Диаграмма Г-Р

Что останется от нас для музейного архива, для имперских галерей? За волной идет волна, Вечер мягок, словно слива, Месяц влез на грота-рей. Доживешь ли ты, Дослужусь ли я До парадного портрета на стене? Шутки долготы, Линии Плеяд, Наше судно третий век лежит на дне.

— Я хочу сделать предложение. — Ты не в моём вкусе. — Давайте ограбим аукцион. Фойе — свинцовый сурик для колеровки резины, тёмно-оранжевый пигмент, ковкие каркасные кресла и благожелательные сотрудники. Брейк глядит снисходительно, воротник его фланелевой рубашки оттопырен. Смит опоздал. Не Винсент. Влажная темнота — три двадцать на часах, утрене-ночной переход. Океан не синий, а жжёная умбра, овсянка на корм собакам, он вчера видел. У каменистого берега, в солоноватой пене под искусственным светом, что-то ворочается и ноет. Винсент понимает, что кричал, а теперь не спит. Эхо пялится истуканом, не издавая ни звука. Шлёпнуть на босу ногу, подключить экран, отрубиться. Сон липкий — счищать его, точно кожуру, слой за слоем. Ручонки Цвай поддых, тоже липкие. — Я проспал. Ты специально меня не разбудила? Я не злюсь. Напоминает кузнечика — неоформившаяся для её-то возраста грудь, ноги-палки, а всё равно раздевается догола. Дрожит, кожа гусиная. — Винсент, не иди. Не нравится это мне. Или хоть возьми с собой. Парафиновый костюм, отданный за невостребованностью, мал, нижнее бельё торчит, а она всё обматывается, даром что народ здесь не честной и пугать, соответственно, некого. Эхо посмирнее. Цвай, заметившая его безучастие, догадывается, щемит зубы, вздрагивает от ласкового прикосновения. Волосы опять спутались. Остричь бы. Винсент приобнимает Цвай концами ногтей. Бледнющая поганка. — Ты мне нужна здесь. — Да, да? Что я должна сделать? — Ждать, — говорит Винсент, отодвигаясь, — пока я не вернусь. Дай Эхо купить продукты. Не трогай мои вещи. — Почему она? Голос глухой, полный речной тины. Винсент поворачивается и меняет экранный луг, омытый росой, на высушенное поле, побуревшее от зноя. — Не из-за неё возмещал магазину строительный отдел. И купи себе новые чулки, милая. Цвай молчит, нехотя соглашается и тянется за поцелуем. Винсент не препятствует. Вязаны-повязаны, двое и трясина, без соломинки в коктейле, ничего не меняется и не должно меняться. Винсент молчит «сгинь», но никогда не скажет — Цвай полезна, она часть того, что он есть. Так Винсент говорит правду. Мешают воспоминания, когда эта девчонка, сдавленная и сухожильная, не ударилась в ретроградную амнезию. Неуверенные ладони, сжавшие пижмы, которые Винсент нарвал из станционной оранжереи смеха ради. Дребедень, в общем. *** Центр — кибернетизированный слепок старого Гонконга: практически свободная торговля порта, низкое налогообложение, многочисленные фабрики на юге, индиго и цинк, остовы зеркальных небоскребов, всегда работает, никогда не отдыхает. Крупнейшее обиталище аукционеров, исключая Риверру, но Риверра — эгуменополис, шумный, обтёсанный, нелюбимый, с национальными распрями и глыбой проблем. Он ленится включить гида и платится за это, теряясь на транспортно-пешеходной улице верхнего города. Экраны, столбы и отражающие стены, здания-корабли, с сотню цветных указателей, ярко-голубой и ядрено-зелёный, толкотня прохожих. С Эхо обиходнее. Солнце не шпарит, а прогноз инфросети всё равно весёлый: небо почище этанола на всю неделю. Винсент скрывается от слепящего блеска под козырьком магазина одежды. При контроле погоды могли бы и разнообразить мокредью. Проверяет сообщения: Цвай, Цвай, females. — Эй, чего ты такой занятой. Женская рекламограмма просовывает безвещественную ладонь через его сердце, эдакая громадина под три метра, и отпрыгивает прежде, чем среагируют. Что подсунуть, не знает, уменьшает мышечную массу, меняет цвет на окисленный в навозе свинец, тяжёлое импасто. Только глаза всегда одинаковые — блёклые и розоватые. Крысиные. — Шла бы ты работать. — Да ну. Заводчик сказал: шляйся