам. Она оказывается второй, для кого это возможно. Вот такие чудеса. - Мама! - сдаёт тебя мгновенно, уверенно глядя прямо на тебя, - Там мама! - Тась, что ты такое говоришь? - испуганно уточняет твоя мама, не желая даже думать о том, что всё это время ты могла быть рядом с ними, - Мама уехала, она скоро вернётся... - Там была мама, - настаивает на своём девочка, вытирая слёзы, а тебя там уже нет. И глупо было полагать, что тебя здесь увидит кто-то, кроме неё. Ей четыре года, она может видеть всё, что хочет. От летающих единорогов до собственной матери, что четвёртый день в коме. Ты уходишь, никак не контролируя моменты своего появления. Ты боишься навсегда остаться в этом заточении, откуда нет ни выхода, ни, кажется, даже входа. Ты ужасно боишься оставить дочь с мужем и его новой подругой. От этой мысли страшнее всего: даже кома звучит не так страшно, как тот факт, что твой ребёнок будет жить с мужем и его любовницей. Уж лучше умереть, не мучаясь. - Я не знаю, что сказать, чтобы ты очнулась, - пять стадий принятия за четыре часа морально уничтожают его, отчего остатки здравого смысла рассеиваются в воздухе, - Потому что никакие слова не смогут объяснить, что сейчас происходит внутри меня... Если ты не придёшь в себя, я этого не переживу. Теперь уже точно нет. Если б можно было, я бы сам сел в ту машину, и плевать, что дальше... Но ты бы жила, и это главное... У него красные глаза и не менее бледное лицо, потому что последние несколько дней он пьёт только кофе и ничего не ест. Боится надолго заснуть и пропустить что-то важное. Боится пропустить твою смерть. И конец своей привычной жизни автоматически. Два этих фактора синхронизировались ещё в 2014, когда срослись ваши плавники. И как ему жить, если твои плавники перестанут биться вместе с сердцем?.. Твоя мама возвращается уже вечером, извиняясь перед ним за то, что так долго, и благодарит, что он её дождался. Она просит у него прощение непонятно за что. Конкретно тебе непонятно. По видимому, у них свои счёты. Он не спешит уходить, несмотря на то, что устал. Он готов сидеть здесь, сколько угодно, лишь бы ты уже очнулась и зажила новой жизнью. Своей второй жизнью, если повезёт. С первой какие-то неполадки. Пора перезагрузиться и обновить старую версию. Вместе с твоей второй жизнью начнётся и его. И хотя он уже сто тысяч раз пожалел о названии своего нового альбома, его вторая жизнь всё же не сможет существовать на одной плоскости с первой. Так просто не бывает. - Дим, ты езжай домой, поздно уже, - в очередной раз просит твоя мама, с нескрываемым сочувствием глядя на вас обоих. Он всё ещё держит тебя за руку, боясь лишний раз отпустить. - Я не хочу, - честно признаётся он, давая понять, что, если она настаивает, то он, конечно, уйдёт, а так – нет. - Я не могу находиться там, зная, что она тут... - Любишь её? - твоя мама слишком устала, чтобы ходить вокруг да около, поэтому давайте-ка начистоту. - А какое это имеет значение, если сейчас она лежит под херовой тучей проводов и непонятно, проснётся или нет? - он хмурится, до боли стиснув зубы. Его просто задолбал этот вопрос. - Моя любовь ей не поможет...

нет, любовь твоя не могла бы спасти меня от чего-либо – не спасла ведь. на мою долю выпало столько тонн красоты, что должно было так расплавить.

