Кто ты?

1655г. На севере провинции Дофине протянулся буро-серый отрог альпийских гор, таких высоких, что, кажется, их заснеженные вершины упираются прямо в райские врата. Здесь на одном ровном плато, опасно нависающем над крутым обрывом, три с лишним века назад некие монахи, чьи имена безвозвратно стерла история, заложили храм Святой Клотильды, из которого впоследствии выросло аббатство. Деревня неподалёку дала ему более известное в народе название — Норель. Отвесные скалы бережно поднимали эту купель католической веры над грешной землей, выступая словно высеченными из гранита ладонями из сиреневого моря лавандовых лугов. Лозы дикого винограда оплели стену с высокими стрельчатыми окнами, и тёмно-изумрудный мох плотно засел в трещинах грубой каменной кладки. За массивными дубовыми воротами размеренно и плавно текла повседневная жизнь женского монастыря — самой крупной на много миль вокруг христианской обители. Устройство её мало чем отличалось от многих других провинциальных аббатств. Величественная базилика, поражающая великолепием разноцветных витражей на арочных окнах, устремлялась к небу тремя башнями с небольшими посеребрёнными крестами. К ней примыкал прямоугольный дворик, окруженный со всех сторон галереями. Резные барельефы, выполненные в виде симметричных геометрических рисунков, украшали круглые колонны аркад. Вокруг клуатра размещались трапезная, зал капитула и дормиторий, где молились в своих кельях невесты божьи. За ними лучами в разные стороны расходились тенистые аллеи, ведущие к зданию школы, в которой молодые воспитанницы постигали азы наук и готовились к супружеской жизни, их жилым комнатам — аккуратному двухэтажному строению с черепичной крышей и тремя каминными трубами, выведенными с левого ската, а также дому аббата, баням и прачечным. Укрытый покровом добродетели и недоступный для посторонних взглядов сад защищала массивная зубчатая стена. За ней располагались привратницкая, альмонарий*, хозяйственные постройки, монастырская конюшня, мельница, пекарня и внушительных размеров огород, который, впрочем, из-за малоплодородной горной почвы давал слишком скудный урожай. Здесь трудились наемные крестьяне, нашедшие в монастыре кров и пищу. Внешние ворота, почти всегда закрытые на прочный засов, отворялись дважды в неделю, чтобы впустить повозки, доставляющие дрова для очагов и провизию, а также для раздачи милостыни окрестным беднякам. Кормился монастырь в основном за счет небольшой деревни, жители которой, в свою очередь, промышляли рыбной ловлей в спокойной и полноводной реке Роне, протекавшей в нескольких лье к западу. Руководил этим маленьким королевством аббат Ив де Жобер. Являясь настоятелем монастыря, он был единственным мужчиной, имеющим право находиться на внутренней территории, где круглый год проживало порядка двух сотен женщин. Этот крепкий широкоплечий южанин с прямой спиной и твёрдой, уверенной походкой был совсем не старым и довольно привлекательным мужчиной. Его аккуратно подстриженную бороду и темную шевелюру не тронула седина, а складки у губ придавали лицу выразительность. Разве что глубоко посаженные серые глаза из-под густых бровей смотрели на мир чересчур сурово. Большинству мирян, так или иначе сталкивавшихся с настоятелем, этот взгляд внушал благоговейный ужас. По большим праздникам аббат Жобер, случалось, выезжал в окрестные деревни с проповедью. Со всеми он был доброжелателен и радушен, а поскольку провинциальная окраина жила довольно скучно и однообразно, приезд такого значимого человека всегда сопровождался большим волнением. Простолюдины толпой следовали за каретой с гербом Жобера: серебристым горностаем в окружении дубовых ветвей. Юношей Жобер посвятил себя