Кто ты?

Белая пена кружевной каймой обхватывала зажатый между скалами клочок суши. Взвесь ледяной влажной пыли с каждым новым толчком океана выбрасывалась на побережье вместе с пологими волнами, как будто гигантское чудовище, дремлющее на дне, со свистом вздыхало и лениво ворочалось. Два тела, разделённых несколькими туазами тёмной от морской воды и крови гальки, казались сломанными куклами, которые кто-то сбросил с высоты утёса, чтобы их забрал прибой. На самом краю тёмно-зеленой полоски травы в последний раз оскалилась росомаха Кантора — Вольверен, уставившись неподвижными глазками-пуговками в низкие облака. Не больше трёх ударов сердца потребовалось Анжелике, чтобы осознать случившееся. Из оцепенения её вывела утрата опоры в виде рук мужа, за которые она хваталась, не замечая, как царапает их до крови. Минуту назад Жоффрей казался ей бесчувственным каменным изваянием, но как только двое сразивших друг друга противника упали на землю, Пейрак отстранил её в сторону и первым ринулся бегом вниз по склону. Кантор был без сознания, и лицо его уже отметила печать смерти. Глубокие тени пролегли вокруг глаз и на скулах. Хриплое поверхностное дыхание в любой момент готово было замереть на посиневших губах. Анжелике и Жоффрею хорошо были знакомы эти признаки. Им обоим не раз приходилось становиться свидетелями последних мгновений человеческой жизни, когда всё, что остаётся, это закрыть несчастному глаза и прошептать молитву. Но грудь молодого человека, вопреки всему, продолжала едва заметно вздыматься, а на виске пульсировала тонкая венка. Де Пейрак опустился на колени перед сыном, заслонив его от солёных морских брызг. Он приподнял Кантора за плечи, чтобы Анжелика смогла снять промокшую рубашку и осмотреть рану. Маленькая дырочка чуть выше пупка выглядела совершенно безобидной, если бы не тёмно-алая кровь, вытекающая на впалый живот. Не имея ничего подходящего для перевязки, Анжелика разорвала на лоскуты свою нижнюю юбку. Передавая друг другу концы длинных батистовых лент, они с Жоффреем наложили тугую повязку. К сожалению, это всё, что можно было сделать на пустынном берегу. В свои двадцать лет Кантор был на целую голову выше Анжелики, но Жоффрей поднял его, как ребёнка. Чтобы вернуться к тропе, Пейракам пришлось вновь обходить труп Сваммердама, и Анжелика невольно бросила на него взгляд. Вдруг что-то похожее на сострадание шевельнулось у неё в груди. Удивлённое выражение, с которым Генри встретил смерть, смягчило его черты, и на какое-то мгновение графиня де Пейрак позабыла, как несколькими минутами ранее сама готова была пустить ему пулю в лоб. Сейчас она увидела всего лишь молодого человека, ровесника её старших сыновей, чья жизнь оборвалась по какой-то нелепой случайности. — Я вернусь за ним позже, — бросил Жоффрей через плечо, и морок прошёл. Мысли Анжелики вновь вернулись к Кантору, которого, она в это верила, ещё можно было спасти. Ступая осторожно, но быстро, Пейрак вернулся на вершину уступа, где супруги оставили лошадей. Анжелика едва поспевала за ним. Она видела, как его сапоги глубоко погружаются в сырую почву раскисшей тропинки. Маска невозмутимого спокойствия, с которой граф обычно встречал все трудности жизни, дала трещину, и Анжелика ясно почувствовала, что его переживания ничуть не меньше её собственных. В седле Жоффрей, как мог, бережно пристроил сына впереди, прижав его голову к своему плечу. И вновь они вынуждены были мчаться наперегонки со смертью. Размеренный стук копыт и свист ветра в ушах постепенно стирали гнев и отчаяние, делая сознание удивительно ясным и спокойным. Анжелика смогла отрешиться от всего, что могло помешать ей сотворить невозможное. Она боялась только, что от такой скачки едва теплившаяся в Канторе жизнь угаснет, но когда молодого мужчину уложили на широкую кровать в башне форта, он всё еще дышал. По распоряжению Анжелики в комнате разожгли камин и нагрели два ведра родниковой воды. Несмотря на то, что большая часть драгоценных запасов сгорела вместе с