Последний акт

       — Ты когда-нибудь любил? — Макс открывает рот невзначай на исходе получаса звенящей тишины, осознав затуманенным разумом, что ей больше решительно нечего терять.        Этот глупый вопрос виснет где-то около ее пальца, на который она накручивает сейчас прядь волос. Она прячет глупо-истеричную улыбку на алых губах за пьяным отблеском мигающих ламп в затуманенных глазах. Они так странно, зазывающе горят, что невозможно обратить внимание на что-либо, помимо них. Ей все-таки дурно находиться рядом с ним, но уйти она не может. Не умеет. Боится. Так живо боится оторвать последнюю нить, растянутую уже до предела. Словно она до сих пор маленькая девочка, что не может отодрать намертво приклеенный, потрепанный пластырь, от все еще не зажившей ранки на коленке и оттого лишь гипнотизирует его взглядом.        — О чем ты?        Ему бы в пору рассмеяться от этого нелепого вопроса, ведь действительно. О чем ты, Макс?        Но голос его ломается, немного хрипит и срывается на последней гласной. Так некстати. И если бы они играли в ассоциации Макс не раздумывая бы ответила, что его голос - коньяк. Ровно те же ноты встают у неё во рту. Пьянит. Завораживает.        Долгий вечер, уже перешедший в ночь, выжигает у него под кожей чувство недосказанности, что лежит между ними электрическим проводом. Ток бежит по нему, все двести двадцать вольт в его сердце. Надломленном, ноющем. Она же - тряпичная кукла. Не узнаёт ее совсем. Безэмоциональна, чистый фарфор, стоящий в огромном стеклянном шкафу его бабушки. Никогда не трогай его, Майкл Уилер. Первый запрет, услышанный им ещё в детстве. Майк разбивает несколько тарелок из этого набора, а потом также легко бьет сердца, одно из которых его собственное.        Он шумно вдыхает и делает сразу несколько долгих глотков янтарной жидкости, что плещется в гранённом стакане. Макс наблюдает внимательно за его шеей. Движение кадыка она чувствует нервными окончаниями, как себя. Темная вена просвечивает сквозь тонкую кожу. Только тронь, - и алая кровь потечёт по тонким девичьим пальцами. Мейфилд готова к этому, рискует и тянет трясущуюся руку к его шее. Почти бредит этим. Единственное, что есть, - касание. Нелепое. Робкое. Запретное.        — Любил. Так, что бабочки в животе трепещут от одного... — Мейфилд шумно сглатывает, коснувшись его. Кожа - бархат. Она мысленно клянётся, что не трогала ничего приятнее. Майк косится на неё, ему странно и страшно. Он не хочет, чтобы она убирала руку. — От одного прикосновения, — Мейфилд чувствует, как мурашки бегут по оголенному участку шеи, губы сохнут. Она борется с желанием облизнуть губы, провести пока ещё влажным языком по ним. Спровоцировать. Нельзя. Знает, что не стоит начинать кидаться камнями при этом находясь в стеклянном замке. В этом она убедилась сполна.        Макс нечаянно так глупо вспоминает, как хотела его придушить. Как мечтала сжать горло в своих маленьких ладонях и смотреть, как он задыхается. В горле - пустыня, в голове мысли роем бьются о черепушку, будто мотыльки, попавшие внутрь светильника, что стоит на улице без особой надобности. Мейфилд сама как этот мотылек, запутавшийся и уже обречённый, летящий на огонек, чтобы достигнуть тепла, но лишь по неосторожности жгущий нежные крылышки. Паника подкрадывается незаметно, вместе с новой волной удушья и нервных смешков. Майк думает, что она очень красивая, живот Майка скручивает, когда он представляет какими усилиями Макс тут.        Вот он, Уилер, перед ней. Бери и души, мсти сполна за огонь в его глазах, что неустанно противостоит ее льду. Но не может она, и сил хватает лишь на то, чтобы убрать, отдернуть в немом испуге руку, когда та, не повинуясь хозяйке, подкрадывается к его волосам.        — Глупости, — Майк машет рукой, будто гонит от себя этот рой мыслей и этот запах, что смешался с алкоголем, но все равно витал в воздухе. Он думает о ее дурацких веснушках и глупом платье в цветочек, о красной помаде и застывшем в ее глазах вопросе. — А ты?        — Мне кажется, да, — Макс ловит его взгляд и сразу мысленно падает с небес. Майк хочет выглядеть уверенным, знающим свои действия, отдающим себе отчёт о происходящим. Все это напускное, дешевое не выдержит и щелчка ее пальцев.        Ей дышать тяжело, а в груди так сильно колотится сердце, что кажется, вот-вот рёбра треснут под взглядом карамельных глаз. В них ее слабость. Всегда так было. Они смотрят друг на друга, и что-то становится не так. Майк чувствует это вместе с громко екнувшим сердцем. Он сжимает кулаки, злится. Хочется верить, что виновата здесь Мейфилд, но не получается.        — И кто этот несчастный? — Произносит, сам не понимая, как и зачем вообще об этом подумал. Тут же передумывает. — А знаешь, мне плевать, — говорит почти безмятежно, спокойно, будто нет в нем желания докопаться до правды, нет сожаления о прошлом.        Прошлом, которое измучило сполна. А сейчас кажется будто они с самого начала оказались тут, на длинной лестнице, бок о бок. И так тепло было всегда. Не было прохлады чужих пальцев, губ и не ее тела. Одергивает руку с бутылкой, когда Мейфилд тянется к ней.        — Хватит тебе на сегодня.        Глаза Майка слезятся. То ли бабочка, заковавшая шею, слишком душит, то ли воздух схлопнулся в одну единую точку, а может, и дорогой костюм, сидящий на нем идеально, слишком нелепо смотрелся рядом с ее лёгким платьем. Ему больно. Так больно, что руки трясутся, а на лбу выступает испарина.        У неё радужка серая, блеклая, полупрозрачная. Кожа такая же, волосы когда-то ослепляющие, почти пророческие, сейчас казались лишь тенью от неё прошлой, будто картина. Этот факт волновал, скребся о кожу с той стороны, будто тысяча пчёл жалили его, а у него ведь аллергия на них, ей Богу.        Она ищет его руку в потёмках. Глупый инстинкт, желание наконец-то не быть одной. Уилер отчетливо чувствует шебуршение рядом, но руку не убирает, начинает почти молиться вслух, чтобы она наконец-то нащупала его пальцы. Позволяет ей и себе эту малость, ничтожные остатки того, что они потеряли. Два безумца в темноте, и, возможно, этого им хватало сполна.        Она, будто слыша это, понимая без слов, из-за своей неаккуратности натыкается сразу же на безымянный палец. И металл ее руку обжигает сильно, до кости, до разодранной в клочья души. Такие раны не заживают. Никогда. Все ее сердце хранило следы, неаккуратные действия Майка, которые влекли целую кучу последствий за собой.        Всегда.        Ей тринадцать. У него новый велосипед с металлической рамой, на которой он катает Джейн Хоппер, а Макс позволяет себе лишь с завистью смотреть со зрительских мест и бубнить что-то под ухо Уиллу о жадности Майка. Ему тоже тринадцать, и он с высоты своих лет понимает, что Джейн - лучший вариант, а Мейфилд просто легкомысленная глупышка. И ничего более.        Ему пятнадцать. У неё - первый громкий скандал и со свистом захлопнувшаяся дверь дома. Она бежит, не разбирая дороги, и брошенные братом слова сильно бьют по ее самолюбию. А позже она натыкается на Майка. Ему ведь пятнадцать, у него первый поцелуй с озябшей от холода Джейн, холодные руки которой зарываются ему под ворот толстовки. Все это на ее глазах, и горло саднит, но, конечно же, от того, что она выбежала на улицу в одной толстовке.        Ей семнадцать. У Майка - первый секс в старом доме Хоппера, где кровать скрипит, а со стены смотрят плакаты из его же собственного дома. Все это робко и глупо, стеснительно и приправлено чём-то отравленным. Стыдливо опущенный взгляд в пол и губы тянущиеся к Джейн почти нехотя. Ему семнадцать. А у неё - первое разбитое сердце в руках. Осколки впиваются в руки, а Уилер, сам того не замечая, залечивает ей раны своими долгими взглядами, от которых она задыхается. Макс ловит их слишком часто, Майк отдаёт себе отчёт о своих действиях слишком редко, решив, что чувства важнее разума.        Ему двадцать, и это его первое «ты будешь моей женой?», навязанное матерью, сестрой и самой Хоппер, которая тащила его за руку, уводя вглубь мебельного магазина, считая, что оранжевый, даже рыжий, будет идеальным цветом для их общей будущей кухни. Майк же считал, что рыжий - отличный цвет волос, но тактично об этом умалчивал. Ей двадцать, и ее почти выгоняют из университета за слишком частые прогулы. Где-то в этот момент у неё случается и первый аборт, который не приносит ей должной боли или может отвращения, лишь является ещё одним доказательством, что Майк - прошлое. Перечеркнуть не получается.        