служению Господу. С тех пор минул не один десяток лет, но никто из тех, кто был лично знаком с ним, не мог усомниться в том, что горячий огонь веры неугасимо пылает в его груди. Когда он говорил о Боге, голос его наливался необычайной мощью, крылья носа трепетали, и весь он точно наполнялся изнутри сверхъестественной силой. Малограмотные крестьяне, затаив дыхание, ловили каждое его слово, ибо он обладал редким даром — находить путь к сердцу каждого, рассуждая на понятном языке о самых сложных и волнующих вещах. Загадочный и умудрённый, впитавший знания сотен пыльных фолиантов, хранившихся в библиотеке аббатства, он оставался удивительно внимательным собеседником и для знатного дворянина, и для простой кухарки. Это была обычная весенняя ночь 1655 года в монастыре Норель. В центре клуатра установили деревянный стол. Серый сумрак обступил светлый силуэт обнаженной женщины на гладко отполированной доске. Её тонкие руки безвольно повисли, и, хоть полные слез глаза на безразличном лице были открыты, девушка не пыталась прикрыть ни дрожащие от едва заметного дыхания груди, ни чуть раздвинутые бёдра, с внутренней стороны перепачканные алой кровью. Рядом с ней, вдоль тела лежала плеть с семью кожаными хвостами, завершавшимися тугими крупными узлами. Бесшумно ступая босыми ногами по каменным ступеням, во двор спустился Ив де Жобер в одной расстёгнутой сутане на голое тело. В руках он нёс блюдо с круглыми пшеничными хлебцами. Щербатая луна накололась на церковный шпиль и брызнула в стороны бледным ледяным светом. В серебре полночи замерцало распятие на портике, и длинные тени замерли на древних стенах. Около двух дюжин босых, одетых лишь в белые льняные рубахи, монахинь застыли полукругом перед импровизированным алтарём, ставшим своеобразным жертвенником. Среди них были и молодые, прекрасно сложенные девушки, не более года назад принявшие постриг, и зрелые женщины, которых в разной степени уже тронуло беспощадное увядание. Их распущенные волосы неподвижными волнами спускались по покатым плечам и прямым спинам. При появлении настоятеля женский строй слегка качнулся в сторону и негромко затянул псалом Давида «Miserere Mei Deus». Жобер выложил на животе у лежащей девушки гостии, воздел руки к небу, крепко зажмурился так, что лицо пересекли сети глубоких морщин, и торжественно произнёс: — Отче, даруй Твоему слуге недостойному, держащему Живую Плоть Твою в руках своих, силу обратить сию власть, вверенную ему, против духов мятежных! Пение стало нарастать, как шум бурного течения, переходящего в срывающийся с вершины водопад. Эхо в изогнутых сводах галереи многократно усилило хор женских голосов. Тень Жобера с поднятыми руками на храмовой стене причудливо исказилась и приобрела форму рогатого дьявола. — Грех! — крикнул он, широко распахнув обезумевшие глаза так, что, казалось, ещё немного и они выкатятся из орбит, как стекляшки из грошового медальона, — грех пожирает наши души! Но что приносит боль, то и исцеляет! Что поражает нас, то и спасает! Что ввергает нас в бездну геенны огненной, то и вознесет нас к блаженству вечной жизни! За грехом следует глубокое покаяние, великое очищение души, приближающее человека к Богу. Жобер обошел стол, взял в руки плеть и несколько раз хватил себя по спине, кружась на одном месте. Монахини, поддавшись его заразительному религиозному экстазу, подхватили эту демоническую пляску. Стройное многоголосое пение перешло в сумбурный вопль. Пьянея в этом безумии, одна за другой растрёпанные женщины скидывали свои одежды и бессильно падали на землю. Не успело их сознание прийти в себя после мелькания водоворота белых широких рубах и спутанных волос, как настоятель, выпутав руку из четок, разорвал