Записки Чеса

      Монотонным голосом, никуда не торопясь, Чес обращается к сидящим рядом Хэви и Глэму и начинает читать им свои записи.

День 1. Писал семилетний Чес (с ошибками). 99 дней до банкротства (подпись более взрослого Чеса)

«Дорогой дневник!

      Хм, слишком банальное начало, надо будет как-нибудь покряхтеть над более оригинальными вступлениями. Так вот: сегодня мне исполнилось 7 лет, и папа подарил мне мой первый дневник. Я не знаю, как с ним обращаются, но видел в фильмах, как девочка моего возраста пишет сначала «Дорогой дневник», а потом описывает свой день. Я не могу нормально описать сегодняшний день, потому что это — мой первый день в школе. Я родился 1 сентября и абсолютно точно уверен, что нет более некрасивой даты для рождения, потому что A) началась осень, которую я ненавижу и Б) пришлось надеть новый костюм, в котором жутко неудобно. Кто придумал школу? По-моему, это место специально предназначено для пыток и допросов: «а что ты сегодня ел? А кто это тебе купил? А где твоя тетрадь?» и прочее. Бесят меня эти добродушные с виду училки. Мама говорит, что моя школа — самая лучшая и дорогая в городе, поэтому с меня обязаны глаз не спускать. Интересно, как это — «Глаз не спускать»? Им, наверное, нельзя опускать глаза, чтобы смотреть в пол; а я всегда, когда меня ругают смотрю в пол. Но мне совсем не жалко учителей: они же все такие мерзкие! За каждым шагом моим следят!       Ладно, дневник, мне пора ужинать. Интересно, почему взрослые могут ужинать даже ночью, а я должен именно в 8 часов!» — Ну, дальше неинтересно и всё повторяется… — сконфуженно пробормотал Чеснок. — Таак, кажется, дальше что-то было получше. А, вот:

День 20. 80 дней до банкротства.

«Хэй, дневник!

      Сегодня мама купила мне настоящие джинсы! Самые первые, такие светло-синие, такие жёсткие. Папа сказал, что я могу ходить в них хоть куда и везде буду самым популярным. А мама сказала, что я и без них был самым красивым в классе. В школу джинсы надевать было нельзя — в гимназию я всегда надевал нелепый и неудобный глаженный костюм. Но у нас ведь огромный дом и мы поэтому часто принимаем гостей — тогда и буду джинсы надевать. Интересно, а мы правда настолько богатые, как говорят мои одноклассники, что смогли бы купить себе остров?.. Я никогда не знал, что мы живём богато; а это значит, что теперь я самый крутой в классе! Но папа сказал, что если я буду хвастаться, то деньги могут закончиться — а так ведь не бывает, я же знаю. Взрослые иногда обманывают меня; мама, например, один раз сказала мне, что какой-то красивый красный сок у неё в бокале — это яд, и людям лучше вообще его не пить. Но разве она сама стала бы пить так много этого сока и так сильно радоваться после каждого бокала? Видишь, дневник, она тоже умеет врать. Хотя, папа часто ругает маму, когда она пьёт этот сок… может, правда нельзя его пить?       Короче, дневник, выпил я эту дрянь незаметно от мамы — оказалось, вообще не вкусно, но так хорошо после неё в животе! Папа сильно ругался на меня, а мама только улыбалась и закатывала от слов папы глаза. Потом папа разозлился на неё и сказал, что, пока он жив, никто в нашем доме больше не выпьет ни бокала алкоголя. Значит, это — алкоголь? А что плохого в алкоголе (кроме того, что он невкусный)? Мне даже стало от него весело, только ненадолго. Думаю, когда я вырасту, я иногда буду покупать себе этот сок и веселиться с друзьями…       Кстати о друзьях, дневник! За школьное время я познакомился со всеми одноклассниками и всем понравился. Тут все ребята красиво одеваются, девочки очень красивые, мальчики приветливые, но все до одного какие-то злые. У нас даже есть мальчик, которого все обижают. Когда я спросил у соседа по парте, Бэна, почему все — даже девочки! — дразнят этого мальчика и почему учитель не ругает их, он ответил, что это всё потому, что Дэн бедный, и его папа обанкротился. — Я не знаю, что такое обанкротиться, — сказал я Бэну. — Я тоже. Но мама сказала, что только ничтожества и дураки банкротятся, поэтому с ними нельзя иметь дело, — ответил мне этот мальчик. Он классный, прямо как я; думаю, мы с Бэном подружимся. А вот с Дэном, который ничтожество, я лучше общаться не буду. — А если ты станешь банкротом, то тебя тоже будут обзывать дураком? — спросил я у соседа.       Бэн почему-то долго думал, а потом как-то зло и громко ответил: — Я никогда не стану таким ничтожеством и всегда буду оставаться умным, сильным и богатым!       Из-за этого училка разозлилась на нас и вызвала Бэна к доске. Мне понравилось шутить над Дэном вместе с Бэном — это так весело! Хотя часто я думаю о том, что Дэну всё это должно быть неприятным.       Дневник, я хочу всегда-всегда оставаться богатым, чтобы меня, как Бэна, любили все!»       Мужчина, читавший сейчас свои записи, дёрнул плечами — скорее всего, от отвращения к написанному. — Я сам-то лет 10 дневник не открывал. Ну, ещё дней 30 перелистнуть…