где хочешь, повышай продажи. А у нас же тут веселье круглодень. Ходят, продают, взрывают, устраивают революции из-за рынка фьючерсов на процентные ставки. И цветы продают. Винсент бросает в неё подвернувшийся камешек с блока озеленения, тот проходит сквозь и падает вниз. — Фу какой. Неудивительно, что Лотти тебя не жалует. Аукционный ищешь? Он направо. А похоронная налево. Сделают скидо-очку. Пока ищет, чем бы в эту заразу ещё кинуть, она зло хохочет и убегает по параболическим контрфорсам, размазываясь в частицы; её двухмерные копии на стенах показывают Винсенту язык. На маджентовых униформах горит название со старого земного языка, и Винсент пытается вспомнить, что же оно значит. Гольф? Рыба? Полупрозрачный планетчик при парадном входе в «Сотбис» проводит полное сканирование (Винсент старается не смотреть на бьющиеся фиолетовые сосуды в его мозгах; это часть имиджа «Сотбис» — портье-Джакомо, честность и надёжность) и пропускает в огромный холл, напоминающий перевёрнутую ванную. Рубашка бесцветная, волосы помятые. Так радушно и хозяйственно ему позволяют себя найти, точно по расписанию, что Винсент толкает его локтем, потом замечает. — А вот и ты. — Отличная память на лица, — хвалит Брейк. — И у тебя. Или это глаз? Такой древний протез. Вырвали? — Печальный инцидент на работе. И господин разведчик ест эти подтаявшие трюфели, пачкающие горьким шоколадом. Психогенная потеря вкусовых ощущений, может. Это неважно, но Винсент не считает себя добрым человеком. — У тебя дисгевзия? — спрашивает он. — Эти сласти как цельный сахар жевать. Кря-я-сь. Трюфель крошится. Брейк откашливается, раздражённый, и возвращает разговор в русло. — А у тебя, кажется, бред, мой хороший. Давай я в полицейский участок подвезу, а ты им то же самое скажешь. Ну, про предложение. Уверен, что полюбишься. — Знаю, — Винсент смеётся. — Видишь ли, моя вторая специальность — археология. Брейк качает головой: фу ты-ну ты, что же ты такое. Он ещё более уставший, чем в Турне, в гражданской одежде, с меловым ворохом вместо причёски. Только за чёрными и влажными, точно жидкокристаллические экраны, зрачками, искусственным и родным, звенит раскалённое железо. Аж колбасит. — Я не люблю, когда следят за мной, видишь ли. — Мог бы сразу дать инфросетный номер. — И адрес квартиры. Ты себя переоцениваешь. — Я не верю в совпадения. — Всего раз — и уже совпадение? — Два. Брейк раскусывает трюфель, медленно пережёвывает и говорит: — Ладно. Так непосредственно. Не невежество и не каприз, а непонятная дурная наклонность. — Я не люблю работать, — делится Брейк проникновенно. — Особенно эту работу. Договоришься с боссом, милости прошу, а то в следующий раз я, кажется, вправду буду выпинывать тебя из собственного дома. Передаёт: эй, ты ведь не простой парень. Тоже мне нейробиолог-дилетант выискался. Не дилетант, поправляет Винсент равнодушно, а со специальностью и женой-атташе в посольстве Баар, и спрашивает: — Почему тогда… — Работаю? Долг выплачиваю. Что-то вроде. — Ух ты, впервые вижу фрилансера в военном деле. — Будешь много болтать, выкину. — Ты чем-то провинился, да? Взорвал госпиталь? Выгорание на оперативной работе. Винсент хочет спросить: помните, чем кончилась первая колонизация луны? Восстанием машин, конечно же. А комплекс остался, порос с гидропонной системы живучей, липкой растительностью, продолжил существование в автоматизированном процессе все годы после среди развалин, грязных вывесок и громкоговорителей, во вспыхивающем зелёным огнём оборудовании и повышенном уровне радиации. Главная программа работала с ласковым подходом исследовательницы. Ей просто не нравились люди. Она устала. Избавилась от налёта, вырвала пульпитные зубы, соскребла слизь с магнитных рельс. Ошмётков было много. Вот и запрет на трансгуманизм сняли, чтобы разобраться, поковырялись с людьми, перенесли на машины. Баловаться с нейросистемами ой как опасно. И с работой. — Судьба-чертовка, — бросает