- А что, по-твоему, вообще может теперь ей помочь? - искренне удивляется она, глядя на него, как на идиота, - Молитвы? Мантры? Танцы? Пляски? Моя дочь в коме, Дима, и пробудет в ней неизвестно сколько... Что лично я могу дать ей, кроме своей любви? - Научите меня молиться, - неожиданно выдаёт он, отчего ты теряешь и без того потерянный дар речи. Высшая степень отчаяния. Конечная. Его остановка. Передайте за проезд. И исчезни, пожалуйста, навсегда. Весь день он гипнотизировал взглядом маленькую икону возле твоей кровати, поставленную туда твоей мамой из каких-то своих личных побуждений. Все четыре дня он игнорировал существование Бога или чего-то в этом духе, рассчитывая лишь на тебя саму: что ты очнёшься и будешь жить. Но ты не торопишься оживать, и у них не остаётся ничего, кроме веры во что-то Выше, чем ты и всё вокруг вместе взятое. Когда линии на мониторе не меняются уже четвёртые сутки, перестаёшь быть атеистом. Пафос сходит с тебя вместе со всем напускным, что было и оставалось до этой секунды. Правда это никому не нужно. Медсестра предупреждает раз пять о том, что скоро охранник закроет двери, и выйти будет уже нельзя, поэтому лучше поторопиться и уйти прямо сейчас. Но он никуда не уходит и уходить не собирается, тем самым окончательно поражая твою маму. Имей ввиду, если ты очнёшься, она заставит вас пожениться. После такого не получится оставаться друзьями и дальше. Друг познаётся в беде, но твоя беда несравнима с его дружеской помощью. Он буквально не оставляет шансов. - Ты точно будешь здесь, если я сейчас уйду? - неуверенно спрашивает она, помимо тебя, переживая ещё и за Тасю, что была отправлена к своей крёстной-твоей лучшей подруге, потому что оставаться дома в ожидании тебя стало невыносимо сложно. Всем. - А куда я денусь? Не в окно же выходить, - у него находится капелька иронии, завалявшейся где-то в кармане джинсов. А иначе откуда бы ей взяться? - Запиши мой номер, - ей точно не до иронии и уж тем более не до смеха. - У меня есть, - сохранил на всякий случай. На какой? На случай твоей комы? Предусмотрительный. - Если что, сразу звони, - под «если что» она всё ещё подразумевает какой-то исход. Непредусмотрительная. - Меня отсюда не выгонят? - а его правда это волнует? - Близким можно находиться в реанимации, но я ещё предупрежу, что ты останешься, - отвечает твоя мама, чувствуя себя не менее странно, чем он; чем все вы втроём. - А я близкий? - ты усмехаешься. Ты одна из всех здесь присутствующих ещё не утратила эту функцию в сложившихся обстоятельствах. - Ты здесь, - констатирует она, нервно сглотнув ком, подкативший к горлу, - Значит, ты уже априори не чужой, хотя Поля, наверное, не хотела бы, чтобы ты видел её в таком состоянии... - Не говорите о ней в прошедшем времени, - вовремя тормозит её он, напоминая, что ты как бы ещё жива. Как бы. Жива. - Я вообще не знаю, как теперь о ней говорить, - слёзы снова катятся по её щекам. В такие минуты ей крайне сложно держаться даже из самых последних сил, которых за прошедшие четыре дня просто не осталось. Ну, прям совсем. - Журналисты заколебали названивать и спрашивать, как её состояние, и какие прогнозы врачей, а я даже телефон отключить не могу. - Дим, сделай что-нибудь, я больше не могу это видеть, - подаёшь голос ты, как будто каждый раз забываешь, что тебя никто не слышит. К этому очень сложно привыкнуть. Но он, будто бы действительно чувствуя тебя и твоё присутствие, поднимается со стула и крепко обнимает её впервые в жизни. Кто бы мог подумать, что твоя кома кого-то так сблизит. Что же будет, если ты умрёшь? А что будет, если выживешь? - Я не плачу, - как заведённая повторяет она, убеждая в этом то ли себя, то ли его, то ли их обоих. - Она не оставит тут нас одних, - сам с трудом держится, чтобы снова не проронить ни слезинки. Он и не знал, что может быть таким сильным и таким слабым одновременно. - Это же Поля... она слишком сильно любит эту жизнь и людей, даже самых конченных... - Почему «конченных»? - уточняешь ты и нарочно отводишь от них взгляд в сторону. Тебе не должно быть больно, но ты чувствуешь, как хочется раствориться, чтобы не видеть и не слышать этого. - Я пойду, пока там не закрыли всё, - она отстраняется от него в сторону, шмыгает носом и делает вид, будто бы ничего не произошло; будто бы она не позволила себе дать слабину, тем более при нём, - Спасибо тебе, Дима!.. Поле очень повезло, что её окружают такие люди, как ты. - Её мужу что, совсем наплевать? - срывается с его уст прежде, чем он осознаёт необходимость этих слов. Пожалуй, её не было. Пожалуй, он мог бы промолчать. Он должен был промолчать. - Ему не плевать, - возражаешь ты, театрально закатив глаза, - Я думаю, он даже жалеет, что