госпиталем, ей удалось отыскать достаточное количество корпии, загнутую иглу и несколько лекарственных настоек. То, что происходило дальше, до конца дней осталось личной тайной графини де Пейрак. Она потребовала, чтобы её оставили наедине с сыном, и никто не посмел ослушаться. Выходя последним из жарко натопленной спальни, Жоффрей оглянулся. Анжелика стояла на коленях возле Кантора, положив одну ладонь на кровоточащую рану, а другую — на покрытый мокрой испариной лоб. Её губы шевелились, но разобрать, какие именно молитвы она шептала, было невозможно. Отблески пламени камина в её разметавшихся по спине волосах придавали им фантастическое золотое сияние. Она походила то на ангела, спустившегося с небес, то на таинственную фею с болот Пуату. Такой Жоффрей видел её редко, и каждый раз сердце его болезненно сжималось от нежности и восхищения. — Будь сильной, Мелюзина, — тихо произнёс граф и закрыл дверь. Голдсборо был потрясён. Никто не знал, что именно произошло в тот день на затерянной отмели в нескольких милях от порта. Но окровавленное тело Кантора на руках графа де Пейрака, Анжелика в порванном грязном платье, почти такая же бледная, как её раненый сын, и бесследное исчезновение Сваммердама породили сотни невероятных слухов. Поговаривали, будто бы Генри был подослан какими-то неведомыми врагами хозяев Мэна, и лишь ценой собственной жизни молодому Пейраку удалось обезвредить этого колдуна и мошенника. Сгоревший лазарет и нападение на Кантора назывались, безусловно, вершиной злодеяний исчезнувшего лекаря. Вскоре люди без стеснения стали сыпать в его адрес проклятия за абсолютно все неприятности и недоразумения, произошедшие с ними с его появлением: будь то внезапно сдохший молочный поросёнок, пропавшая домашняя утварь или скоропостижная смерть ослепшего от старости индейца. Несколько дней жители Голдсборо, не скрывая скорби, ожидали новости о кончине сына их покровителей. Никто не сомневался, что молодой человек обречён, и мрачный исход — лишь вопрос времени. Строгое, без тени привычной улыбки лицо Жоффрея де Пейрака и его потухший, словно обращённый внутрь себя, взгляд говорили о том, что и он слабо верил в возможность чуда. Жоффрей заходил к Кантору лишь ненадолго. Он приносил Анжелике парное молоко и свежий хлеб, чтобы подкрепить силы. Но она не обращала внимания на его присутствие, полностью поглощенная заботами о больном ребёнке. Пейрак не мешал ей. Он оставлял поднос на низком столике в изножье кровати и, мельком бросив взгляд на неподвижное тело в облаке белых простыней, уходил. Только на четвертый день он обнаружил жену спящей, свернувшись калачиком в кресле, и сразу почувствовал облегчение. Была только одна причина для того, чтобы она наконец позволила себе расслабиться. Жоффрей взял шерстяное одеяло и заботливо укрыл её, немного задержав руки на округлых плечах. После этого он повернулся к сыну. Кантор полусидел в постели, опираясь спиной на большую пуховую подушку. Всё еще немного бледный, но в сознании, он выглядел намного лучше. — С возвращением в наш бренный мир, — с ухмылкой сказал Жоффрей. Кантор в ответ улыбнулся. Некоторое время он молчал, а потом спросил с детской наивностью: — Вольверен мертв? В этот момент он вдруг перестал походить на взрослого мужчину, сразившего опасного врага в очень непростом поединке. И на несколько секунд будто снова стал мальчишкой с галеры его величества. — Мне жаль, — ответил Жоффрей. И вмиг сказочный образ ребёнка развеялся. Жёсткая складка пролегла у краешка губ молодого Пейрака, и его следующий вопрос прозвучал уже окрепшим голосом: — Я победил? — Вы определённо нанесли противнику смертельный удар, — кивнул Жоффрей. — Где теперь… Сваммердам? — с небольшой запинкой спросил Кантор. — Я вернулся к месту вашей дуэли, чтобы предать тело земле, но его там не оказалось. — Быть может, его смыло в море? — Возможно, так оно и случилось, — согласился Жоффрей. Он умолчал о том, что труп росомахи, несравнимо более лёгкий, волны не тронули…