Брейк. — Не везёт. — Ты фаталист? — А ты? — Если я буду честным, — начинает Винсент и прерывается, давая Брейку оценить шутку, — то признаюсь, такие вот... споры о судьбе бессодержательны. — О как. — Одолжишь трюфель? Спасибо. Предположим, маршрут проложен. Предположим, нет. Человек рассматривает существование лишь с перспективы произошедшего. Даже если взять идею Фейнмана о множественности историй, имеющих каждая свою вероятность, результат тот же. В мире, где мы не встретились трижды, где вы преподаватель физики, задающий каверзные вопросы о ложном вакууме, квантовое состояние вселенной опять предопределено в прошлом и будущем, но на нас это не повлияет. Множество заложенных результатов или отсутствие системы как таковой, ты выберешь только ту руку, которую видишь. Была ли конфета в другой? Не узнать. Препарирование судьбы — это, пожалуй, к богам в Разрезе, способным вертеть измерениями. — Разница — твоя кошачья коробка. Два ответа одновременно, — Брейк кивает на вход шаттла. Он напоминает уродливый жёлтый многоугольник. — Вытри, пожалуйста, руки после демонстрации. — Да, — Винсент ощущает, как электричество пощипывает в носу, зудит при вдохе, а синтезированная оболочка колышется. Брейк врубает ярко-оранжевые лампочки на потолочной панели. — Это вопрос: выпадет ли монета 95 раз «орлом»? — Если выпадет, то судьба или нет, допсевдофилософствуем с тобой или да, боюсь, Смит, в финале будем мертвы, как Розенкранц и Гильденстерн. А что до понятия… Определение существования имеет смысл в системе отсчета. Определяя пространство, мы определяем себя, нет? Наблюдение не изменится, но изменится вывод. — Туше, — повторяет Винсент. — Два-ноль за словесную риторику. Брейк щёлкает языком. — В следующий раз спорим на деньги. — Военным нынче так мало платят? Соболезную. — Руки, мистер Смит. Бесфрикционные генераторные турбины оживают с ленивым гудением. Винсент считает, что принять случайность гораздо проще, чем намеренное злодеяние в продуманной Богами вселенной. *** Монета выпадает 95 раз «орлом», потому что: а. повторяет уже заложенное действие б. на вселенную, а следовательно и на монету влияют «не-, противо- или сверхъестественные силы» Она грызёт кончик карандаша, опомнившись, сплёвывает ошмётки стирательной резинки, пахнущей клубничным мылом, в ладонь. За окном университета небо, смахивающее на выжатую мочалку, немецкий дворик с выщипанной травой и прогульщики вторичной группы. — Я ненавижу его лекции, — Рахиль тычет исписанным бланком под нос. — Том Стоппард? На статистической физике? Голова начинает чесаться. Желая занять пальцы, она стягивает с хвоста резинку и тут же замирает. Хорошая, вздохнула бы Ронда, кто же так с волосами обращается? Надо бы прочесать выжимкой иланг-иланги, будешь пахнуть жасмином и померанцем. — Теория струн? — Гребаный арт-хаус. Это даже не квантовый раздел, — Рахиль вспыхивает, — да и современная физика… ай-ай! — тянется к задетой коленке. Ей становится совестно. Она касается чужой макушки опекающе, как учил старший брат. — Не начинай, Раша. Ты права. Теория космической инфляции была предназначена, чтобы объяснить отсутствие кривизны и широкомасштабной гладкости Вселенной, а не дать профессору право для теста по абсурдистской трагикомедии, чтобы сбегать с лаборанткой на перерывы. Рахиль одобрительно хлопает её по плечу и напевает прилипчивую песенку. Бланк остаётся незаполненным. Сегодня профессор назначит дополнительные занятия. *** В начищенных итальянских ботинках, костюме-тройке и с золотыми запонками. С суженными глазами, прикрытыми складчатыми, как у ящера, веками, и этой желтоватой кожей. Планшет, не выходящий из жилистых пальцев, скопище голубоватых панелей со сменой кадров, подвижные журавли на картинах. — Как хорошо, что мы знакомы, — говорит Винсент. — Это ускорит дело. — Нет, — отвечает Барма. По его правую руку стоит метроном. Обычный такой, механический, с деревянным корпусом