Заснеженная будка

      Снег покрывал землю частично. Временами он таял, а потом снова была белизна. Режущая глаза, так ли сказать. Иногда мимо проходил человек, шаркающий кожаными сапожками. Их разглядеть было со скуки можно; вон сверху ремешок, в самом неподходящем месте — на носке, была брошка. Большая, золотая. А еще был снежок.       Это, кажется, было парком. Сложно сказать. Деревья с каких-то сторон, где-то просто поваленная ель. Были перегородки. Заржавевшие, качающиеся, но были.       Ветка тихо лежала на скоплении сугроба. Там побольше, раньше была будка. Потом ее повалило и остался хлам. Еще в сугробе, помимо ветки, лежал комок. Непонятный и неописуемый. Но потом пришлось забрать слова назад, поспешные слова. Пёс поднял голову. Это был пёс.       Кровавая мазня, но носу, на шее местами не было шерсти — жидкой и неприятной на вид, — одно ухо упало, внутри было что-то, что мне не разглядеть. На самом деле даже я не знаю, что это. Зато другое стояло, а глаза, тусклые, но задорные. Ему казалось, что все это игра. И все эти годы было игрой.       Он полностью вышел; упрямой, но все же шатающейся походкой обходил все вокруг. Всегда опускался на передние лапы и выскакивал из-за деревьев, будто с кем-то играя. Гавкал и бегал повсюду.       А потом он запнулся о свой ободранный своими же зубами хвост. Когда бывало слишком холодно, что больно, можно было зажать его челюстями. Потом он попытался встать. Не получилось. Подскользнулся на льду, не заскулил. Попробовал на этот раз намного более аккуратно. Получилось. Через прозрачный лед — под ним, тоже, была грязь, — даже не шел, а скользил. И так все продолжалось.       Пока не пришли люди, в меховых шубах, длиннющих угах и варежках. Один был мужчина, морщинистый. Это было заметно даже сквозь летящий в лицо снег. Живот забавно проглядывал через пуговицы пальто. Он о чем-то рассказывал. О чем-то важном. И в это время снял ушанку, серую с таким же мехом во внутренней стороне. Проглядывающая лысина на ворохе тонких, сальных волос. Собеседником была дама, с жилистым и суровым лицом. На губах слегка размазалась красная помада. Она подняла руку, видимо, почесать красный кончик носа. В варежках была дырочка, а нос был похож на картошку.       — И что, мы, по-вашему, собираемся на таком морозе делать? — женщина дернула губой в недовольной гримасе и помада размазалась и на меховой шерстке пальто.       — Я ль не говорю, что что-то с этой собакой делать надобно! Ну вы только поглядите-ка, вон, как без хозяина обезумела! То на мальчонков наших бросается, лишь придут. А девоньки сюда играться не приходят. Ясно дело, боятся.       — Так извольте ж, уважаемый, что-то делать. Чего собатчина не уходит отсюда? Ей богу, место потеплее найти.       И оба плотнее завернулись в одежку.       — Ай, душенька моя, — собеседница хотела перебить, но мужичок продолжил, — если б все так просто было…       — Ну, извольте. Что угодно, делайте только. И никакая я вам не душенька. И не ваша.       Он только покачал головой, мол, не понять вам меня.       Достал из глубокого кармана полиэтиленовый пакет. Измятый, кое-где порвавшийся и вытащил оттуда кусок сала. Сунул пакет обратно и начал маленькими глазенками искать пса. Заприметил его, прыгнувшим за тот же сугроб и пошел по снегу. Неустойчиво, бывая, махая руками, чтобы не упасть. Снега навалило так, что ноги выше щиколоток утопали в снегу.       Уже прошел вдоль сугроба и видит пса, возле потрескавшейся большой миски. Лежит на боку. Мужичок усмехнулся.       — Каков паршивец. Разлегся тут, пока я его ищу, значит.       Сделал пару шагов ближе — тот не двинется.       — Ну-с, с Богом.       И подошел вплотную. Присел на корточки — пальтишко собою снег почистило — и тормошить принялся. Все еще не двинется. Вот тогда-то мужик и заподозрил что-то.       Уже смело приблизился к морде; глаза открыты. Где у собак пульс находился он не знал, но глаза были все еще тусклые. Только мертвые.       — Таки как хозяина загрыз, таки сам помер.