***

Кантор уверенно шёл на поправку и уже пытался нарушить постельный режим, но Анжелика была непреклонна, считая, что для подобных подвигов он ещё слишком слаб. И даже ходатайство графа де Пейрака не возымело на неё действия. Полностью проигнорировав кислую мину сына и ёмкую лекцию Жоффрея о врождённой живучести рода де Пейрак, она поручила Куасси-Ба следить за тем, чтобы выздоравливающий пока по крайней мере не покидал пределов форта. Господа из квебекской миссии отплыли, увозя с собой, кроме ярких впечатлений о насыщенной и непредсказуемой жизни растущего на глазах Голдсборо, ещё и письмо де Пейрака губернатору Горреста, в котором он делал несколько весьма выгодных для Новой Франции предложений, главным образом о финансировании фортификационных сооружений и собственной верфи. Разумеется, если люди из Вапассу смогут вернуться в Мэн. Анжелика также отправила послание матушке Буржуа с просьбой посодействовать в решении этого деликатного вопроса, надеясь на её милосердие и справедливость. Теперь оставалось только ждать, что трезвый расчет и здравый смысл возобладают над гордостью, и Квебек сочтёт за лучшее сохранить с новыми соседями дружественные отношения. Если это случится, то семьи гугенотов обретут свободу, а столица в верховьях Святого Лаврентия — средства, так необходимые ей для укрепления своих границ. Воспользовавшись случаем, вместе с ними решила вернуться в Квебек и Дельфина дю Розуа. Она призналась, что ей непросто покидать Анжелику и детей, к которым она успела искренне привязаться за эти месяцы. На неё произвела огромное впечатление история, случившаяся с Кантором, а совместные усилия Анжелики и Жоффрея для спасения сына поставили точку в её колебаниях. — Я вдруг остро почувствовала, как скучаю по своему Жильдасу. Мы ведь можем попробовать родить ещё ребенка и вернуть наше счастье, так резко прерванное приездом Амбруазины, — заявила она. Графиня де Пейрак с радостью её отпустила, несмотря на то, что перед ней вновь встал вопрос о няне для малышей. Анжелика нашла Жоффрея в «Трактире-под-фортом», в комнате Генри. Муж стоял у стола и перебирал какие-то бумаги. С особой осторожностью женщина переступила порог спальни, где несколько месяцев жил сын Амбруазины де Модрибур. Теперь проклятый род герцогини прервался, и демоны оставят наконец семью де Пейрак в покое. После того, как Анжелика узнала от Кантора об их родстве, жилище Сваммердама представало в её воображении то зловещей алхимической лабораторией, заполненной пузатыми ретортами с таинственно бурлящим содержимым, то храмом антихриста с каббалистическими символами на стенах. Она даже немного разочаровалась, обнаружив ничем не примечательную каморку одинокого мужчины, где давно не прибирались, и чей хозяин не слишком заботился о создании уюта в своем холостяцком логове. — Мадам Каррер дала мне ключ, — произнёс Жоффрей, обернувшись на звук шагов, — она побоялась входить сюда сама, но ей требуется освободить номер для других постояльцев. Анжелика кивнула. От спёртого воздуха закружилась голова, и она распахнула затянутое рыбьим пузырем окно. Вдали слышались голоса моряков, в каком-то дворе громко плакал ребёнок. Жизнь продолжала свой неумолимый бег, в котором смерть одного человека всегда кажется ничтожной. Медленно обойдя комнату, Анжелика поняла, что здесь не было ни одной детали, на которой ей хотелось бы остановить свой взгляд. Разве что сундук с откинутой крышкой вызывал смешанный со страхом интерес. Женщина заглянула внутрь. Генри Сваммердам при жизни явно не отличался педантичностью. Сломанные гусиные перья, флакончики, заполненные мутной жидкостью, несколько книг, старая горелка — всё это было кое-как брошено сверху на скомканную одежду. Повинуясь любопытству, Анжелика рассматривала колбочки, засушенные пучки травы, трубку для прослушивания сердца больных. Хоть это и были вещи покойного, мало того, её врага, она чувствовала некое родство с той частью натуры Генри, которая занималась медициной. И, к собственному удивлению, мысль о том, что вещи