шнурок. По двору, подпрыгивая, разлетелись круглые зёрна. С визгом отталкивая друг друга, женщины бросились подбирать деревянные бусины. Бледные ягодицы высоко поднимались над их взъерошенными головами, когда они высматривали «добычу». Когда первая на четвереньках подползла к настоятелю и протянула на раскрытой ладони пять зёрен, она немедленно удостоилась «причастия». Жобер вложил ей в рот гостию, обернулся к лежащей на импровизированном алтаре девушке, опустил два пальца между её ног и кровью нарисовал на лбу монахини крест, со словами: «Сие есть тело мое, сие есть кровь моя». Развернув её к себе спиной, Жобер начал совокупляться с ней прямо на церковном дворе. Другие в ожидании своей очереди стали самозабвенно ублажать друг друга. В стороне от развернувшейся оргии, под тенью одной из колонн, поддерживающих массивные арочные перекрытия, стояла юная воспитанница в скромном сером платье. Её блестящие черные волосы были убраны в тугой пучок. Без особого интереса или отвращения смотрела она на открывшуюся ей картину, словно подобное было в порядке вещей. Презрительным взглядом она обвела двигающиеся в похотливом танце тела монахинь, задержавшись только на Иве де Жобере. В глазах её даже промелькнуло некое подобие нежной влюблённости, когда он с размаху отвесил звонкий шлепок по голой ягодице своей любовницы, приговаривая: «Грех да изгоняется грехом». Этой воспитаннице от роду было всего шестнадцать лет и звали её Амбруазина Дюнуар. Вдалеке часы пробили один раз. Амбруазина с видимым сожалением отвернулась и, не привлекая к себе внимания, направилась по тропинке к монастырской стене. Молодая трава приятно шелестела под ногами, когда она свернула на лужайку и прошла прямо к заброшенной башенке. Неприметная дверь тихо скрипнула, и девушка поёжилась от холода, оказавшись в своеобразном каменном мешке с единственным узким отверстием в стене, через которое проникал воздух свободы. Через это окошко Амбруазина общалась с внешним миром. Её молочный брат Залиль, чтобы находиться ближе к ней, устроился работать на мельницу и раз в два дня под покровом тьмы взбирался по неровной замшелой стене и проверял тайник, скрытый в каменной кладке. Амбруазина оставляла там коротенькие записки о дате свидания или о какой-либо просьбе. Это была одна из множества объединявших их тайн. Последнее послание было длинным и волнующим, поэтому Залиль пришёл раньше обычного и уже давно томился ожиданием, прижавшись к пыльной стене и найдя удобное положение для ног на выступающих корявыми ступенями плитах. — Залиль, ты здесь, Залиль? — позвала Амбруазина, вытянув шею и приблизив губы к щели. — Я здесь, сестра, — немедленно откликнулся он. — Я прочитал твоё письмо, — быстро проговорил он, — и, умоляю тебя, одумайся! Ты сошла с ума! Я найду способ помочь, только не вздумай губить свою жизнь из-за этого… этого… — А я и не собираюсь губить жизнь, — Амбруазина тихонько рассмеялась, — ты ничего не понял, — протянула она медовым голосом, от которого — она это знала — у мужчин бежали мурашки по коже. — Нет, послушай, — голос юноши задрожал от напряжения, — этот ребёнок будет для тебя как клеймо. Ты не сможешь оправдать его появления, ты будешь вечно носить кандалы позора, если вообще избежишь казни за содеянное! Неужели ты думаешь, что Жобер хоть пальцем пошевелит, чтобы спасти тебя? — О, можно подумать, другой путь безопаснее! Я уже дважды наблюдала, как спустя время после избавления от плода женщины умирали в этом монастыре! — Амбруазина почувствовала раздражение, но быстро взяла себя в руки. Ни к чему Залилю знать о том, что, помимо прочего, она и сама немного напугана. — К тому же, ребёнок — это мягкая глина, вдобавок наделённая