День 50. 50 дней до банкротства.

«Привет, дневник!

      Сегодня был дебильный день. Видишь, я выучил новое слово — дебил! Меня, кстати, многим «плохим» словам научил Бэн (он их стóлько знает!) Училка говорит, что так нельзя говорить, но она и сама называет Дэна придурком. А Дэна ведь теперь переводят в новую школу, где не надо будет платить денег за учёбу. Странно всё-таки: неужели его папа не может дать ему денег, чтобы он остался здесь? Не понимаю его.       Ещё неделю назад к нам перевёлся очень классный новичок, его зовут Себастьян. Он клевый, как я и Бэн, поэтому мы втроём стали всегда ходить вместе. Мы любим одни и те же уроки, одни и те же фильмы и слушаем одну музыку (хотя я им соврал, я же не люблю никакую музыку). Мы, как училка сказала, лучшие ученики, поэтому остальные одноклассники вечно просят нас помочь с домашкой и рисунками — Себастьян лучше всех рисовал, пока не стал носить на правой руке повязку, и все обращались к нему. Я любил помогать всем, но Себастьян и Бэн сказали, что так делать нельзя, потому что списывать — нехорошо, а давать списывать просто так — ещё хуже. Бэн любил то чувство, когда только мы получали высокие оценки и все нам завидовали, поэтому не хотел, чтобы я помогал остальным. Но позавчера Себастьян придумал гениальную идею: мы будем помогать, но не за просто так. — Мы можем просить за свои услуги, чтобы нам подчинялись и помогали другие одноклассники. Представь, ты сделал кому-то задание по рисованию, а он тебе за это на физре поможет сбежать с урока или прикроет. Классно же ведь! — предложил нам Себастьян (мы после этого стали называть его «Королём идей»). — Внатуре! Здорово придумал! — согласился я, но Бэн не хотел поддерживать эту идею. «Король» не растерялся: — Да тебя же все на руках будут носить! — серьёзно сказал он. Не знаю, мне кажется, что нельзя заставлять людей носить тебя на руках, но Бэн сразу улыбнулся. — Окей, — ответил он. Дальше мы целых два дня помогали одноклассникам, а они чистили наши ботинки, отдавали свои конфеты, дарили свои крутые брелоки с надписями «I'm a boss» (я так счастлив, потому что круче брелоков не найти!) и приносили еду из столовой. Кто-то даже обменялся с Королём ручками с непишущей на пишущую.       Всё было классно, но папаша Короля пришел с ним сегодня в школу. Он был злой и орал на Себастьяна, пока тот не извинился перед нашим одноклассником и не вернул ему пишущую ручку — вот зачем? Он вывел сына за дверь, при этом взяв в руки линейку. Я услышал громкий звук, как будто что-то деревянное ударилось о пол. Папа Короля крикнул: — И запомни, собачий ты сын! Хоть ты и выродок, но из приличной семьи, которая может позволить себе купить дешёвую ручку; десять, двадцать ручек! И не смей больше так делать. Ты хочешь опозорить себя, опозорить меня — этого ты хочешь, отвечай?! — Нет, па… — И без «папа»! Ты из интеллигентной семьи, где говорить нужно «отец», ты понял меня? — Да… — послышался плач. Мужик сразу ушел, а я отпросился у училки в туалет и вышел к Королю в коридор. — Себастьян, чё с твоим папашей не так? — мне уже самому хотелось плакать от всего этого. — Папа… всегда… такой, — плача, ответил Король. — Он больше не любит меня.       