ненависть

в квартире было необычайно душно. двадцать третий день. двадцать третий день подряд он не может вздохнуть. ненависть тягучей черной слизью сковывает движения и затекает в рот: протекает по горлу, оставляя мерзкий холодный след, оседает на ребрах, затекает совсем глубоко в грудину, и сердце почти останавливается. омерзение к самому себе из-за случайного, такого незначительного проеба остается желтоватыми, а после и синими следами на висках, запястьях, спине, огибает на ребрах красные царапины, оставленные в попытке вывернуть себя в ближайшую мусорку, чтобы наконец не чувствовать стягивающий органы гной из невыблеванных раньше слов, из оставленных в прошлом обещаний, из забытых подавленных эмоций. ему не плохо, нет, ему… никак? если, правда, забыть об озлобленном взгляде в зеркале, которое он успешно разбил с утра. осколки остались в прихожей, рука кровоточила, вереща каждому вокруг о своей хуевой судьбе, но вот ее никто не слышал. какая рука? лешеньку б услышали сначала. а никто не видит, не слышит, не замечает. «какой ты, блять, жалкий», - гундежом отзывается в голове. руки, держащие кошелек и только купленные макароны, предательски дрожат. леше б вернуть обратно всю его уверенность, потерянную сразу после последнего «пошел нахуй», адресованного саше, да только вот на глазах стеклянная пелена, а разум, насмехаясь на пару с уебанским голосом в голове, ни капельки, блять, не помогает и подкидывает назойливые картинки непонимающего ничего грустного санька. долгополов, кажется, признавался леше однажды, что боится. боится, что все забудут его. о, сашенька, не переживай, леша твое разочарование во взгляде на крайних совместных съемках забыть не сможет явно. леша неосознанно выбирает самый темный путь до дома, чтобы, не дай бог, фонари не увидели, никому не рассказали о мокрых дорожках на щеках. омерзение к самому себе опять накрывает теплым одеялом, но, правда, одеяло скорее из трупов, а не из перьев. видит незнакомую компанию у гаражей, а мерзкий голос подталкивает сотворить еще одну глупость, о которой надо будет жалеть, за которую придется себя корить. подходит ближе, собирается, как делал это еще в университетские годы перед драками, и уверено говорит обычное «я вашу маму, блять…» а договорить он не успевает. первый кулак летит прямо-таки в лицо, второй, кажется, в район уже и без того искалеченных ребер, дальше леша устает считать, устает слушать маты гопарей, устает думать, и сознание медленно отключается. когда леша сидит на снегу, окрашивая его белизну каплями бордовой крови, он думает только о том, что его давно не били. голова вот-вот лопнет, тело завывает стаей волков от каждого короткого движения, перед глазами ебаная темнота. он позволяет себе полежать на снегу еще пару минут, а после искалеченные ноги сами несут сутулое туловище по лабиринтам гаражного кооператива. хрипы, кажется, распугивают даже ворон, когда до больной головы квашонкина доходит, что сам он не дойдет. дрожащие пальцы включают телефон, - суки, и его разбили, - и, не долго зависая над старым диалогом, отправляют геолокацию. перед глазами опять темнеет, но последнее, что он ощущает, - вибрацию от нового уведомления слева под ребрами и накатывающий волнами стыд.