Кицунэ

Опачо …Хозяйка не была Опачо матерью — она была ей госпожой, но Опачо звала её в мыслях только как свою мать. Отцом Опачо считала Люциуса. Он улыбался на это, говорил, что он священник и ему нельзя взять жену и завести ребёнка, но Опачо упрямилась. — Простите меня, госпожа, — говорил он хозяйке, — но теперь мы обвенчаны. Хозяйка смеялась. Она всегда смеялась, когда пыталась не плакать, и Опачо ловила грусть в её мыслях и грустила сама. — Госпожа Асаноха, это Опачо вас расстроила? — Нет-нет, — отвечала хозяйка, вплетая пальцы в ее непослушные кудри, — всё хорошо, Опачо, всё хорошо. — Госпоже Асанохе не нравится её новый муж? — спрашивала Опачо заботливо. — Люциус для неё слишком старый? Может, она выберет как отца для Опачо кого-то еще? — Опачо оглядывалась. — Турбина? Пейота? — Нет, — качала головой хозяйка, — не надо никого выбирать, Опачо. У хозяйки, — она замолкала на мгновение, — был жених. — Правда? — изумлялась Опачо и подпрыгивала на месте от удивления. — Кто же он, кто же? — О, — начинала хозяйка, — давно, тысячу лет назад, жил на свете храбрый воин — красивый, с благородным лицом. Он любил хозяйку, а хозяйка любила его — пусть и была она из нищей семьи растерявшего все деньги торговца, а он — богат, как дракон. — А как звали воина? — спросила Опачо, повернувшись. Их слушали — по крайней мере, она ощущала в голове шершавые клейкие мысли Пейота. — Не помню, — с сожалением покачала головой Асаноха. — Но хозяйка любила его? — Возможно. — Хозяйка помолчала. — Он умирал от чумы в страшных муках. Хозяйка была с ним до конца, до последнего вздоха, подносила воду и хлеб. А после люди изгнали её. Сочли её демоном. Лисицей. — Это грустная история, — сказала Опачо, обнимая ноги хозяйки, — мне так жаль госпожу Асаноху. Люди глупые и жестокие. Госпожа Асаноха должна была уничтожить их. Хозяйка вновь потрепала её по волосам. — И уничтожит, Опачо. Люди глупы и не ведают, что творят, — сказала она, — и это их совсем не оправдывает. Но иногда… Она улыбнулась Пейоту. — …шаманы бывают не лучше людей. Пейот Его госпожа — жестокая тысячелетняя старуха без чувств, насмехающаяся над каждым его поражением. Его госпожа — девочка, пережившая свою любовь, но не ненависть. Девочка с плоской мальчишеской грудью, с острыми локтями, госпожа, которую он не раз представлял у себя на коленях послушной, смущённой, с приоткрытыми для поцелуя губами, с разъединенными бёдрами, меж которых — свежая влага, к которой так хочется припасть ртом, словно к пахучей кактусовой мякоти. Его девочка с глазами старухи, обнажившая каждый его помысел до бесстыдно-белёсой кости, его госпожа, которую он предал ради кровавого жертвоприношения и тридцати тысяч долларов. Люциус — Госпожа, — Люциус сел напротив нее и положил шляпу себе на колени, — вы должны знать, что случилось на западном пляже. Асаноха подняла на него глаза; она улыбалась. — Конечно, Люциус, — ответила она. — Я знала об этом ещё за неделю до того, как это случилось. — У Гандары теперь численный перевес. Звёздный фестиваль… — Я не хотела говорить это раньше, Люциус, — перебила его Асаноха, — но знай — из всех моих последователей я дорожу лишь тобой и Опачо. — Пейот любил вас, — сказал Люциус. — Они все вас любили. — Они боялись меня, — возразила она. — Ты не знаешь, что было в их мыслях. Что было в мыслях Пейота. — Я тоже боюсь вас, — заметил Люциус. — Ты меня не предашь. — Но и они не предавали вас. — Пейот предал. Билл не собирался сражаться с простыми людьми, а Зан-Чин из страха мог его поддержать: ах, глупый, трусливый Зан-Чин и смелый благородный Билл… Смешно. Если бы не Пейот и тот человек Мансуми, потасовка там завязалась даже более страшная. — Это лишь предположение, — спокойно возразил Люциус. — Билл не стал бы трогать товарищей. — Ханагуми бы стали, — усмехнулась Асаноха. — Ханагуми, — повторил Люциус, — искали вас в виде бесплотных духов. Они тянулись к вам даже после смерти. А вы… — Ну, они могли оказать мне неплохую услугу, если бы позволили Духу Огня пообедать ими. — Асаноха повела плечами. — В любом случае их скоро воскресят. И Билла с Зан-Чином тоже. — А Брокен? Он был в плену у Асакур. Почему вы не попытались спасти его? — Зачем? — Они пытали его. Он страдал и звал вас. Только вас. — Я говорила ему, что боль — чувство сильных. — Но разве вы не говорили, что избавите его от боли? Что избавите от неё нас всех? Асаноха отвернулась к иллюминатору — кажется, прятала разгневанное лицо. — Перестань, Люциус, — наконец ответила она. — Когда я стану Королевой, все они получат то, что хотят. Или то, что заслуживают. — Опачо просыпается, — заметил Люциус. — Очень вовремя. Добро пожаловать на континент Мю. Анна Они смотрят друг в друга, как в зеркала — Анна Кёяма и Асаноха Асакура, разлучённые после рождения сестры-близнецы, что встретились впервые лишь здесь, на поле брани. — Мне так жаль, Анна, — говорит Асаноха, — что твои родители поступили с нами именно так. — Они увидели в тебе чудовище, — отвечает Анна, — и решили, что я тоже демон. — Несправедливо, — соглашается Асаноха. — Но такова человеческая природа. — Дура, — шепчет Анна, сжимая в кулаке бусы, — какая же ты помешанная дура. — В этом мы так похожи, — парирует Асаноха, миролюбиво улыбаясь, — как две капли воды. Как две крови. — Может, ты запудрила мозги Йо, — продолжает Анна; шикигами за её спиной готовятся к бою. — Он дурак, он ребёнок, он верит в дружбу и в любовь, что способна исцелить зло… Асаноха криво улыбается: — А во что веришь ты, сестрица? — В то, что тебя следует избить до полусмерти, — Анна морщится: от ее противницы пахнет тиной и плесенью. Когда Асаноха в последний раз принимала душ? — а после отмыть хорошим шампунем. Асаноха — Радуйтесь, Ваше Величество, — Сати Сайган целует ее ладонь, — Вы стали первой на свете Королевой-Шаманом. — И последней, — отвечает Асаноха. «Нить из гобелена», «поезд, скреплённый теплотой сердец». Какое слащавое лицемерие! Где было ваше добро, где — сочувствие и понимание, когда погибал её маленький сын? Асаноха сжимает пальцы в кулак, будто в этом кулаке — Земной шар. — Успокойся, сестрица, — говорит Анна, прижимающая к груди маленький спящий комочек, — ты так нелепа в гневе, — она встряхивает его, — проснись уже, Асаха. И когда ребёнок открывает глаза и улыбается ей, Асаноха впервые за тысячу долгих лет не может сдержать слёз.