Им двадцать один. Они разбитые на мраморной лестнице дорогого отеля. Как они там оказались, Майк не помнил, не хотел и вспоминать. Не хотел знать откуда на нем ее запах. Быть может он там был всегда.        Внизу слышны танцы, веселье и радостные крики. Он чужой на собственной свадьбе, убитый наповал одной лишь Мейфилд, в этом аляпистом платье, что он ей и подарил. Когда-то. Ее запах - повсюду. Мёд и корица. Так сладко, что хочется сплюнуть. Слюна вязкая, алкоголь подкидывает в голову слишком откровенные мысли. Слишком честные мысли.        Его руки непременно метнутся к ее шее в глупой попытке перекрыть ей воздух, чтобы она дышала им. Смотрела в его глаза с животным испугом, и ее грудная клетка двигалась в такт его. Один вдох, один выдох. И все это разделено на двоих.        Ловит себя на желании схватить ее за волосы и пару раз хорошенько встряхнуть. Соберись, Мейфилд, ты же сильнее меня. Да, только это не волосы, а чистое золото, которое от одного неосторожного касания расплавится и выскользнет из рук. Он снова злится.        — Я пойду, — говорит Мейфилд и берет в руки огромное пальто. Накидывает его, думая где-то секунду. Тишина между ними трещит по швам, сполна даёт насладиться ощущением собственной ничтожности. Не доиграли, недосказали, недолюбили. Они - недо.        — Прощай, Мейфилд, — и тут же Майк хватает ее за запястье, оставляя ещё один ожог от золотого кольца, что сковывает палец. Не может отпустить. Не хочет отпускать.        Его тошнит, ее колени подгибаются. Она улыбается глупо, прячет что-то на грани с полной истерией, болезнью и фатальным исходом. Большая честь ходить с сердцем, разбитым Макс. И попроси она, Уилер бы отдал ей и эти осколки, собрав воедино все для неё. Все до последней крошки, до пылинки, до атома. Лишь несколько нужных слов - и он бы, наверное, смог выбраться из той лужи, в которой сам с таким (не)удовольствием плескался. Да, правда, уже поздно.        Ее глаза скрывают за собой целое море размером с открытый космос. Он ненавидит себя за то, что променял его когда-то на стабильность, ставшую в горле комом из горького кофе и подгоревших блинчиков по утрам.        — Прощай, Уилер, — она шепчет на ухо, нечаянно задевая нижней губой мочку уха. Это последний акт в этой нелепой постановке. Режиссеры бездарность, актеры переигрывают. А Майк ненавидит себя за роль, которую он сам же себе и выбрал. Ненавидит. За то первая строчка в титрах - его. За то его фамилия на всех экранах и постерах. Только вот не с ней.        Уилер от ее действий готов вилять хвостиком и облизывать ей руки послушной собачонкой, выжидая дальнейших указаний, а после же уничтожит ее своими руками. Притягивает ее к себе быстро, не думая. Зарывается руками в волосы, что прямо на его глазах будто оттаивают, возвращаются к цвету спелого апельсина. Оба в этот момент хотят застыть так навсегда. Пусть кто нибудь слепит из них статую. Вот так просто.        Она выпутывается из его объятий нехотя. Говорит, что-то, что будет мучить его по ночам, когда под боком будет сопеть увы-не-любимая-им-жена. Что будет прокрадываться под одеяло и заползать в душу. Что будет в его собственном отражение и их совместных фотографиях.        Легкое платье, большое пальто, в котором она утонула, алая помада на его щеке, запах мёда с корицей и несколько слов, на которые Майку все же не хватит смелости. Как и ей не хватило, тогда, когда исправить все было можно. И гордый стук каблуков о мраморный пол отдаёт чём-то важным.        Маска счастливого мужа, подделанная любезность - и будто бы не было этой пропажи на полчаса. Будто бы не было этой нечаянно брошенной ей фразы. Последней. Он точно знал, ее Майк больше не увидит, если сам не перевернёт пол мира ради нее. В глазах, где раньше таяла карамель, сейчас лишь остатки горького, жженого кофе. Остался ее след.        — Этот несчастный - ты.