я до сих пор не умерла... - Ему тут нечего делать, - пожимает плечами твоя мама, меньше всего желая думать о твоём недобывшем муже, - У него новые отношения, а Полина жизнь его в буквальном смысле больше не касается. - Меня тоже не касается, - вдруг заявляет он. - Слушайте, если так рассуждать, то она вообще никого, кроме меня, не касается, - снова закатываешь глаза, уже устав слушать это. - Я не знаю, в каких вы были отношениях в последнее время. Она ничего не рассказывала, - честно признаётся, почему-то думая, что отношения, в принципе, были. Ведь он же здесь неспроста. - Ни в каких, - ему хочется правды или откровений? - Мы уже давно ни в каких отношениях, и вы об этом знаете... - Меня это в любом случае не касается, - она так изящно съезжает с этой темы, что ты в очередной раз невольно закатываешь глаза. - Классная у вас логика, - подмечает он, находя в себе силы, чтобы усмехнуться, - Её мужа не касается её жизнь, вас не касаются наши отношения, а меня не касается ни то, ни другое... - Поговоришь об этом с ней, когда она очнётся, - ей дико хочется в это верить, как, впрочем, и ему. И они верят. Медсестра любезно объясняет, где находится палата, в которой он может ночевать, как и было задумано изначально, и куда твоей маме так и не довелось попасть, просто потому что она боялась оставлять тебя здесь одну. Он тоже не особо нуждается в спальном месте, но соглашается лишь на плед, предложенный всё той же медсестрой, что, по всей видимости, питает к нему какую-то личную симпатию. Если она сейчас попросит селфи и автограф, ты выйдешь из комы в ту же секунду, будучи не в силах молчать. Благо по его состоянию понятно, что ни с кем, кроме тебя, он общаться не хочет, хотя этот монолог сложно назвать общением, но он всё ещё не шизофреник. Он психически здоров, а ты его слышишь. Абсолютно точно, наверное, слышишь.

Так спокойно сейчас, ночь всё медленней тает, словно каждый из нас что-то знает, Но не смеет спугнуть на пороге слезу, неизбежную жертву причастья, Не позволь мне погибнуть, не ведая счастья.

Он тихо напевает какую-то старую песню Агутина, что прицепилась к нему случайно, играя вчера утром по радио. Ему кажется, что её смысл подходит к данной ситуации как никогда кстати. Ему просто больше не остаётся ничего, кроме как петь. Просто петь. - Поль, ну, давай честно? Ну, ты ведь не сможешь уйти и вот так просто бросить всё это... - он обводит руками пространство палаты. Он всё ещё ведёт с тобой какой-то свой диалог, и ему так легче. Тебе нечего ему ответить, а вокруг стоит такой шум, что ты вот-вот оглохнешь, но противостоять ему никак не можешь. Если учесть, что ты всего лишь иллюзия, фантазия, плод чьего-то тупого воображения, то это странно. Странно, что всё это вообще есть, если нет тебя. Ты в коме. В коме второй степени. И это единственная доступная тебе галлюцинация: считай, что ты её заслужила. Это вместо отпуска в этом году. Отпуск в виде комы. Увольнение в виде смерти. Шутки в виде шуток. Но на грани. А потом всё заканчивается: картинка сужается до размеров одной маленькой точки, затем исчезает вовсе. Аппарат возле кровати начинает монотонно пищать: линии на мониторе заметно ускоряются, сатурация падает, а давление растёт, отчего ему становится не по себе, но в следующую секунду, когда ты открываешь глаза и начинаешь кашлять, будто бы задыхаясь, все его эмоции автоматически выключаются. Кроме страха и шока одновременно, он не испытывает больше ничего. Он подскакивает к тебе лишь на несколько секунд раньше, чем в палату входит медсестра, которая, в отличие от вас обоих, достаточно спокойна. - Что с ней? Ей плохо? - испуганно глядя то на тебя, то на неё, спрашивает он. - Успокойтесь, - отвечает она, адресуя это вам обоим, и замечая, что его буквально трясёт. - Она задыхается! - возмущается он, кажется, думая, что может тебя спасти. Аппарат заметно стихает, стоит только девушке нажать на необходимую кнопку, а ты заметно успокаиваешься, как минимум переставая кашлять. - Всё хорошо, вы в больнице, - говорит она, обращаясь уже непосредственно к тебе, а сопоставить между собой «всё хорошо» и «в больнице» не так-то просто, - Сейчас подойдёт врач и всё объяснит. - Она очнулась? - его голос начинает невольно дребезжать, словно он не понимает, что происходит. Совсем не понимает. - А Вы не видите? - удивлённо уточняет медсестра, всё ещё наблюдая за монитором. Врач появляется буквально через пару минут и сразу просит его выйти, потому что не считает нужным его нахождение здесь в данный момент. Несколько секунд споров даются ему с трудом: сложно спорить и думать о чём-то другом, когда важный для тебя человек выходит из комы. И тем не менее ему всё же приходится выйти за дверь