эти могли бы принести кому-нибудь пользу, не казалась ей абсурдной. Она как раз собиралась развернуть очередной сверток, когда почувствовала за спиной приблизившегося Жоффрея. — В юности и мой нехитрый скарб выглядел подобным образом, — хмыкнул Жоффрей. Он наклонился, достал первую попавшуюся книгу и, бегло пролистав, бросил на место, — увлечённому наукой человеку не слишком много нужно для путешествий, но оставить драгоценные книги он решится в последнюю очередь. Анжелика взглянула на его покрытое шрамами обветренное лицо, пытаясь представить, каким оно было в те годы, когда ей ещё не довелось узнать Жоффрея де Пейрака. Сколько энергии и целеустремлённости было в этих жгучих глазах тогда, если даже теперь их пронзительная дерзость завораживала, заставляя сердце женщины биться чаще. — Только не говорите, что в молодости были одержимы дьяволом и мечтали сжить со света какую-то знатную семью. Не сравнивайте себя с ним! Жоффрей улыбнулся, искоса взглянув на Анжелику. И ответил с той мягкой, отеческой интонацией, которую придавал голосу, желая успокоить взволнованную жену. — Генри Сваммердам не был одержим. Да, он в некотором роде заблуждался относительно Амбруазины. Однако это вполне естественно, ведь он был её сыном и, скорее всего, видел её в несколько ином свете, чем она предстала перед нами. — Он пытался убить Кантора! — перебила Анжелика. — Я ничуть его не оправдываю, — покачал головой Пейрак, — одно то, что он покушался на вашу жизнь, заставляет меня жалеть, что я сам не скрестил с ним шпагу. И всё же, мне бы хотелось сохранять объективность. Месье Сваммердам был одарённым юношей, сбившимся с пути и попавшим в паутину дичайших заблуждений, сотканную его родной матерью. Увы, его прагматичности не хватило, чтобы отделить зёрна от плевел. И он поплатился за это. В дверь постучали, и она со скрипом отворилась. В луче мягкого солнечного света, пересёкшего жёлтой полосой унылое помещение, застыла Мари-Анж. Пылинки, как крошечные светлячки, взметнулись из-под её башмаков и закружились возле подола длинного платья и висящей на локте дорожной сумки. Анжелика отметила про себя, что девушка выглядела удивительно безразличной, но когда она заговорила каким-то чужим, бесцветным голосом, стало понятно, что это лишь видимое спокойствие. — Я рада, что застала вас здесь, тётушка, мессир де Пейрак. Мне не хотелось уходить, не попрощавшись. — Уходить? — тихо переспросила Анжелика, — но куда? Мари-Анж нервно дернула плечом, словно считала этот вопрос нелепым и несущественным. — Вернусь в Монреаль с торговым караваном, а, может, остановлюсь в Тидмагуше или еще где-нибудь… — Но это же глупо! — воскликнула Анжелика, шагнув к племяннице. Девушка переживала, наверное, первое настоящее разочарование в своей жизни. Её юная и открытая, не успевшая зачерстветь душа, должно быть, ужасно страдала. И графиня де Пейрак ласково добавила: — Как бы тебе ни было сейчас больно, я уверена, что предательство Сваммердама вскоре забудется, и впереди тебя ждет долгая интересная жизнь. Прохладная хрупкая ладонь немедленно сжалась в кулак, и дю Лу резко вскинула голову. Всего лишь на мгновение её взгляд стал жестким и откровенно враждебным, но она сразу же отвела его в сторону. — Я знаю, — кивнула она, — вы считаете его виновным во всех смертных грехах. Это ведь так удобно, выставить чудовищем того, кто уже никогда не сможет оправдаться. — Ты несправедлива к нам, — покачала головой Анжелика, — есть неопровержимые доказательства его преступлений, к тому же, если ты не знаешь, он сам подстроил дуэль с Кантором. Так кто же виноват в его смерти? Да, — добавила она, видя, как брови Мари-Анж упрямо сдвинулись к переносице, — он был тебе близким другом, но, поверь, ты знала о нем далеко не все. — Вы тоже, — сухо заметила дю Лу. — Вы никогда даже не пытались узнать его и понять причины его поступков, — она тяжело вздохнула, — и я, по всей видимости, тоже. Но я не верю тому, что все вокруг о нем говорят. Он был искренним, благородным…. Её взгляд