и вращающейся ручкой для завода пружины, сорок тактов в минуту. Это единственный посторонний звук в помещении, заполненном однотонной мебелью. — Особенно с тобой. От Брейка доносится скептический хохоток, который он нестарательно прячет за шуршанием конфетной обертки. Пальцы мнут, формируют комок, который после броска ударяет Винсента по ноге, не достав до урны. Брейк вытягивает подбородок: — Что это, а? — Антидиабетические конфеты. — Гадость. — Так не таскай, будь добр. Не для тебя лежат. — Бедный мой начальник, вам бы лечиться. Посоветовать госпиталь? Кабинет — плотная духота. Выдувать порошкообразные клубы дыма. Китайский кальян, меж нами и вами, моветон курительного мира, абсолютный пережиток прошлого. Без проветривания забродившая горечь гуараны продёржится ещё неделю. Пауки в банке. Плетут что-то, жрут насекомых. Винсент смотрит на электронный документ, поддельное имя, размашистую подпись Руфуса Бармы — видимо, также поддельную. Горло сохнет, но по дну стакана ползает муха. Дрозофила. Живучие создания, но не пчелы. Барма трёт переносицу. — На что ты надеялся? — На вербовку, — говорит Брейк. — Тебя послали за чем? Найти лот. А ты приводишь этого блаженного нелегала. — Если я не ошибаюсь, — встревает Винсент, — Барма получили свою влиятельность за счёт чёрных бизнес-конгламератов. — Если я не ошибаюсь, — парирует Барма, — мы пришли к выводу, что это патовая ситуация. Разная динамика власти, грызутся, а третий не встревай, мистер Брейк не может нормально паясничать. Винсент смотрит на скребущую лапками муху несколько секунд, протыкает её держалом ложки. Барма не ведёт и бровью, он тоже — бивачный эмигрант без обетованной земли, как и любые выходцы с Терры. Сердце подобно иссохшему руслу реки, а голос — шороху прелых листьев. — Ещё и законсервировались в культурных рамках. Вы вот до сих пор оригинальное тело носите, нет? — У меня нет желания обсуждать с вами прогресс-регресс людского общества, — подвески-рудики в ушах звенят. Что же это было? Длинный и пологий наветренный склон, камни с налипшим песком под ботинками и оглушительная тишина, прерываемая только поступью верблюдов. Морящая жара до заката. Жёлто-серая. Кости, тронутые разложением — процесс расслоения на открытом воздухе идёт быстрее, достаточно нескольких лет, археологический трофей. Округлая морда барханного кота. Задеть мыском и перебросить. Или же — северная равнина. Женщины приземистого роста, обрабатывающие оленьи шкуры. Возвращаться всё равно некуда. Он-то знает. Винсент Найтрей мёртв, говорилось пятнадцать лет назад, Винсент Найтрей мёртв, говорилось и десять лет назад. На полукруглых окнах висит проекция Кацусики Хокусая, вообще японца. Быть может, Руфус Барма и не знает, где его корни. Безродный беглец. Винсент рассеянно вспоминает, что у помешанного на искусстве Хокусая было не менее тридцати псевдонимов, половину из которых ему выдумали посторонние. Смешно это. Журавль с картин поднимает на него прямой клюв. — А за что вас изгнали с Марса, мистер Барма? Это случилось задолго до вашего рождения, фантомная память ноет по государственным переворотам, что ли? Уникальный опыт, вы и родины своей не знаете, а скучаете по ней. — Необязательно так стараться в манипуляцию. Это похоже на взрощенное хладнокровие, поскольку Барме, Винсент предполагает, ежедневно приходится сталкиваться с мистером Брейком, хотя по сложенным впечатлениям они друг друга стоят. Барма спрашивает: — Что ты сделал с этим человеком? — Я его таким нашёл, — Брейк ведёт пальцем по кайме стакана с мёртвой мухой. — Клянусь. Мы потанцевали, напились и теперь лучшие друзья. Винсента клонит в сон. От метронома, от помещения. А за полярным кругом зимы всегда затяжные и всепоглощающие. Туда мать их свезла, когда кончилась кукуруза. Она была в шерстяном красном платье. Винсент держался за Гилберта, чтобы не отстать, ветер забивался через окна вездехода. В Риверре сейчас осень промывающая