невероятной силой. Он был зачат на окуренном ладаном алтаре под светом кроваво-красной луны. Его отец продал дьяволу душу, а мать…. А мать отдала её тьме задаром. Моё дитя будет служить нашему господину и всецело подчиняться мне лишь потому, что я дам ему жизнь. — Ты безумна! — Быть может, — усмехнулась девушка, — но ты всё равно сделаешь всё, о чём я попрошу! Залиль молчал. Амбруазина догадывалась, что её взбалмошное решение оставить плод в то время, как у Жобера есть надёжный источник всевозможных средств по прерыванию бремени, которые неоднократно уже использовались его подопечными, встретит лишь стену непонимания и гнева. Нет, мадемуазель Дюнуар не боялась настоятеля, хотя он мог быть очень грозным и скорым на расправу. В глубине души она знала, что, несмотря ни на что, является ему достойным противником, и в её силах повернуть всё дело так, что он сам будет молить её о пощаде. Тем не менее, Амбруазина решила, что чем позднее аббат узнает эту маленькую тайну, тем легче ей будет добиться от него реальной помощи. Для этого ей и нужен был Залиль. Ив де Жобер в конце весны должен был отправиться на Парижский церковный собор. Амбруазина рассчитывала, что Залиль, не гнушающийся самых коварных уловок, сможет отсрочить возвращение его в монастырь. Несколько долгих минут Залиль боролся с желанием ответить решительным отказом, но наконец сдался, как обычно, готовый на всё ради своей возлюбленной сестры. Даже сквозь толстую стену Амбруазина почувствовала в нем эту перемену и удовлетворенно вздохнула, погладив ладонью ещё плоский живот. Ив де Жобер появился в монастыре только осенью. Неожиданная болезнь свалила его недалеко от Мулена. Лихорадка вкупе с кишечными коликами на несколько недель приковала его к постели. Когда он вернулся, в личных покоях, где над широкой кроватью был прибит католический крест, а на столике со статуей Девы Марии горела лампада из розового стекла на золотой подставке, перед ним предстала преданная его ученица, широким монашеским одеянием укрывавшая раздавшийся живот. — Маленькая идиотка! — Жобер даже не пытался понизить голос, — ты полагаешь, это забавно? Что за пелена покрыла твой куриный мозг?! Ведь ты же знала, к кому следует обращаться в подобных случаях! Воспитанница молчала, низко опустив голову. Её лицо скрывалось под тенью капюшона, а плечи слегка подрагивали. Можно было подумать, что она едва сдерживает рыдания. Ив де Жобер несколько раз прошёлся по комнате, бросая на девушку свирепые взгляды. — Ну что ж, — сказал он тем же суровым голосом, но уже намного тише, — ситуация хоть и серьёзна, но отнюдь не безнадёжна. Завтра же ты уедешь отсюда тайно, в монастырской карете, и моя добрая знакомая уладит это недоразумение. Но учти, потом ты должна будешь хорошенько отблагодарить меня за оказанную тебе милость! — Мне не нужна подобная милость, — прозвучал уверенный твёрдый ответ. — Что? Ты вздумала упрямиться? — аббат стремительно шагнул к Амбруазине и, молниеносно выкинув вперёд руку, схватил тонкое горло. — Я не знаю и не хочу знать, что ты себе напридумывала, но имей ввиду: я в любой момент могу легко разделаться с тобой! Амбруазина медленно подняла голову, и Жобер не увидел ни следа слёз на её ухмыляющемся лице. — Не смейте прикасаться ко мне, господин аббат, — властно произнесла она, и он, точно загипнотизированный желтоватыми в свете свечей глазами, отступил на шаг назад. Во взгляде этой девочки проступило нечто новое, пугающее. Неведомое существо, явившееся из преисподней, смотрело со дна расширенных чёрных зрачков. Видение длилось всего мгновение, но этого оказалось достаточно, чтобы у настоятеля монастыря похолодели ступни и приподнялись волосы на затылке. — Я не так наивна, как