Дважды не умирают

– Дважды не умирают, – невзначай проронил Абаккио, вставая из-за круглого стола в дальнем углу роскошного бара, усмехаясь и растягивая тонкие губы в грубом подобии ухмылки. За поясом – блестящий молчаливый револьвер, лишь в особенных случаях нарушающий напряженную тишину безжалостно оглушительным криком отлитых из серебра пуль. Пустые равнодушные глаза, застланные шальным иллюзорным туманом, вызванным тройкой опустошенных бокалов бургундского сухого, заметно искрятся недобрым желтоватым светом. – Абаккио, – Буччеллати резко схватил его за запястье – там, где кончался бархат перчатки и еще не начинался кружевной манжет белоснежной рубашки, слегка отклонился назад на спинку стула и серьезно посмотрел в его глаза, – осторожнее. Осторожнее со словами? Осторожнее на задании? Бруно любил бросать неоднозначные фразы – то ли от избытка красноречия, то ли от привычки скрывать истинный смысл слов в опасении быть подслушанным, то ли от бесконечного доверия и уверенности, что его поймут, только вот Абаккио всякий раз жутко раздражался. Но никогда не переспрашивал. – Не беспокойся, Бруно. Все будет исполнено в лучшем виде, – Абаккио наклонился к руке капореджиме и едва уловимо коснулся ее губами, ненароком оставив на коже бледный отпечаток помады. – Я вернусь, – он взглянул на карманные часы на серебряной цепи, в то же время передав молодому человеку платок с вышитыми золотыми нитями инициалами «Л. А.», – не позже полуночи. Звук хлопнувшей двери утонул в бестолковой пьяной болтовне Мисты, в развратно-томной музыке, под которую пошло и плавно двигались совсем юные девушки на шестах, в шипении золотистого шампанского, разлитого по сотням бокалов, и шуме разговоров пересытившихся жизнью богатых стариков за соседними столиками. – Буччеллати, все в порядке? – Джорно положил руку на плечо капо, который уже добрых десять минут оттирал платком след помады на тыльной стороне ладони, растерев ту почти до крови. – Да, – рассеянно ответил он, не отрывая помрачневшего взгляда от загадочной точки на столе. В половину двенадцатого Бруно стал нервно поглядывать на часы, время от времени доставая их из кармана, и заказал официанту еще две бутылки их лучшего бордо, через силу улыбаясь веселящимся ребятам. Без четверти полночь Буччеллати оставил часы на столе и, почти не отрываясь, смотрел на них. Минутная стрелка двигалась беспощадно быстро, и Бруно сцепил пальцы рук в замок, чтобы хоть немного унять их дрожь. Вино не помогало – рассудок был ясен, как никогда. В полночь сердце капо словно дернулось вниз, и он схватился за грудь, сморщившись. Абаккио никогда не опаздывал – даже на минуту. *** – Что? – стоя у окна спиной к вошедшим, отрывисто и холодно спросил капо. – Буччеллати, там была засада. Нас подставили, – голос Мисты истерически срывался, он замолчал и закусил нижнюю губу – за шесть лет в мафии безудержный, пылкий южный дух не уступил хладнокровию и выдержке. С него и стоящего рядом Джорно стекали капли бушующего на улице ливня, словно страшась нарушать повисшую тишину и осторожно, тихо разбиваясь о натертый паркет. – Предатель? – Был найден убитым в подворотне недалеко у кабака L’Ultima Cena. Тринадцать ножевых ранений. Мы полагаем, – Джорно сделал акцент на словах, – что он надрался и ввязался в драку с одним из своих дружков, не оставившим никаких следов. – Видно, – Бруно как-то криво, зло улыбнулся, – от судьбы не уйдешь. – Тело? – Нет. Прости, – голос Джорно неожиданно предательски задрожал, он неопределенно махнул рукой, рвано выдохнул и молча, неслышно заплакал, уткнувшись лицом в стену. Буччеллати резко развернулся, хотел подойти, протянуть руку, но сам отмахнулся и, не сказав больше ни слова, поднялся наверх. На часах было