скользнул по стенам комнаты, где она была по-настоящему счастлива. То, что Анжелике виделось, как мрачная камера, лишенная тепла и уюта, казалось Мари-Анж райским шалашом с видом на душистую акацию, а безликие, на первый взгляд, вещи, хранили для неё тепло воспоминаний о любимом человеке. Она заметила в руках графа де Пейрака книгу Яна Сваммердама, и, не удержавшись, попросила: — Отдайте мне эти записи. Вы всё равно бросите их в камин. — Я вовсе не собирался этого делать, — возразил Жоффрей, протягивая ей бумаги, но вдруг в последний момент как будто передумал, — могу я узнать, каким образом вы собираетесь ими распорядиться? — поинтересовался он, всё еще держа труды учёного. — Это научная работа его отца, которого он очень любил, но вам наверняка это не интересно, — немного резче, чем следовало, ответила Мари-Анж, — Генри хотел издать их, однако у него не было для этого ни связей, ни денег… — А я обладаю и тем и другим, — мягко заметил Жоффрей. Он положил смуглую ладонь на пожелтевший от времени пергамент, и Анжелика, внимательно наблюдавшая за этой сценой, заметила, как между ним и племянницей промелькнула искра взаимопонимания. — Вот как мы поступим, — продолжил Пейрак, — я прочту эту рукопись и, если её содержание окажется достойным, а моё чутьё подсказывает мне, что так оно и будет, я обещаю вам, что сделаю всё от себя зависящее, чтобы она увидела свет. Это будет лучшей данью памяти всему тому хорошему, что, вполне возможно, Генри открыл одной лишь вам. К тому же, работы этого неизвестного мне учёного мужа уж во всяком случае не имеют никакого отношения к постигшим нас неприятностям. Губы Мари-Анж дрогнули в горькой улыбке, и она опустила голову, соглашаясь. — Спасибо вам за всё. Прощайте, — она неуверенно махнула рукой и повернулась на каблуках. Анжелике хотелось во что бы то ни стало удержать племянницу. На языке вертелось множество доказательств необдуманности подобного решения, но Жоффрей опередил Анжелику, сжав её плечо. — Ступайте вслед за велением вашего сердца. — произнёс он спокойно, с сочувственной нежностью глядя на Мари-Анж, — но помните, что двери нашего дома всегда будут открыты для вас, где бы вы ни оказались. — Разумно ли позволить ей уйти одной в таком состоянии? — сокрушенно спросила Анжелика, когда дю Лу навсегда покинула «Трактир-под-фортом». Жоффрей ответил не сразу. Вначале он крепко обнял жену и стоял так некоторое время, положив подбородок на её макушку. — В ней говорит отчаяние во всей своей остроте, присущей молодости, — наконец сказал он тихо, — но вправе ли зрелость остужать горячие головы? Да и возможно ли это? Никакие цепи уговоров или угроз не способны удержать вашу племянницу в Голдсборо, где, по всей вероятности, всё причиняет ей невыносимую боль. Я считаю, что мудрее с нашей стороны дать ей право на свободный выбор жизненного пути, сохранив при этом в её памяти не упрёки, а доброе напутствие и уверенность в том, что ей всегда будет куда вернуться. Анжелика вздохнула, прикрыв глаза, и, как обычно, доверилась мужчине, чьи неизмеримый опыт и тонкое понимание чувств других помогали ему принимать порой непростые, но всегда верные решения. Графиня де Пейрак заметила, что до сих пор сжимает сверток из сундука Генри. Продолжая прижиматься лбом к плечу Жоффрея, она машинально развернула грубую ткань, и пальцы коснулись чего-то маслянистого. Тёмно-коричневое, резко пахнущее вещество вызвало какие-то смутные воспоминания из далёкого прошлого. Что-то неуловимо промелькнуло в сознании, как обрывок сна из прошлой жизни. Расплавленное солнце Марокко золотит седую шевелюру аптекаря Саварри. Его глаза возбуждённо блестят, и, когда он говорит, изо рта вылетают капельки слюны. Среди прочих бесчисленных достоинств таинственного вещества, он выделяет следующее: «Вы не хуже меня знаете, как великолепно мумиё излечивает кожные болезни». — Я знаю, как помочь Онорине! — торжествующе заявила она, подняв руку с мумиё, — вот тот ингредиент, которого мне не доставало всё это время!