вы думаете, и не так одинока, как бы вам хотелось. Стоит только волосу упасть с моей головы, как обо всех ваших милых забавах лунными ночами станет известно его высокопреосвященству. Посмотрим, придутся ли ему по вкусу подробности ваших чёрных месс. Жобер моргнул, прогоняя наваждение, и расхохотался, однако смех его отдавал фальшью, а в глазах читался неподдельный страх. — Никто не поверит никому не известной девке. Все крестьяне на много лье вокруг слушают мои проповеди, ко мне в монастырь стремятся устроить дочерей все знатные семьи Дофине! Амбруазина задумчиво склонила голову, и одна прядь блестящих, слегка вьющихся волос выбилась из-под капюшона. — Уверена, вам не хочется проверять на себе жар костра инквизиции. А, впрочем, у меня есть к вам предложение, преподобный отец, — воспитанница, не выглядевшая в этот момент ни юной, ни напуганной, легонько ткнула указательным пальцем в стянутую сутаной грудь. Её цепкий взгляд по-прежнему держал Жобера в напряжении, и она это прекрасно чувствовала, — Вы поможете мне сохранить моё положение в тайне. Вы подыщете место, где я могла бы спокойно разрешиться от бремени. И вы устроите моего ребенка в приёмную семью, чтобы он ни в чём не нуждался. А за это, — она облизнула губы и придала голосу такую сладостно обольстительную интонацию, что на смену страха аббат испытал неожиданно сильное и болезненное возбуждение, — я сумею отплатить так, что ваша светлость останется довольна… Жобер глубоко втянул носом немного затхлый воздух монастырской кельи и постарался как можно незаметнее протолкнуть застрявший в горле комок. Выходит, что от этой чертовки не так легко отделаться. Хочет рожать — пусть. Гораздо удобнее избавиться от неё и приплода за стенами монастыря и чужими руками. Жобер, помедлив, согласился, а когда Амбруазина, вполне удовлетворённая этим поединком, удалилась, бросился к бюро. Предательски подрагивающие пальцы достали бумагу и чернильницу с гусиным пером. Настоятель торопился написать письмо своему другу — барону де Шерро — в Сент-Этьен. Дорогой друг! С величайшей скорбью сообщаю, что наступило время для уплаты долга, вернуть который вы некогда клялись мне на Библии в благодарность за оказанное мною содействие в ваших делах. В уста доверенного человека я вкладываю свою просьбу. Жобер несколько раз перечеркнул слово «просьба» и вывел: «волю». В уста доверенного человека я вкладываю свою волю. Исполните её, не подвергая сомнению! И да воздастся вам от Господа, о чем я неустанно буду молиться. И. Ж., аббат монастыря Норель. Он запечатал письмо воском, для надёжности поставив личную печать. Итак, мадемуазель Дюнуар осталось недолго наслаждаться этим миром. Вскоре и она и её нерождённый ребенок предстанут перед их истинным господином. Из-под козырька крыши сорвалась в полёт летучая мышь, но Жобер не придал этому значения. Он был вполне доволен своим планом. Через несколько дней Амбруазина покинет Норель в карете с опущенными чёрными занавесками. Её собственная ловкость помогла сохранить в секрете зародившуюся под сердцем жизнь. Если кто-то и догадывался, что скрывают бесформенные монашеские одежды, то предпочитал молчать. Ив де Жобер давно завел в монастыре правило поменьше вмешиваться в чужие дела, особенно столь интимного плана. Единственным провожатым будет кучер на козлах кареты. В кармане ливреи он увезёт в Сент-Этьен пергамент, который под страхом смерти не должен быть показан никому, кроме господина Кристофа де Шерро. На словах ему следует передать повеление преподобного Жобера: как можно скорее и без лишнего шума удавить распутную девицу, не дав ей разрешиться от бремени, а тело спрятать без отпевания в любом подходящем для этого месте. Кучер