дождём улицы. — Почему вы ещё здесь? Барма не сдвинулся, но и не прогнал. Раздраженный, бесстрастный и не настроенный на торг кесарь, которому не досталось кесарево. — Так мистер Брейк не оттащил меня в допросную. Или куда там хотели. Я слышал, что «Пандора» вместо полётов с завязанными глазами предоставляет гражданским бланкирование памяти. — Особо невежественным — полёт на Ганимед-2. Пожизненный, — отзывается Барма. — Готовы рассмотреть моё предложение? — Без гарантий. — Конечно. Грабить аукционы в нашем веке — безвкусно и скучно. Барма, как начальник автономной, но несомненно законной организации, насмешничает. Схемы корабля, вытрясенные Винсентом с Таскина, раскладываются трёхмерным макетом. — Поколенческий С-К, эвакуационная модель быстрого реагирования, которую не производят уже годы и годы, с автопилотом. «Сотбис» не впервые — кораблекладбища на аукционных торгах вещь популярная. Вскрывают после покупки и растаскивают на сувениры. — А что же вам с него нужно? С корабля, затерянного в космосе тысячи лет назад. — Ничего травмоопасного, уверяю. Я обычный любитель древности. — И денежных махинаций. — Это было всего один раз. Вы оступились, я подобрал. Как вы меня вообще запомнили? — Не ты один балуешься иллюзиями в этом веке. Метроном отсчитывает: один-два-три. Барма соглашается. Но зачем, смотря на водяную пастораль Хокусая, думает Винсент, тебе тоже понадобился этот корабль, Барма? Не козлом отпущения же единым. К утру небо сыреет, проваливается и оседает. Когда Винсент открывает ангар ключом, Брейк говорит: — Вот к чему был вопрос про кражу. — Я его купил, — отрицает Винсент. — Просто очень дорого. — Ты всегда такой весёлый или только когда разыскиваешься за убийство? — А ты? — Не скажу. — Как вы это каждый день плетёте? Тяжело, а? — кричит Лейси сзади. Винсент её не понимает. Широкие кюлоты на скафандр. Лейси помолвлена с богемой и сумадурством, но так, что не докопаться. Барма гнёт бровь: это ты мне, девочка? Не тыкай пальцами, куда нельзя. Особенно в чужую голову. Убери руки. — Эй, Смит, рановато. — Потрясающе, теперь вас трое. — Я не представилась, да? Доброго, господа, — она кланяется, — я Лейси. Вожу большие корабли. Брейк отдаёт шутливую честь. — Зарксис Брейк. Я взрываю большие корабли. Они жмут руки. Глаза-рябины спешно обживают, но Винсент знает: Зарксис Брейк тоже её не раскусит. Лейси задаёт неудобные вопросы, а когда не получает ответа, закидывает наживку дальше, лезет за шиворот холодными руками и льёт воду. Кирка вместо улыбки. В компании она та, кто скажет «ты знаешь, что даже с ремнями безопасности люди постоянно умирают в автокатастрофах? Я думала, тебе будет интересно». — Ты контрабандистка, — говорит Барма. — Верно. Барма безучастен и сонен, но следит, шифрует и председательствует. Пускай. А то внутри, вон, пора ставить мёртвых с газонокосилками. Нет обслуживающих роботов, кроме примитивных вакуумботов. — ОПЯТЬ. ОПЯТЬ ПРИТАЩИЛ. — О, — Лейси вздыхает. — Это что-то новенькое. Искин проворачивает подвижную камеру вниз. — Она… это Деймос. — Акроним? — Не-а. Кличка. Старая модель, гостей не жалует, пытается убить их попеременными открытиями шафтов или кипятком в душе. Да чего вы так на меня смотрите, Барма, не беспокойтесь — в неё встроен модуль совести. Никакого реального вреда или мы вернём вам деньги на гроб. — Если искин не найдёт брешь в программе, — добавляет Лейси, не отрываясь от красного прожектора Деймос, у которой, слава богам, теперь нет рук, ушей и глаз, но она всё равно всё замечает. Деймос оценивает — простачка. — Рассчитан ли модуль на то, что совесть будет мучить после преднамеренного убийства? — Не будь так суров, Руфус, любой искин может позволить себе немного коварных убийств. Законы жанра. От Бармы доносится безрадостное хмыканье. Он кратко расспрашивает о плане корабля, но в основном ориентируется самостоятельно. Винсент шутит: вам предписано по тайным ходам двигаться, да? — А