***

— Каждая жемчужинка — это наша с тобой ночь. Их было много, но я помню их все! Весна в тот год заблудилась среди белых холмов искрящегося сахарного снега, она оступилась на тонком зеркале лесного озера и, умытая священной водой долины, ворвалась на острова звонкой песней свиристели. Принцесса Таррантина сидела на берегу, скрестив ноги и утопив ступни в ещё прохладном песке. На подоле платья из оленьей шкуры, растянутом между коленями, переливался перламутровой горкой жемчуг. Склонившись над своим богатством так, что чёрные косы свесились по краям смуглого лица и свернулись лианами возле лодыжек, она доставала по одной круглой бусине и подолгу разглядывала. — Эта душная летняя… Нам было жарко, и наши тела укрывал только лунный свет. И ты показывал мне звёзды, на которые смотришь, когда плывёшь на своей большой лодке. Они указывают тебе дорогу, и я захотела стать такой звездой. Сквозь бури и туманы ты бы смотрел на меня, а я бы вела тебя за собой… Пенобскот был споен. Его русло до краёв наполнилось расплавленным серебром с блестящими крапинками пришедших на нерест рыбок. Тину ласкал нежными прикосновениями невесомый ветерок, чьей силы едва хватало на то, чтобы сдуть со лба выбившуюся прядь волос. — Эта нежная, задумчивая… Тени ветвей и свет пламени костра рисовали знаки на твоей груди, и я изучала их, как карту далёких краёв, по которым несла тебя река жизни. О, какое счастье, что ты покинул их, и пришёл ко мне! Я подарю тебе столько любви, сколько не смогли бы дать и сотни женщин, я отдам тебе столько тепла, сколько не смогут дать и сотни костров! Горизонт дрожал в прозрачном воздухе. Где-то там, за сизым облаком скрывалась большая земля. В её густых лесах бродили неизвестные Тине звери, а в высоких горах вили гнёзда огромные неведомые птицы. Но небо над всем миром было одно, и, быть может, тот, кто овладел её мыслями, прямо сейчас вглядывается в ту же необъятную даль. — Эта прохладная, близкая… Мне было так уютно под твоей большой курткой. Я учила твоё имя: «Ко-лен» … Самое прекрасное слово на земле! В нём звуки горного эха и треск горящей ветки жасмина. Ты так много рассказывал мне, но я еще не всё понимаю, особенно когда ты говоришь о своём Боге. Я обязательно выучу твой язык, чтобы понимать всё-всё, что ты говоришь! — Эти жемчужины я надену на шёлковую нить и подарю тебе. Потому что ты - единственный мужчина, который смог покорить сердце принцессы племени тарратинов. Я скажу тебе, что отныне стану твоей женой, и духи рек и лесов придут в свидетели моих слов. Таррантина так желала поскорее встретить любимого, что несколько раз принимала светлую дымку за раздутые паруса его корабля. Но Кэлетэка не приплыл той весной… Горизонт оставался чистым и когда последние островки снега уступили место молодой траве, и когда струйки родника звонким пением привлекли диких лис, отогревшихся в лучах щедрого солнца, поднимавшегося теперь высоко в звенящем от птичьих криков небе. Паруса мачт не прорезали небо с рассветными бликами, неся разрывающую сердце Тины радость, даже тогда, когда на полях зазеленели первые ростки маиса. Кэлетэка предал её. Его душу похитила Кава — женщина, чьё изображение он всегда возил на корме корабля. На кончиках крыльев ласточки эта страшная весть достигла чертогов принцессы. Тогда храбрая Тина сама пошла к нему. Она покинула свой остров, даже не попрощавшись с отцом. Всё, что осталось у него от дочери — это цепочка маленьких следов на песке, ведущая к побережью. На каноэ она пересекла опасные воды Пенобскота, сражаясь с волнами, готовыми поглотить её. Но разве могли они сравниться с печалью, охватившей Тину? Много дней бежала она по лесам Мэна, ловкая, как обезьяна, быстрая, как лань, и злая, как волчица. О, как