уже три утра. Тучи сгустились, изредка раздавались протяжно стонущие раскаты грома, и следом яркие вспышки молний золотыми лентами опоясывали необъятный небосвод. Особенно жестокие порывы ветра порой с устрашающим грохотом и воем распахивали окна, и створки их опрокидывали цветущие герани на подоконниках – и кровь, темно-красная, почти бордовая, вязкой топью мерещилась Бруно на полу. Он закрылся в ванной и включил воду в ванной и в раковине. Перед глазами все плыло, и он едва мог сосредоточить взгляд на струе воды, постепенно наполняющей керамическое дно жемчужно-белой ванной. Буччеллати старался не забывать дышать – глубокий вдох до головокружения, воздух обволакивает легкие, затем – шумный, ровный выдох. Он поперхнулся и закашлял, и из глаз несдерживаемым больше фонтаном брызнули слезы. Бруно выругался – громко, со смаком, срывая голос к чертовой матери, забыв, что теперь ночь, что Наранча, должно быть, крепко спит, ничего еще не зная, забыв, что ему так нельзя. Он вцепился в волосы, утопая в отдаленно-приглушенном звуке собственных рыданий, прислушиваясь к тонкому, пронзительному звону в ушах. Буччеллати размахнулся и ударил кулаком по стене ванной комнаты – с потолка пыльными кусками посыпалась штукатурка, потом – по зеркалу, в котором на мгновение отразился исступленный, больной взгляд. «Ты виноват, только ты. Все это – твоя вина» – и осколки жалящим градом посыпались на пол. На костяшках пальцев крупными, пугающими калиновыми бусинами выступили капли крови. Буччеллати закрыл лицо руками, странно раскачиваясь из стороны в сторону, и сел, облокотившись о край переполнявшейся ванны. – Бруно! – он не слышал даже стука в запертую дверь ванной, не слышал и то, как Миста, огрызаясь на Джорно, крикнул «Отойди!», не слышал попыток выбить дверь – дубовую, крепкую дверь, пережившую даже Гражданскую войну – и последовавших за этим ругательств Гвидо. Наконец, он стал приходить в себя – постепенно, словно собирая паззл из крошечных деталей – сперва начиная ловить взглядом разбитые в кровь кулаки, изуродованные стены, осколки зеркала, ковром застлавшие пол в ванной, затем – ощущать, что штанины костюма насквозь промокли в воде, переливающейся водопадом за стенки ванной, и, наконец, слышать – крики Мисты и Джорно у запертой двери. Еще мгновение потребовалось, чтобы проанализировать картину и вернуть себе самосознание. Бруно медленно поднялся, едва поморщившись, вытащил несколько осколков стекла из кожи, вымыл руки от крови и умылся прохладной водой. Он не торопясь повернул неуклюжий позолоченный ключ в замочной скважине и толкнул дверь, глядя на юношей напускным вопросительно-спокойным взглядом. Они стали заглядывать за спину капо, но тот быстро захлопнул за собой дверь. – Вы что-то хотели? – как мог, мягко и выдержанно спросил он. – Только убедиться, что ты в порядке, – Джорно беспокойно вглядывался в лицо Буччеллати, попутно отмечая распухшие, до красноты воспаленные глаза и резко выделяющиеся на белой ткани пиджака капли крови. – Я в полном порядке, – отрезал тот, мысленно ругая себя за слабость. – Вам не помешало бы отдохнуть перед завтрашним днем. Джорно, ты будешь нужен мне во время встречи с Ла Сквадрой. Они снова вылезли на чужую территорию, – устало напомнил Бруно, надеясь переключить их внимание то, что действительно должно их волновать. – А теперь оставьте меня. Я устал. *** Буччеллати вошел в свою комнату, запер дверь и опустился на кровать. Завтра – жизнь должна будет продолжиться. Завтра снова будут дела и переговоры. Завтра в соседней булочной снова испекут свежую фокаччу. Завра снова взойдет солнце. Жизнь должна будет продолжиться – и она продолжится. Но без Леоне Абаккио. Какой чудовищный абсурд. Босс говорил Бруно: «Мафия – это игра, это искусство риска. Твои солдаты – это твои пешки. Твои тузы. Называй, как хочешь, но ты никогда – никогда – не должен к ним привязываться». Он сам теперь чувствовал себя пешкой – беспомощной и бессильной. «Дважды не умирают», – промелькнули в мозгу брошенные в шутку слова. Вполне в стиле Леоне Абаккио. Буччеллати лег на живот и уткнулся лицом в подушку, затаив дыхание. Выплеснутые эмоции, оставшиеся на осколках разбитого зеркала, сделали его отстраненным и опустошенным. Бруно не чувствовал ничего, совсем ничего – он даже не слышал стука собственного сердца. Глаза против воли слипались, по телу наградой и успокоением разливалось сонливое тепло. – Бруно, — чья-то рука коснулась его чуть выше лопатки. Он дернулся и вскочил, сон мигом ушел. У его кровати стоял Абаккио. Его кожа была еще более бледной, чем всегда, и почти сливалась с белой кружевной рубашкой, неопрятно расстегнутой до середины груди. Пустые, изможденные глаза смотрели с прищуром. Пепельно-лавандовые волосы, всегда собранные черной бархатной лентой на затылке, были рассыпаны по плечам. Буччеллати сглотнул, не до конца веря своим глазам. – Абаккио? Как, черт возьми? Леоне промолчал. Уголки губ его дрогнули и едва заметно опустились вниз. Руки Бруно похолодели. Дверь в комнату была заперта – он точно помнил. Никто не мог войти. Буччеллати поднялся с кровати и кончиками пальцев взял Абаккио за подбородок и слегка повернул его голову. Лед кожи обжег пальцы. На виске Леоне алой рваной точкой выделялась сквозная рана – а от нее по щеке, точно слеза, стекала тоненькая струйка крови. В комнате стояла оглушительная тишина. – Я рад, что ты вернулся, Абаккио. Черт, – Бруно истерически расхохотался и снова сел на кровать, закрывая лицо трясущимися руками. Слишком много для одного дня. Слишком много для одной жизни. Рад? Бруно, когда же ты перестанешь лгать? Когда уже поймешь, что ты не должен лгать только для того, чтобы другим было не больно? Я чертов труп – и я был им еще до вчерашнего выстрела – ты не должен думать о моих чувствах. Отчего ты это делаешь? Не доверяешь или, наоборот, доверяешь слишком сильно? Я же вижу, как ты несчастен. Зачем ты лжешь мне? Абаккио скрестил руки на груди и уселся рядом. Говорить не хотелось, утешать – тоже. До дури комичная ситуация – в их стиле – утешать человека, который плачет о твоей смерти. Абаккио горько усмехнулся. – И что ты такое теперь? – устало спросил Бруно, вглядываясь в потемневшие глаза и полупрозрачную белую кожу Леоне. Тот улыбнулся и обнажил клыки в верхнем ряду жемчужно-белых зубов. Бруно кивнул и расстегнул ворот пиджака. – Тогда – пей. Тебе ведь нужно? Абаккио не хотел этого делать. Правда, не хотел. Зрачки расширились, глаза увлажнились, а горло стало сдавливать спазмами, как при сильной жажде. Он не мог контролировать того, кем стал. Острые, как лезвия кинжалов, клыки резко сомкнулись на шее Буччеллати. Бруно побледнел, нахмурил брови и прикрыл глаза. Боль была невыносимой. Адской. Абаккио резко отстранился, точно придя в себя. На губах остались рубиновые капли крови и он быстро обтер их рукавом белой рубашки. Его нижняя челюсть дрожала. Кажется, он только начинал осознавать, что только что сделал. – Прости. Прости меня, Бруно, – прошептал он, в ужасе отходя от того все дальше и дальше к углу комнаты. Все произошло быстро – слишком быстро. Буччеллати успел только крикнуть «Нет!» и сделать стремительное движение в его сторону. Абаккио выхватил из-за пояса свой револьвер – тот самый, с серебряными пулями – и быстро, ни на мгновение не замешкавшись, выстрелил себе в висок. Револьвер с грохотом упал на пол. В воздух взвилось облако черного тумана. Когда оно развеялось, Леоне Абаккио уже не было. Он исчез.