как же, — Барма скисает. *** — Это твоя, — не попытка возразить, а утверждение. — Там что, розы? Каюта выглядит минималистично и серо, но так, будто это не предпочтение, а небрежность и безразличие (это, конечно, враньё): под столом вразброс чашки, полароидные фотографии, мелкий мусор, квитанции, пластиковые ключи от машины, купленной в прошлом году. Воздух пыльный, какой купорится, если запереть и забыть помещение надолго, и может в месяц-два промакивать влажной тряпкой. Так сказал брат, а Винсент верит. — Осторожно, — предупреждает умышленно поздно. Под сапогом Брейка со сдавленным стоном лопается стекло. — Я забыл убрать чашку. Надо сказать Эхо подчистить, наверно. Он задевает пальцами листы чёрной розы на автополиве почти нежно, но без церемоний вытаскивает из-под них искомое. Вероятно, автополив — единственное, что отделяет розы от такой же декадентской участи, как у каюты. Прозрачные цилиндрические горшки здесь на шкафу и на полу, у кровати, по правую руку от Брейка и у выхода. Запах мешается с пылью. Брейк зажимает нос. — Не наступи… впрочем, можете. Всё равно мне хотелось выкинуть старьё. Осторожнее с ульем. — Ульем. — Цвай разводила здесь пчёл. Возможно, парочка ещё осталась. Это нанопчёлы, поэтому… — Что это? — Заметки. Эхо их пишет. Сдержанным почерком: гирин; белая рыба, приготовленная на пару. Ш. вам звонила. Вторник: А., Г., М. в полдень, без четверти шесть и в восемь, ресторан «Арагава». У Г. мускус, возьмите салфетки. Набить брюхо рыбы луком, имбирём и чёрным перцем. Ограниченная серия. — Вот, — говорит Винсент. — Вы же хотели на деньги. Брейк всматривается в покрытые защитным лаком, побуревшие, но цельные пять долларов, которые Винсент вкладывает в его ладонь. — Вот уж точно любитель древности. *** Ночь тяжёлая. Маршрут, рассчитанный Деймос, уместится в прыжок, а до него необходимо сохранить топливо и лететь по инерции. Спит один Брейк. Неудивительно, прислушаться, так его дыхание короткое, как у зверя в засаде. Мышцы напряжены, куртка не снята. Грудь вздымается мерно. Это поверхностный, напряжённый сон. Эти руки, сведённые на спинке стула, — твёрдые, гибкие, с выступающими костяшками, сколько людей они убили? Винсент знаком с работой рефлексов. Если он сейчас приблизится, вполне вероятно, что дальше лететь не придётся. Винсент сдавливает шею, но возвращается в коридор. Барма, скрюченный в две погибели, обнаруживается в псевдокапитанском кресле перед мониторами. Тоже не доверяет и готов жертвовать комфортом, его волосы на подлокотниках, спинке и сенсорной панели. Лейси не видно, хотя в качестве второго пилота после Деймос она. Барма пишет что-то, но из-за спины не видно. Но пишет — примитивной перьевой ручкой, каллиграфично. Старость-не-радость. Или тоже рефлекс, чтобы не задремать. — Правильно делаете, — Барма роняет ручку в кофе, — я ведь и не сплю. Косится, совмещает дёргающуюся бровь и стряхивание с наконечника капель. Обтирает ручку бумажной салфеткой. — Не мешай, будь добр. — Кофе здесь — редкостные помои, — честно говорит Винсент, — лучше бы поспали. — Я занят. — Разве? Руфус Барма скучнеет, но в нём и не закопанная, а разве что припорошенная землицей архаичная тоска, и ещё цепкое оценивание, вспомнил и сравнил. Рыжина — тёмная, солёная. Та женщина собирала её в пучок и туго перевязывала, чтобы не пачкать требушиной, когда проводила свои эксперименты. Риверрское мероприятие в доме Сисании, посвященное наномутагенам (или полиенкафалографическим веридикаторам, неважно, пригнали его туда), потрёпанный бар с азартной креольской игрой, основанной на математических и словесных парадоксах, злоба, жульничество, лихорадочность, бессистемность, проигрыш. Последний из могикан. Нам с вами нет дела друг до друга, но так вышло, что. Нет, давайте оставим немного саспенса. — Пережившие глубокую утрату совершают ошибку — хотят двигаться дальше и меняют обстановку, а на деле только отсрочивают борьбу с