поцеловал крест, поклявшись, что лично проследит за всем и без промедления доложит обо всем настоятелю. Однако до Сент-Этьена этот человек не доедет. Его труп с верёвкой на шее и следами пыток будет найден в ущелье Меодре неподалёку от деревни Отран спустя два месяца местными крестьянами. Письма при нём не будет, да никому и в голову не придёт, что именно вёз этот человек и за что принял такую жуткую смерть. Невскрытый конверт с печатью аббатства доставит барону Залиль. Амбруазина родит сына — Генриха, который найдет все необходимое в приютившем их доме. В монастырь мадемуазель Дюнуар уже не вернется. Её будет ожидать совсем иной путь, который она изберёт сама. У Ива де Жобера впереди долгие недели пыток и заточения. Поседевший, осунувшийся, сломленный не только физически, но и морально, взойдёт он на эшафот в Гренобле, и безжалостный костёр вспыхнет на сухом хворосте вокруг столба на площади Гренет, где в последний раз издаст вопль отчаяния и боли про́клятый аббат. В подбирающемся вплотную к его измученному телу пламени в предсмертном ужасе увидит он жёлтые глаза Дьяволицы.

***

Огненная птица рвалась наружу, с треском ломая бревенчатые стены маленького госпиталя. Безветрие и сырость не останавливали её, и пляшущие рыжие лепестки уже показались и на покатой крыше, и в щелях небольшой пристройки, где обычно так кропотливо работала над своими снадобьями госпожа де Пейрак. Пламя было таким нестерпимо жарким, что розовые кисти иван-чая, в изобилии росшего вдоль обращённой к морю стены, пожухли и, кажется, завяли прямо на глазах. А дым становился всё гуще и темнее, отправляясь в серое небо зловещими чёрными клубами. Расположение лазарета на возвышенности, казавшееся большинству жителей Голдсборо не слишком удачным, в связи с его удалённостью от их жилищ, на этот раз благословлялось всеми: если бы существовал риск для прочих деревянных построек, это стало бы настоящим бедствием. Тем не менее, борьба со стихией собрала отважных колонистов под одним знаменем. Анжелика увидела, как со всех концов порта к пожару сбегаются люди. Они двигались быстро, переходя от дома к дому, созывая по дороге знакомых и собирая со дворов ведра, лопаты, багры — всё, что могло бы пригодиться в битве с огнем. Первыми по склону поднялись гугеноты во главе с Берном. Анжелика в очередной раз убедилась, какими сплочёнными могли быть эти люди перед лицом опасности. — Берите ведра! — раздались крики, — выстраивайтесь в цепь к роднику! Всё вокруг пришло в движение. Женщины и подростки, стоя плечом к плечу, передавали друг другу тяжёлые ведра, а мужчины с размаху выплескивали воду в разверзшуюся пасть пламенного чудовища. Анжелика, чье сознание на время как бы затуманилось от нереальности происходящего, вдруг обнаружила себя стоящей между Абигаэль и одной из дочерей мадам Каррер. В ушах стоял гул многоголосой толпы, а перед глазами то и дело появлялась дрожащее прозрачное зеркало в металлическом ободе. Людей вокруг становилось всё больше. Вот уже где-то с другой стороны утёса из-за старых вязов послышался звучный голос Колена. С Патюрелем к пожарищу подоспели моряки, и до Анжелики донёсся стук топоров. Мужчины срубали невысокие деревца, чтобы огонь не перекинулся на них. Неожиданно кто-то вырвал из её рук ведро так резко, что половина пролилась на подол её платья. Подняв взгляд, она увидела отца Солье. — Остановитесь, — пророкотал он, вращая безумными глазами, — это дьявольский огонь! Его не одолеть водой! Священник бросился к деревянному кресту, раскинув руки, и загородил его собой, словно мог защитить от пламени, которое, к ужасу Анжелики, уже лизнуло ветки старого дуба, под которым несколько лет покоились погибшие от рук друг друга иезуит