под предлогом, что скоро можно будет вернуться. - Вы на аппарате искусственной вентиляции лёгких, Вам нужно постепенно раздышаться, и через пару часов мы сможем вытащить трубку, - поясняет он, поочерёдно заглядывая в глаза с фонариком, отчего ты непроизвольно морщишься, - Помните, что с Вами произошло? Ты пытаешься кивнуть, что выходит не очень, учитывая эту дурацкую трубку во рту, на что он рекомендует тебе просто моргать, если ты слышишь и понимаешь. Долго мучать тебя не приходится, и все самые ужасные новости о том, что в той страшной аварии выжила только ты, он оставляет для родственников, ограничиваясь лишь информацией о коме и о сломанном ребре, что проткнуло лёгкое; что жить ты будешь, и весьма продолжительно, если в твоё такси каждую неделю не будет влетать какой-то придурок; что понадобится восстановление, но всё самое страшное уже позади. Спустя пару минут тебе начинает казаться, что тот, кого ты видела здесь, как только открыла глаза, – всего лишь галлюцинация, и что его просто не может здесь быть. Но он возвращается в палату сразу после ухода врача, что по пути просит его не мешать тебе отдыхать, только вряд ли ты не успела отдохнуть за прошедшие четыре дня. По-моему, с избытком, хотя он, конечно, всё понимает. Он успевает позвонить твоей маме, у которой начинается истерика ещё до фразы «Она очнулась», потому что за эту долю секунды она успевает придумать тысячу разных причин, по которым ты мог бы звонить так поздно, большинство из которых твоя смерть. Да, надо всегда верить в лучшее, но не в три часа ночи на пятые сутки. А дальше она начинает плакать ещё сильнее, но уже от радости, и собирается сорваться и приехать прям сейчас, в чём уж точно нет необходимости, о чём он сразу её предупреждает и даже умудряется убедить в этом. Ты смотришь на него растерянно и недоуменно, пытаясь понять, почему из всех друзей, знакомых и бывших в этой галлюцинации именно он. Он пододвигает стул и снова садится рядом, не зная, что и сказать, отчего тебе всё ещё не по себе. - Поль, ты меня узнаёшь? - зачем-то уточняет он, кажется, сомневаясь в этом после твоего странного выражения лица. И ты уверенно моргаешь, нисколько не выжив из ума и не потеряв память за эти четыре дня. - Ты нас всех так напугала, - он начинает объяснять всё постепенно, пытаясь интуитивно догадаться, какие вопросы возникают в твоей голове в эти секунды, - Твоя мама была тут с тобой все три дня, а вчера мы договорились... в общем, она уехала домой, к Тасе... При упоминании имени дочери ты невольно вздрагиваешь и смотришь на него так внимательно, словно хочешь узнать что-то ещё. - Тася? - переспрашивает он, замечая по твоей реакции, что нужно продолжить говорить на эту тему, и ты вновь моргаешь, - Ну, она была с няней все эти дни, как я понял, а вчера твоя мама отправила её к крёстной... Я не уверен, что правильно всё понял, просто мысли были о другом... В уголках твоих глаз собираются слезинки, что в следующую секунду скатываются по щекам, и вот эта реакция ему совсем непонятна. Ему и вправду не понять, что, когда твоему единственному ребёнку всего 4, а ты внезапно попадаешь в аварию и оказываешься в коме, то все твои мысли по приходу в сознание так или иначе сводятся к одному. К одной. - Чего ты? - ласково протягивает он, с секунду колеблясь, а потом всё же касаясь рукой твоей щеки и смахивая слёзы, - Всё хорошо... Я думаю, вы скоро с ней увидитесь... Ты снова начинаешь кашлять, никак не совладая с этой трубкой, что всё время хочется выплюнуть изо рта, и снова выжидающе смотришь на него. - Тебе, наверно, не ясно, что я тут делаю, - наконец, догадывается он, а твоя мгновенная реакция заставляет в этом убедиться, - Ты решишь, что я сошёл с ума, да и я не собирался никому об этом рассказывать, но... когда ты была в коме, я тебя как будто... видел... Я понимаю, что это звучит дико, я и сам испугался, но это правда. И вчера я не выдержал и решил приехать, хотя сначала меня долго не хотели пускать, пока твоя мама не дала разрешение. Ну и вот я здесь, с тобой... Я очень переживал. Здесь ты могла бы обратиться к своему бессознательному и вспомнить всё, что видела на протяжении этих четырёх дней, проведённых в какой-то другой реальности на кожаном кресле в другом углу палаты, где его, кстати, всё же не оказалось, увы. Но ты ничего не помнишь... ещё раз увы... возможно, что-то и успело затесаться в недрах твоей памяти или подсознания... возможно, ты помнишь обрывки фраз, или тот промежуток между звоном бьющегося стекла, скрипом тормозов и остановкой собственного сердца. Возможно, где-то там что-то и осталось, но сейчас это волнует тебя в самую последнюю очередь. Вполне объяснимо для человека, который чуть не умер.