неизбежной тоской. — Пустомельство. Барма продолжает вписывать мелкие кусачие буквы, не иероглифы, не справа налево, а в обратном порядке. Не спрашивает: и к чему это было, а? Проходя мимо инженерной, Винсент слышит грохот от распахивающихся ёмкостей с инструментами. — Нашла автоматическую отвёртку, глянь-ка. Я вообще хорошо в технике разбираюсь, если тебе нужна помощь. Когда училась, взломала как-то раз мозг преподавателя по инженерии, ну, ту его часть, которая не была биологической, такую гадость обнаружила, не представляешь. А ведь ходил такой милый, вежливый, ай-я, лгун. — МНЕ ЭТО НЕИНТЕРЕСНО. Злость Деймос сгущается вибрационными волнами. Говорить с Лейси не хочется. Ночь в космосе — это, ну, такое себе дело. *** К утренним часам Барма проверяет расчёты в рулевой рубке. Деймос не мешает, поскольку предпочитает, когда люди врезаются в красных карликов. — И это с разницей во времени? — Особенно с ней, — отзывается Винсент. — Никакого адреналина, говорю же. — Прогулка, — соглашается Барма. — А… Они слышат, как прореживает по стенам. Барма дёргает сухой кистью, и есть в его жесте вросшее командующее, что заставляет повиноваться в унисон. Питание отключают, корабль превращается в диапроектор, где выцветшая плёнка — они сами в темени космоса. Естественный ужас. Приятное покалывание, спирающее горло, и уходящий вниз желудок. Какое-то дежа вю. Люди ведь не боятся одиночества. Вопрос стоит не «один ли я сейчас?», но — «а что если нет?». Это история о тебе. Ты сидишь ночью, поджав замерзающие ноги, среди знакомых или друзей, которые, в отличие от тебя, весело шепчутся или, возможно, честно молчат. Мой хороший, ты выпадаешь, но это нормально, вы вместе врозь, и это не одиночество в толпе. Это то, что заставляет тебя кусать заусенцы, сворачиваться в позу эмбриона и не касаться пятками шершавого ворса на ковре. Не смотреть в открытый шкаф и не проверять грохот на тёмной кухне. Ты знаешь, что там нет монстров. Но ты знаешь, на что способна эволюция. Мимикрия ос. Сглаженные конечности дельфинов. Эхолокация. А у мрийцев — мягкая и бледная, как у слизней, кожа, потому что на МР-21 не сходящий с земли густой, ватнообразный туман и плотная атмосфера. Их тела не переносят прямых солнечных лучей — режутся под ним, точно масло, но когда вытаскиваешь за волосы под свет, в глаза посмотреть не получится. Крупные, залитые ваксой. За окном скапливается и падает вниз снег, сдавленно, удар под рёбра и сбросить вниз. И ты спрашиваешь себя — один ли я? Бываю ли я хоть когда-нибудь один? И если нет, то что. Это суперпозиция, и пусть это история о тебе, ответа ты не знаешь. Просто агнософобия. Ты не любишь молчание, поскольку оно, видите ли, слишком честное. Ещё ты не любишь марципан, но только потому, что он не отвечает твоим ожиданиям. Это немного нечестно, ведь тебя терпят. Входы и выходы закрыты, в вентиляции нечто громадное играет с ключами. Стены говорят. Тишина. Удар. — Рассказать вам анекдот? — говорит Винсент. — Лучше помолчи. — У вас нет чувства юмора, мистер Барма. — Я согласен. — Ты в чём-то со мной согласен? — Заткнитесь оба, — Барма проводит ладонью по лбу и морщится, но стазис кончается. — Я люблю анекдоты, — комментирует Лейси, когда проносится очередная вибрация, и плетёт некрасивую косу, — но ты не умеешь их рассказывать, уныло выходит. Вечно забываешь смешную часть. Поднимает кончики рта. — Или делаешь это нарочно. Удар. Винсент неловко хохочет и поворачивается к Брейку. Он один опустил веки, вслушивается. — Это ведь она? — Кто? — Цепь. Дикая. На главном мониторе мечется красная точка, не вверх-вниз, а зигзагообразно. Темнота хоть глаз выколи, хотя очертания можно опознать — точно труп по фотографии, но Винсент ощущает, как синхронизировано перекрещиваются взгляды Бармы и Брейка. Барма шелестит разложенными заметками и нащупывает портативный фонарь. — У нас нет прирученных, а одомашненных тем паче. — Конечно, — соглашается