она была зла! Она хотела бы выцарапать Кэлетэке глаза, чтобы он не смог больше смотреть на Каву. Тина ночевала на деревьях или в шалашах из веток. Она обходила стороной поселения белых, издалека наблюдая, как женщины в смешных головных уборах и таких огромных юбках, что из их подолов можно было бы скроить маленький типи, носили в железных вёдрах воду, развешивали на верёвках мокрые тряпки и нянчили вопящих младенцев. А мужчины в тяжёлых высоких башмаках разъезжали верхом на необычных животных, напоминающих оленей, только без рогов. Лошадей Тина видела впервые, хотя много слышала о них от других индейцев. Однажды, когда она пряталась за сараем на окраине деревни, Тина увидела, как под совсем ещё молодым бледнолицым конь встал на дыбы. Кожаное седло съехало набок, и ремень, проложенный под брюхом животного, лопнул. Мальчишка скатился на землю, а лошадь умчалась в поле. Одна нога ребенка оказалась вывернута под углом, и он кричал от боли. Придёт время, и Тина вспомнит, как эта случайность покалечила совсем молодого парня. Кэлетэку она увидела на побережье. Он был всё таким же огромным, сильным, его глаза по-прежнему лучились теплом и добротой. Забыв свою злость, Таррантина ходила за ним по пятам, пока не подкараулила его на опушке леса. — Откуда ты взялась, девочка? — удивился Колен, когда она спрыгнула с дерева прямо перед ним. Патюрель был ошеломлён её внезапным появлением так далеко от земли тарратинов. Последние несколько месяцев у него было не так уж много времени, чтобы предаваться воспоминаниям и мечтам. И образ Тины скрылся в водовороте переживаний за судьбы Анжелики и детей Пейраков, хлопот, связанных с нападением абенаков на земли Жоффрея, и решением целого ряда организационных и дипломатических задач. Стоя друг напротив друга, они выглядели пришельцами из разных миров. Таррантина затараторила что-то на своём языке. Колен понял, что она не дождалась его и, износив до дыр свои расшитые жемчугом мокасины, пришла в Голдсборо, чтобы сказать, как она рассержена, и как сильно она любит своего Кэлетэку. Её звонкая болтовня, как обычно, вызвала у Патюреля прилив умиления. Слова, разобрать которые было бы гораздо легче, если бы индианка делала между ними хоть небольшие паузы, не имели в такие моменты особого значения. Огрубевшими пальцами он поглаживал нежные девичьи щёки с очаровательными ямочками, а потом, нагнувшись, расцеловал полуприкрытые веки, чувствуя, как по телу прокатилась обжигающая волна желания. Когда же эта маленькая индианка смогла отвоевать себе местечко в его очерствевшем сердце? В прошлом он отдавал предпочтение женщинам совершенно другого склада, почему же теперь пират Золотая Борода настолько сильно увлёкся миниатюрной девушкой, которая, не скрывая восторга, смотрела на него своими раскосыми глазами-угольками? Колен так глубоко погрузился в размышления, пытаясь найти определение тому, что почувствовал, обняв Тину после долгой разлуки, что совершенно перестал следить за ходом её рассказа. Она, между тем, развязала висящий на шее мешочек и достала жемчужное ожерелье. Колен сначала решил, что принцесса хвастается своим богатством, но тут она всунула украшение ему в руку. — Тебе, — она коснулась сначала своей груди, затем груди Патюреля, — я буду твоя жена. До его сознания не сразу дошёл смысл её слов, несмотря на то, что, в отличие от предыдущей речи, они были произнесены на хорошем французском и очень чётко. Перламутровые бусины, перекатываясь в его пальцах, сталкивались, издавая приятный звук. Он медленно оторвал взгляд от их гладкой поверхности и встретился с полными решимости глазами Тины. По правде сказать, он не мог припомнить, чтобы когда-либо всерьёз думал о браке. Разве что в пустыне Марокко он какое-то