и гугенот. — Онорина! Где Онорина? — Анжелика внезапно осознала, что больше не видит рыжеволосую головку в этой толчее. Паника Солье передалась ей, и встревоженная мать подалась вперёд, пытаясь высмотреть девочку в толпе. Громкий голос Колена пресёк начавшиеся волнения: — Прекратить заливать! Берите лопаты и забрасывайте землей! Сам он уже скинул и камзол, и сорочку. Его обнажённый мощный торс блестел от пота. Примеру Патюреля последовали многие мужчины. Даже Берн, устав вытирать лоб рукавом, разделся, и его бледная, не знавшая загара кожа быстро покрылась хлопьями сажи. На холме творилось нечто фантастическое, что никак не укладывалось в голове. Из небольшой искры возникло пламя такой силы, что справиться с ним казалось совершенно невозможно! Ни вода, ни земля не только не убавляли его, но, кажется, напротив, усиливали. Онорина наконец нашлась среди индейцев, которых привлекло на холм необычное зрелище. Они не участвовали во всеобщей суматохе, зато активно обсуждали происходящее, то и дело показывая пальцами на бесплодные попытки белых побороть разгневавшегося духа Огня. Когда спешившая с ведром к роднику Полька поскользнулась на влажной траве и, замахав руками в поисках равновесия, зацепила маркиза де Виль-д’Авре, от чего тот тут же шлёпнулся в лужу, дикари зашлись от хохота. Сосредоточив всё внимание на этом бессмысленном сражении, никто не заметил двух всадников, галопом промчавшихся через площадь перед трактиром прямо к портовым складам. Только когда Жоффрей де Пейрак и Куасси-Ба въехали по пологому склону, и их кони возбуждённо заржали, почувствовав резкий запах пожарища, послышались восторженные приветствия, как будто одно появление этих двоих могло справиться с любой бедой. Протиснувшись вперёд, Анжелика увидела, как Куасси-Ба снимает притороченные к сёдлам деревянные бочонки, похожие на те, в которых женщины Голдсборо заготавливают на зиму соленья. Длинные чёрные пальцы мавра ловко распускали узлы верёвок, освобождая поклажу. Колен перебросился с де Пейраком парой фраз, но Анжелика не смогла их расслышать. Вытянув шею, она наблюдала, как Жоффрей высыпает в бочонки нечто напоминающее крупнозернистую соль из большого холщового мешка, удерживая его на весу двумя руками. Маленькие белые кристаллы** с лёгким перламутровым отливом, пересыпавшись через просмоленный край, замерцали в пожухлой траве. Сверкающая пыль также покрыла обшлагу суконного камзола Жоффрея и загнутые носы турецких сафьяновых сапог Куасси-Ба. Мужчины работали споро, без слов понимая друг друга, словно проделывали подобное уже не раз. Они крепко законопатили бочонки***, предварительно закопав в них картуз с пороховым зарядом и выпустив наружу шнур. — Отойдите подальше! — услышала Анжелика хриплый голос мужа. Его приказ тут же повторили испанцы и Патюрель, подгоняя любопытных поскорее спуститься на склон. Неохотнее всего уходили индейцы. Текондерога собирался вызывать гром, и они не желали пропустить ни малейшей детали захватывающего действа. Жоффрей поджег фитили получившихся своеобразных бомб, и извивающиеся красные змейки шнуров угрожающе зашипели. Колен и Куасси-Ба забросили бочонки внутрь горящего дома. Раздалась череда громких хлопков, от которых у всех присутствующих на минуту заложило уши. Почерневшую дверь сорвало с петель, и через обугленные провалы окон во все стороны разлетелась пыль вперемешку с деревянными щепками. Затем дым начал светлеть, а огненные языки - гаснуть, как по волшебству. — Чудо! Это колдовство! — пронеслось в толпе, и губы Анжелики невольно шевельнулись: «Колдовство». Всеобщий вздох облегчения разом снял напряжение, и уставшие люди перевели дыхание, как воины после ожесточённой битвы. Маркиз де