Винсент, — а ваша организация их не изучает. И военные силы не пытались провернуть игру «преврати-это-в-оружие» четыре года назад, когда была уничтожена та маленькая голубая планетка. — Ты поразительно осведомлен. — Да-да. И всё же о цепях, пожалуйста, а то я окажусь съеденным непонятно чем, и это неприятно. — Не съедят, — раздражается Барма, — костлявый вы больно. Умереть успеете и до этого. Я подозреваю, что вы прекрасно всё знаете, но испытываете моё терпение. — Вовсе нет, — массивная тень сталкивается с обшивкой, перебегает в хвост «Икара», и как если бы ногтями водили по аспидной доске, громкий, скребущий звук. — Я просто знаю, что вы любите выступления. Как тут отказать? Тишина. Красная точка добирается до двигателей и начинает пульсировать. — Два сапога пара, и оба левые. Это тоже говорит Барма, опираясь на локоть, скрипит ботинками и массирует виски. — Цепи у нас как были огромными космическими тварями, с когтями, чешуей, многоглазьем и всем прилагающимся, зазывающими наивных дураков, а не ручным орудием массового уничтожения, так и остались, подобно тысячам лет назад, когда вылупились в открытом космосе. — Или всегда там были. — Думаете? Лейси пожимает плечами — кости выпирают. Она постоянно летает, но при этом загорелая, с загрубевшей кожей. — Разве понятно? Может, и первые были такие же. Время здесь не работает. И не работало тогда. Цепи не стали Судным днём для человечества, поскольку пришли с опозданием. Человечество уже зашило себя в космический металл, подняло в пространство и пошло на войну. Познакомилось. Не с цепями, правда: те остались ждать в астероидных поясах. Они были терпеливы и не любили мелкой закуски. Межгалактика выстроилась, прокрутила пару-тройку мировых войн и равнодушно установила мир, когда ей наскучило. Через год начали пропадать корабли. Винсент слышал, что они — застарелый кошмар. Иногда движимы исключительно инстинктом, иногда разумные — утробно беседуют, пока не вздёрнешься или не откроешь дверь с приглашением, общаются многолосьем живых и умерших. Доппельгангер. Они дают тебе возможность… Тс-с-с, сейчас не об этом. — То, что было снаружи — сквернее смертной казни. И оно такое же, как и в лабораториях «Пандоры». Нет, смышлёнее. К нам попадали лишь слабые экземпляры, из которых удалось, я полагаю, вылепить что сносное. Винсент смотрит на Брейка. Треугольник нашивки отражает свет. — А теперь помолчим. — Ты с ними сражался, — не догадка. — Я их убивал. Но это тебя не удивит, правда? Только ли убивал, думает Винсент. — А тому, что нас не убивает, лучше бежать. Барма складывает пальцы, укладывает на них подбородок. — Не подвергаются излучению и не образуют защитные колонии, как микроорганизмы. Не питаются солнцем через хлорофилл подобно зоофитам. У них два желудка и нет лёгких, как у планетчиков в сильно разряженной атмосфере, где кислород поступает в кровь через питание в газообразных соединениях, и это — единственный подтвержденный факт. Они, вероятно, симбионты-инквилины и паразиты, но у них нет причин таковыми быть. — Видела я одну. Она была прекрасна, как протоплазма. Я и умерла тогда, верно. — Играет на нервах, — признаёт Барма. — Недолюбливаю космический ужас, но больше него то, что поддаётся объяснению, но не даётся в руки. — А вам бы как у Лавкрафта? Древние и бесконечные титаны, которых поддерживают в вечном сне во избежание Рагнарёка? Совсем невесело. — Откуда тебе знать, не являются ли они ими, а, Смит? — Лейси улыбается. — Было бы ужасно одиноко, будь мы одни во вселенной, разве нет? Парадокс Ферми и всё такое. Поэтому чем больше, тем лучше. — Ты не причисляешь цепей к известным формам жизни? — Да, — говорит Лейси. — Мне нравится версия с титанами из глубокого космоса, которых нельзя проанализировать, и с обречённостью в качестве закуски. А что. Винсент роняет стакан на пол. Точка пропадает. Оставшуюся подзарядку они молчат, углубившись в себя. Не любят, когда лезут в башку.