rien d'autre ne reviendra.

– Ты не способен любить больше.       Голос утонченной тетушки, столь возлюбленной и столь близкой раненному сердцу мальчика по имени Ганнибал, звучит эхом в затуманенной голове. Где-то позади, за его по-оленьи изящной спиной, еще изнывает заурядный подонок, ненавистный до мозга и костей. Еще дышит. И будто, даже, смеется сам себе, слыша, как женщина уничтожает юнца одной только фразой. Колкой, как кончик стрелы, режущей и скользкой, как тончайшее лезвие ножа. Точно, весь мир в одно мгновение решил посмеяться над несмышленым мальчиком, незримо втоптать его в грязь, невольно ранить сердце, которое то ли на счастье, то ли на беду уже давно ничего не чувствует. Последняя капля обжигающего тепла покинула грудную клетку юнца вслед за растворяющейся в воздухе ядовитой фразой: «Ты не способен…»       Верно. Кажется, он больше никогда не полюбит никого с той же трепетностью, с какой он лелеял свою маленькую сестренку с крошечными ручками, которые бесконечно хотелось гладить, умными-умными глазками, понимающими всё на свете, даже то, что сама малышка еще не знала, заразительным смехом.....Самым-самым прекрасным смехом, похожим на маленький звоночек золотистого колокольчика. Особая музыка для души. Музыка, которую мальчик Ганнибал уже больше никогда не услышит.       Одно только воспоминание о Мише Лектор сначала пробуждает в молодом человеке воодушевленную радость, некое едва уловимое умиление, чуткую слабость, кажется, он даже улыбнулся...но тут же его столь светлая думка о милом ребенке прерывается мрачной картинкой, вспыхнувшей ярким огнем в воспаленном сознании: сестренка в обьтиях убийц, в грубых ручищах этих монстров...этих... Нет. Монстры и те лучше, и те имеют сердце и остатки совести в своем сосуде души. Эти люди – не монстры. Хуже.       Плечи сами самой вздымаются в немом забывчивом возмущении, немного дрожат под одеждой, точно лопаток коснулась ледяная глыбка. Сиплое дыхание одного из убийц напоминает Ганнибалу о том, что он еще не закончил свое дело, не довел начатое до конца. Нужно бы подвести к логичному завершению то, зачем его любопытная раненная душа сунулась на это судно. Вероятная месть. С дерзкой, но довольно холодной, почему-то ужасно спокойной улыбкой на лице он седлает бесславного ублюдка. В глазах его не отражается ровным счетом ничего, кроме притаившейся обиды и безмерного трепетного блеска. Эти взоры принадлежат человеку, которому больше нечего терять. Юнец совершенно невольно вспоминает то, как безвольно лежащий под ним мужчина бесцеремонно лапал теплые щечки его сестры, тянул их, вызывая у дитя страх и слезы.

"Щечки - самая нежная часть. Самая вкусная…"

      Опустевший вмиг корабль заполняется истошними криками главаря, прерывающимися редко только на болезненные всхлипы. Новая музыка для изнеженных ушей Ганнибала. Новая и оттого прекрасная в какой-то мере. Мерзавец пал. Пал настолько позорно и низко, насколько не падал еще никто. Даже грязные свиньи не достойны такой гибели. Ведь, как известно, больнее всего падать с высоты… В его случае этой высотой послужила его собственная самооценка, которую, точно по щелчку, умело надломил, а затем и вовсе переломал пополам, какой-то худенький мальчишка. Лишенный лица, с дерзким воспоминанием о девочке, которую бездумно сожрал в далеком 1945 году, на вздыбленной сиплым дыханием груди, обездвижен и беспомощен, как слепой щенок, выброшенный на дорогу на произвол судьбы. Позорной твари – не менее позорная смерть.       Мальчик так и оставляет его, последнего и самого важного из всех, высокомерного ублюдка, валяться посреди каюты в состоянии полнейшей безысходности, в состоянии осознания собственного позора. Ганнибал уходит с корабля так же тихо, как на него и ступил.       На воду немедля опускается дряхлая лодчонка, молчаливо пуская по глади водоема мелкую рябь, Лектор младший резво заскакивает в нее. Ему вовсе нет нужды оглядываться назад. Он не будет этого делать даже, если к его нежному затылку приставят холодное дуло револьвера. Ему больше терять тут, в этой чертовски-горькой жизни, в этом мерзком местечке, пропитанном гнилью насквозь, нечего. Темновласый юноша поспешно подгребает к берегу, уверенно глядя только вперед, сводя изящные брови на бледноватой переносице, туда, где стройные стволы немых деревьев дерзновенно упираются в холодную воду и держат на себе тяжелые тучи, которые будто так и стремятся обрушиться на землю грозной чередой, сиплым удушающим туманом.       Однако…он все же оборачивается. Всего на пару мгновений, на считанные секунды дает себе слабину. Лишь, чтобы услышать, как болезненно выкрикивает его имя, которое звучит уже как-то иначе, совершенно незнакомо, чуждо и некрасиво, моложавая тетушка, стоя на мосту, чтобы увидеть долгожданный финал этого мучительного эпизода своей жизни. Яркий финал в виде очаровательного взрыва, разрывающего ночную тишину на тысячи ошметков, разбивающего неравнодушные сердца, разделяющего жизнь мальчика на ядовитое "до" и еще совсем неизведанное, новое "после". Что его здесь держит? Уже ничего.       И, коротко взглянув на мост блестящими во тьме наивными и одновременно с тем холодно-спокойными глазами, он уходит вглубь леса, не промолвив ни слова. Эта жизнь кончилась. И больше не вернется. Никогда.       Кажется, Ганнибал даже облегченно вздыхает, точно сбросил с худеньких плеч тяжкий груз, который тащил на себе уже очень и очень долго, прежде, чем вобрать в легкие побольше свежего воздуха. Прежде, чем окунуться на пару минут с головой в тень, пахнущую лесом и одичалой свободой.       Это конец и начало чего-то особенного. Начало - оттого, что впереди еще много неизведанного. Целая жизнь. Новая жизнь. Обновленная, подобно молодому вишневому листку на безнадежном больном деревце. Крещенная кровью и огнем. Рожденная среди осколков смирившегося с болью сердца. Конец - оттого, что за спиной ничего больше нет. Ничего больше не вернется.