Вновь застенчиво промокнет рассвет, притворяясь дымкой в сером плаще. Здесь всего, что до тебя, больше нет или есть, но по-другому вообще.

Аппарат искусственной вентиляции лёгких отключают и выводят уже под утро: за эти пару часов ты успеваешь поспать, а он тебе в этом нисколько не мешает, позволяя и себе немножко подремать в кресле, укрывшись пледом. На долгие разговоры у тебя не хватило ни сил, ни возможности нормально отвечать ему, а бесконечно моргать тоже не очень удобно. Он просыпается лишь в тот момент, когда ты начинаешь часто кашлять, едва не задыхаясь от этой сумасшедшей возможности – дышать самостоятельно. Первые несколько минут ты молчишь, изредка откашливаясь и стараясь дышать ровнее, а медсестра, убедившись, что с тобой всё в порядке, уходит, предупреждая, что совсем скоро тебя уже переведут в нормальную палату, что вызывает у него неподдельный восторг. И ничего не вызывает у тебя. - Что-нибудь скажешь? - уточняет он, понимая, что теперь тебе доступна такая функция, но ты почему-то всё ещё не спешишь ею пользоваться. И от этого становится так страшно, словно вы никогда не были знакомы; словно ты не моргала ему в ответ три часа назад; словно он не признавался в том, как сильно переживал за тебя. - Что... - твоя первая хриплая попытка заканчивается очередной волной кашля, что никак не оставляет в покое, но ты не сдаёшься. Сдаваться, видимо, в принципе, не твоё. - Что ты пел? - Что? - переспрашивает он, растерявшись то ли от твоего-не твоего голоса, то ли от вопроса. - Ты что-то пел, - уже увереннее хрипишь ты, а из вас двоих, такое ощущение, что память отшибло именно у него и без всякой комы, - Песню знакомую... - Агутина? - зачем-то уточняет он, словно ты сейчас накидаешь ещё парочку вариантов из всего его репертуара за четыре дня, ну, - Подожди, а ты что, слышала? - Не знаю, - ты переходишь на шёпот, будучи не в силах слышать свой голос в таком состоянии, как будто непрерывно курила последние лет десять, - Вроде... А спой ещё? Да, пожалуй, это самое неожиданное, о чём ты можешь попросить его спустя четыре часа после выхода из комы. И да, пожалуй, это единственное, что он ещё может для тебя сейчас сделать. Он уедет уже утром, когда тебя переведут в обычную одиночную палату, и, не забыв попрощаться, пообещает навестить или созвониться с тобой потом. Такое абстрактное «потом», что может тянуться вплоть до следующей комы, прости господи. Он пересечётся с твоей мамой чисто случайно уже внизу, чем очень удивит её, но мгновенно успокоит, что с тобой всё хорошо, и ты вроде бы снова собираешься спать. Она будет благодарить его так, будто бы это он вывел тебя из комы. Оживил. Воскресил. Спас. Песни Агутина такие животворящие. Она искренне будет верить в то, что, если бы не ты, этого бы не произошло так скоро и так легко. И пусть верит, если ей так хочется. Следующие почти две недели в больнице тебя будут навещать все, кому не лень, кроме него. Он не будет. Просто потому что ты больше не в коме и больше не нуждаешься в его спасении. Мама так и не даст чётких ответов на вопросы о том, что он тут делал, почему приехал, и как это вообще получилось. У неё их просто не найдётся. Но рано или поздно реабилитация закончится, и ты вернёшься домой и снова будешь жить. Жить и петь. Почти как раньше. Может, даже лучше. И конечно, сама захочешь с ним ещё встретиться, потому что он – тот, кто пережил твоё грёбанное воскрешение, возвращение, второй день рождения, если так проще; потому что он держал тебя за руку, пока тебя носило непонятно где; потому что он отчаялся настолько, что решил научиться молиться. Очень важный навык на случай, если ты вдруг снова во что-то влипнешь. Этакий скилл, который лучше прокачивать перед приёмом пищи, нежели сидя в реанимации, когда эти бесконечные цифры и линии на мониторе плывут перед глазами от слёз, застилающих их, превращаясь в одно яркое пятно. Всё это будет потом, обязательно будет, но сначала... сначала ты всё же попросишь его спеть.

Слышу скрипнет недалече весло, новый день немного раньше пришёл. Только рядышком с тобой мне тепло, будет всё у нас теперь хорошо.