Порода — фениксы

Топалова всегда смотрела с позитивом на любые вещи. Что бы не происходило, она пыталась найти хорошее, показать его другим, потому что иначе не прожить, а можно и вовсе свихнуться. Конечно, и у нее бывало, что горло сжимало ужасом, отчаянием, еще какой-нибудь дрянью, но что поделать, все ведь живые, все ведь чувствуют. Она заставляла себя справляться, потому что знала: сильнее. Какой бы мрак вокруг ни был, справиться можно. Не без труда, не без боли и шрамов, но можно. Она смотрела с позитивом, но это не мешало ей видеть реальность. Суровую, жестокую и горячую, как капающий за шиворот металл. Хорошего в этом мало, но Жанка — уже не Топалова, просто Жанка — находила. Например, товарищи живы, например, не слышно криков, например, можно не видеть, все ведь в ослепляющем огне, например, бывало и хуже, например-например-например... Было и страшно, и больно, но она справлялась. Как умела, конечно, но все же. Она сильная, всегда была такой, так чего же ей не совладать со всем тем ужасом, который вокруг? Не так сложно, если подумать, только главное не сбиваться с ритма. Можно строевого, можно гитарного, да какого угодно можно. У них на гитаре играли. Задорно так, весело, порой, после неудачных вылазок — печально и заунывно. А один даже свои песенки на ходу мог сочинять. Просто брал и рифмовал все, что в голове и на душе было, даже не задумываясь о подходящей мелодии. А получалось все равно здорово, уютно и задушевно. Ему и кличку дали Бард, потому что им он и был; под ночь доставал гитару, тихонько перебирал струны, шепча себе под нос слова, и вокруг не смотрел. А народ подходил, садился рядом и слушал, ловя каждую едва различимую строчку. Тогда становилось так тихо, что единственным звуком были пение да шорох ветра где-то снаружи. И ничего вокруг. Только они одни, даже без выжженных степей, выстрелов, грохота минометов и закопченного дымом неба. А потом где-то под горой рванула мина, троих по частям раскидало на камни, а Бард живой остался. Только теперь и мог, что тихо напевать себе под нос. Пока его не забрали, целый день он сидел на койке, весь замотанный, и смотрел в пустоту. Одними губами шевелил. Жанне страшно не было, только тоскливо и немного грустно. И, может, слегка обидно. Ломалась она только поначалу, когда еще была молодой и неопытной. А потом, с боями, с выстрелами, со смертью и со временем, перестала и плакать, и бояться. Чего уж, жизнь короткая, лучше тогда менять, что можешь. Жанка и меняла, как могла. Думать времени не было, оставались секунды на действия. Треск огня глушил все звуки, и это было хорошо. Ни чужих, ни своих криков не слышно. За шиворот капал металл, огонь облизывал бока и палил волосы. Куртка плавилась под жаром и прикипала к коже. Жанна хотела бежать, бежать и бежать, лишь бы подальше от огня, но знала: нельзя. Потому что там — они, и бросить их все равно, что предать себя. Во второй раз уже были только страх и боль. Она не видела, не слышала и не чувствовала ничего, кроме расползающегося огня по телу. То ли сама упала, то ли сбил кто, но разорванное брюхо машины и еще живые товарищи стояли перед глазами. И где-то в мозгу билась всего одна мысль: «Иди-иди-иди». А потом не осталось даже боли. Последнего она успела оттащить подальше до того, как огонь добрался до бензобаков. После того, как ее швырнули в стылый песок, вокруг была только чернота. В госпитале первыми воспоминаниями были спокойствие и боль. Нет нужды бежать в попытках сохранить жизнь, нет нужды бояться, что умирать придется медленно, и надеяться, что быстро. Белый в трещинах потолок прекрасно успокаивал. Запах горелой плоти был с ней еще долго, пока не срезали обугленные корки со спины. Они не отторгались нормально, а только гнили. Долгие месяцы без сна, потому что каждое прикосновение — боль, и лежать никак. Присыхающие повязки, которые не отмачивались толком. Пропитанные мазями, гноем и кровью бинты стали настолько привычными, что она их даже не всегда замечала. С каждым лоскутом кожи, что сползал с нее, Жанна все больше чувствовала себя змеей, и внутренне содрогалась от смеха. В голос смеяться не хотелось. Медсестра сказала ей однажды на перевязке, что у таких как она в глазах пустота или боль. А чаще — все вместе, и она, Жанна, смотрится как-то слишком живо на их фоне. Жанна с грустной улыбкой ответила, что слишком живо она смотрится на фоне своих умерших товарищей, а тут все так, как нужно. Доктора она доставала долго, и своего все-таки добилась: он сказал, что с теми, кого она вытащила. Один умер спустя неделю — первым попал под удар, но трое других живы. У них ожоги меньше, но состояние тяжелее. Жанне оставалось только надеяться, что все будет хорошо. Ну, лучше, чем было. В стекле шкафчика с препаратами в перевязочной она видела, какие ожоги цветут на всей спине. А еще шее, боках, руках и груди. Странное ощущение, когда пополам с болью не чувствуешь ничего. Втирающие лекарства руки медсестры почти не ощущались. Жанна понимала, что выжжено там все, что только можно, до самого основания, и видела боковым зрением грязно-зеленые корки на своем теле. С этим смириться было намного проще, чем думалось раньше. Хирург скальпелем срезал черные корки с плеча. Жанна, уже привычная, смотрела на тонкие ветки тополя за окном, изучала посеревший от времени кафель. Этот хирург был серьезным и шуток-прибауток не терпел, потому Жанна молчала. Она чувствовала натяжение и чуть ощутимое подрагивание кожи, когда притупившееся лезвие рассекало твердые куски застывшей лимфы, но как-то отдаленно. Словно не ее кожу трогают, а какую-то чужую. И вместе с этим она знала: когда срежут лишнее, станет легче двигаться. Через боль, но легче.

***

Маленькое пламя трепыхалось на сквозняке. Холод в комнате стоял дикий, и единственное тепло давала зажигалка. Жанна поднесла пальцы к огню. Ладони остались чистыми, без ожогов, но она почти сразу поняла: что-то не так. Пламя обжигающим больше не было, даже красных следов не появлялось. Надо было понять, хотя бы примерно, что делать дальше. Все, что Жанна по сути умела делать — это служить, и других путей у нее не было. Маленькие части у крошечных городков сменяли друг друга, почти не отличаясь, но Жанна запоминала дороги. Рельсы, идущие сквозь тайгу, между гор и холмов, длинные линии проводов. Иногда она представляла, как за полосой деревьев несутся в ритм поезда звери.