Русалка

Лишь в смерти избавление от смерти, И только адом побеждают ад. Луис де Гонгора

      Она пахнет дешевыми духами, морем и преступлением.       В спутанных волосах резвится ветер, играя, взвевает их вверх, словно штандарт, и, собрав во влажную пригоршню, похожую на склизкие темные водоросли, с размаху швыряет ему в лицо.       Она пахнет свободой.       Дикой, первозданной, ничего не знающей и не желающей знать о морали, общественных нормах, приличиях и законах, свободой.       И когда худые, но крепкие пальцы острыми ледышками впиваются ему в запястье, он внезапно — всего на мгновенье — ощущает пряное головокружение этой свободы.       Соленая пена оседает клоками на облепившей крутые бедра юбке, мешает идти — Вера повисает на нем, спотыкается, так что приходится держать ее обеими руками, прижимая к себе, едва не приподнимая над вязким илистым дном. Волны бьют ему в колени, будто пытаются их перешибить, ревут и воют, безумные, беспощадные. Свободные. Как она.       Сверху, и снизу, и со всех сторон уже нависает душным свинцом по-змеиному бесшумно и ловко наползающий туман. Еще чуть-чуть, и за ним пропадут пористые утесы, рвано обрывающиеся в море, и лиловатой щетиной прорастающий из расселин вереск, и тропинка к дому, и сам дом.       И они окажутся уже не на краю света, а просто — нигде, вне времени и пространства, вдали от человеческих чувств и привязанностей.       Facilis descensus Averni*.       Легок спуск в Аид.       Ему ли не знать это!       Но и стучащая зубами от холода и страха девчонка в его объятиях знает это не хуже.       И она тоже выбрала это. Выбрала ад, выбрала преступление, выбрала его — как он выбрал ее.       Тлеющие угольки сомнения могли мерцать в самом дальнем, самом пыльном закоулке разума, но лишь до той минуты, когда он впервые увидел ее лицо, дерзкий разлет бровей, властные, упрямые губы, ощутил этот пьяный дух свободы, который не скрыть за потупленными ресницами и ровным голосом.       Как часто сквозь сон ей слышатся хлюпающие детские шаги?       Так же часто, как ему — предсмертные хрипы дергающихся в петле висельников?       Он готов поручиться, что да. Равно как и в том, что она — как и он — не знает раскаяния.       Липкий, животный ужас, панику загнанного зверя, отчаянный бунт против судьбы. Что угодно. Но не раскаяние.       Чтобы раскаиваться, нужно иметь душу.       Новый порыв ветра почти сбивает с ног, пеленает, будто смирительной рубашкой, стылым саваном сгустившегося тумана.       От липнущей к телу мокрой одежды слегка передергивает — оба они бездумно, почти машинально приникают друг к другу, как любовники в дешевой мелодраме.       В этом есть что-то нелепое, почти комичное, и вместе с тем — естественное. Неизбежное.       Тончайшая и прочная, как стальной трос, связь убийцы и жертвы, палача и приговоренного, судьи и преступника.       Быть может, поэтому он обнимает ее так же легко, как после — если до этого дойдет — накинет петлю ей на шею.       Станет ли она последней?       Продержится ли в игре дольше всех?       Он почти уверен, что это будет она.       Воли к жизни, упорства, дерзости в ней больше, чем во всех остальных вместе взятых.       И совесть не тяготит ее, не тянет в бездну, как водоворот утопленника.       Едва поймав ее взгляд — в тот первый день, у лестницы, когда она с таким очаровательным великодушием предложила помочь пожилому джентльмену подняться наверх, — он понял, что не ошибся. Такой циничной, расчетливой, лицемерной мерзавки еще поискать.       А он за сорок лет службы их повидал достаточно.       Неграмотные деревенские бабы с мясистыми руками и грубой бранью, фарфорово-невесомые леди из хороших семей в благоухающих шелках и невинном шепоте, воспитанные на поэзии Теннисона… Преступив закон, они сливались воедино, обретали одно лицо, прекрасное и мерзкое, как лик Медузы Горгоны. И у ступеней эшафота между ними не было никакой разницы.       Вязкий песок лезет в холодные, насквозь промокшие башмаки, мешая переставлять ноги, словно засасывая назад, в расплавленный свинец моря, но он продолжает свое неуклонное движение. Вперед, к неминуемой развязке, к финалу.       Узкая, будто выточенная из камня — как его нефритовые солдатики — но вместе с тем изумительно гибкая, отзывчивая фигурка льнет к нему, не то нарочно, не то бессознательно, ища опоры. Он мог бы отнести ее на руках — старческую немощь он разыгрывает не менее искусно, чем она — сдержанность и скромность. И, пожалуй, это было бы даже забавно. Но не стоит подавать тем, еще оставшимся в доме, повод для подозрений.       Ветер стонет в надломах скал, за туманной завесью морока безропотно исчезает внешний мир.       Фигурка в его руках судорожно передергивается, сипит, вторя рокоту волн:       — Я хочу уплыть отсюда… Хочу уплыть…       В ответ он усмехается, зная, что привалившаяся влажным затылком к его плечу Вера этого не увидит.       Конечно, ты хочешь уплыть, маленькая холодная русалка.       И уплыла бы, исчезла, растворилась в своей родной стихии — такой же бестрепетной, своевольной и равнодушной, если бы я тебя не остановил.       Втягивая ноздрями морской воздух и острый соленый запах ее волос, он вспоминает детство в Корнуолле, в доме, похожем на этот. Скалы, поросшие вереском, извилистые тропы в чернильных пятнах ежевики, надсадные крики чаек, увязшие среди клочьев тумана. И страшные сказки няни-ирландки про духов, живущих в сапфирово-темных глубинах.       Хитрые и мстительные, с чешуйчатой кожей, белыми глазами и хищным оскалом, они распускают по воде спутанные водоросли длинных волос, заманивая моряков.       Няня говорила, они бессмертны — пока стоит наш мир.       Лишь когда Господь сойдет на землю, чтобы вершить последний суд и воздать каждому по делам его, они сгорят бесследно, ведь у них нет души.       Наслушавшись этих историй, он засыпал тревожно, как в лихорадке, и за стонами ветра и вздохами волн сквозь полубред все пытался расслышать влекущее и страшное русалочье пение.       Сейчас, много лет спустя, он держит в объятиях одно из этих созданий.       И когда она поднимает на него бледно-нефритовые, изменчивые, как море, не отражающие души глаза, он видит в них то, что ожидал, что должен был увидеть.       И сгорает вместе с ней.