время мечтал о семейной жизни где-нибудь на Богом забытом побережье вместе с Анжеликой… Нет, индианка определённо шутила! Даже его крошке такая глупость не могла прийти в голову! Жениться! Это в его-то годы? И на ком? Наверное, его хохот, эхом разнёсшийся по лесной чаще, напугал Тину, и она отшатнулась. — Нет, девочка, — наконец ответил Колен, вытирая выступившие от смеха слёзы, — я для тебя слишком стар, слишком велик и слишком волосат. Так что, — он порылся в карманах и, выудив оттуда старый серебряный медальон, прикрепил его между жемчужинами, — носи-ка ты лучше сама свои бусики. Тина попятилась. Лицо её сделалось злым, брови сдвинулись к переносице, а и без того тонкие губы побелели и вытянулись в ниточку. Отступая в лесную чащу, она выкрикнула на своём родном наречии: — Ты ещё пожалеешь, Опекающий людей! Ты и Кава заплатите мне за это, так и знай! Это говорю тебе я — принцесса племени тарратинов! С тех пор минуло пятьдесят четыре луны. И пятьдесят четыре раза губернатор Голдсборо прокручивал в голове ту встречу с Тиной. В первое время этот их разговор неизменно вызывал у него улыбку. Даже на то, чтобы вообразить себе их совместную жизнь как супругов, у него не хватало фантазии. Но каждый новый день неподвластный разуму внутренний голос всё громче повторял: «А почему бы и нет?». Тина была с ним искренней, в этом нельзя было усомниться. Такие, как она, не умеют врать. И её привязанность к нему, совершенно необъяснимая, но бесспорная, разве не будила в его сердце ответное желание? Так почему же всё внутри него так противилось этому чувству? Стоило ли сожалеть об ушедших годах, бояться, что его возраст и не лучший характер испортят и без того непростую жизнь девушки из дикого племени? И уж тем более не следовало переживать за собственную репутацию. Его биография и так была полна противоречивых фактов, он вполне мог себе позволить присовокупить к ним ещё и брак с индейской женщиной. К его удивлению, с течением времени решение перестало казаться таким уж абсурдным. Если уж он в состоянии осчастливить юную девушку, вбившую себе в голову, что именно он — единственный, кто на это способен, то к чему эти сомнения? А если она через некоторое время поймет, что ошиблась, тогда он отпустит её. Колен услышал шорох немного в стороне от тропы. Это вполне могла быть лисица или хорёк, но какое-то внутреннее чутьё заставило мужчину остановиться. Он пристально вгляделся туда, где между стройными стволами молодых деревьев желтел на солнце высохший мох. Патюрель едва заметно усмехнулся и, сделав вид, что не нашёл ничего интересного, двинулся дальше. Но, пройдя десять шагов, круто развернулся и со скоростью, которой сложно ожидать от человека его комплекции, одним прыжком прижал хрупкое женское тело к ближайшему дереву. Оказавшись в ловушке из крепких мужских рук, Тина принялась отчаянно вырываться, как дикий зверь, пуская в ход ногти и зубы. Колен равнодушно сносил побои, ожидая, пока его малышка выпустит пар. — А теперь слушай меня, девочка, я слишком долго гонялся за тобой, чтобы так просто упустить свою добычу! — сказал он, когда Таррантина смирилась со своей участью и замерла, гордо вскинув голову, — Если ты ещё хоть раз вздумаешь навредить Каве… — он вынул из-за пазухи ожерелье из жемчуга и угрожающе замолчал, покачивая им перед носом индианки. Она зачарованно смотрела, как сияют в солнечном свете круглые бусины. Опомнившись, Тина выбросила вперёд руку, желая выхватить украшение, но Колен был к этому готов. Он поднял ожерелье высоко над головой. — Ну уж нет, винчинчала*, — рассмеялся он, — ли митава**, и ты теперь моя. Принцесса племени замерла, потом откинулась назад, прижавшись затылком к шершавому стволу старого дерева, и закрыла глаза.