Виль-д’Авре, привалившись спиной к дереву, обмахивал испачканное в саже лицо кружевным платком. Мадам Каррер в съехавшем набекрень чепце обессиленно опустилась прямо на траву. Отец Солье обнял обеими руками деревянный крест и, зажмурив глаза, шептал молитвы. Анжелика не сводила глаз с Жоффрея. Его высокая худая фигура в густом облаке дыма напомнила ей другой эпизод из прошлой жизни. Маленькая парусная лодка с беглыми рабами качалась возле причала под жарким солнцем востока, а корабли на рейде, полыхая, один за другим уходили под воду. Это был греческий огонь! Как она сразу не догадалась? Один из самых преданных её друзей — милый Савари - когда-то с его помощью спас Анжелику от рабства, устроив пожар на нескольких судах в кандийском порту. Досталось тогда и любимой шебеке Рескатора, но он, судя по всему, знал средство спасения. Вот и теперь, благодаря владению этим секретом, де Пейраку удалось осуществить то, что не под силу было нескольким десяткам поселенцев. Пепел, бархатистыми лепестками кружившийся в воздухе, и обгоревшие стены, жалким скелетом торчащие на утоптанной пожелтевшей траве - вот и всё, что осталось от госпиталя мадам де Пейрак. Этот пожар стал третьим покушением на её жизнь с тех пор, как «Слава Солнца» доставила в Мэн господина Сваммердама. Никаких сомнений, что именно он привез греческий огонь на американское побережье, у Анжелики не было. И его отсутствие среди тушивших пожар стало окончательным тому подтверждением. — Месье Сваммердам отбыл на несколько дней ещё утром. Он сам об этом сказал, — сообщила мадам Каррер, — при нём было оружие, — взволнованно добавила она. — Не знаю, что у него на уме, — произнес Жоффрей, обращаясь к подошедшим Патюрелю и Альваресу, — но чем скорее мы найдём его, тем лучше. Не думаю, что ему удалось далеко уйти. К всеобщему огорчению, оказалось, что пожар на холме настолько завладел вниманием обычно таких наблюдательных жителей, что никто толком не помнил, в какую сторону направился Генри. Однако большинство сошлось во мнении, что его исчезновение не случайно. — В таком случае, разделимся, — Жоффрей огляделся, прикидывая, кого можно задействовать в поисках. Испанцы отправились на запад, мимо церкви Святого Христофора и далее вдоль изрезанной небольшими заливами береговой линии, несколько добровольцев из числа гугенотов вызвались наведаться в деревню Шамплен, а индейцы, хотя до конца и не поняли всего, что возбуждённо и шумно обсуждали белые, согласились прочесать окаймляющий Голдсборо лес к северу от поселения. — Жоффрей, — Анжелика сжала руку мужа и, не скрывая тревоги, заглянула в его глаза, — Кантора тоже нигде нет… Предчувствие сдавило грудь Анжелики с такой силой, что пропахший гарью воздух с трудом наполнял лёгкие. Чуткое материнское сердце не желало мириться с тем, что Кантор прямо сейчас мог находиться в смертельной опасности. Жоффрей ободряюще сжал её плечо. — Наш сын - давно не ребёнок. Он - взрослый, самостоятельный мужчина, умеющий постоять за себя. Уверен, что Кантор не даст преступнику ускользнуть, — Пейрак сел верхом на своего вороного жеребца и натянул повод, удерживая танцующего коня на месте. — Я поеду в восточном направлении. Там много скал, думаю, что смогу рассмотреть путников с вершины. Анжелика, не раздумывая, вскочила в седло лошади Куасси-Ба. Меньше всего ей сейчас хотелось остаться в одиночестве и неведении. Жоффрей не стал возражать против её компании, удостоверившись, что пистолеты — эта неотъемлемая часть её американского туалета - как обычно, пристёгнуты к поясу её широкой юбки. Оставив позади пепелище, супруги де Пейрак пустили лошадей в галоп, и через несколько минут их силуэты почти слились с сереющей полосой каменной гряды.