Я офигел от того, что он привык к этому — разве может родной папа бить так сильно и часто? — Ты гонишь, Король, конечно же любит! Все папы… — А он — нет, — твёрдо сказал Себастьян. Мне его стало так жалко. — Он чё, правда всегда-всегда такой? — не врубаясь, указал я на его красную свежепобитую руку. — Том, — ещё ноя, сказал Король, — твой папа что, всегда наказывает тебя? — Нет, только если я в чём-то виноват. — Так и я был виноват сейчас. Раньше отец любил меня и брал всегда в гости с собой. Но этим летом я сделал в гостях что-то (кажется, предложил свой кусочек торта какой-то девочке), из-за чего какой-то дед сказал папе, что я похож на своего дедушку — щедрого старика. Папа сильно разозлился на меня, и с тех пор думает, что я плохо учусь. Сегодня я получил, потому что сделал что-то не то. Но обычно он бьёт меня только тогда, когда моя сестра, Лидия, ябедничает про меня в конце недели. — Это пипец. Мне не нравится твой батя, уж извини. — А я его всё равно люблю, Том, — уже закончив плакать, сказал мне Король, и мы вошли в класс. Хорошо, что мой папа не только богатый, но и добрый, поэтому никогда не бьёт меня. Спасибо, папочка!»       По лицам двух металлистов, которым было уже давно за 30, пробежались нервные улыбки. Каждый из них понимал, что затронута запретная тема; блондин впервые пустил слезу при Хэви — сыне, сидящем рядом. — Почему я не помню всего этого? — сбивчивым голосом спросил Глэм у друга. — Да и я об этом забыл. Сори, Глэм, если б я только помнил… — извинился Чес перед другом. — Всё в норме. Можешь продолжать, Хэви тебя дослушает, — сказал уже вернувший себе привычное выражение лица блондин и покинул комнату. — Я не понял, так это… — удивленно спросил рыжий мальчишка. — Без вопросов, а то читать не буду. — Ну, оооок… — обречённо выдохнул Хэви, и Чес, пролистав пару страниц, продолжил.

День 70. 30 дней до банкротства.

«Дневник…

      Сейчас утро, и поэтому я напишу совсем чуть-чуть о вчерашнем. В нашей семье чё-то реально не то происходит, только я, наверное, маленький, и поэтому ничего не понимаю. Мама вчера весь вечер кричала: «Я сопьюсь без тебя и сдохну, как ты не понимаешь!» Они с папой так долго ругались между собой, после чего позвали меня в свою комнату. Папа сказал: — Том, ты ведь не будешь против, если в этом месяце мы не будем покупать тебе новый велосипед? — неуверенно начал он. Я хотел сказать, что мне кроме велосипеда не нужно ничего, но они оба были такие грустные… Взрослые тоже грустят? — Да, пап, всё окей. — Хорошо, потому что… — Потому что, дорогой сын, мы скоро останемся без денег, — заключила мать. — Это навряд ли, я ведь пока ещё с вами и жив, — папа грустно взял её за руку. — Пока ещё?! Ты слышишь себя, Макс? — мама выхватила свою руку и быстро ушла. Папа почти заплакал, но мне чётко велел: — Следи за мамой всегда и помогай. Ты не знаешь, через что ей пришлось пройти. Но она всегда жертвует чем-то ради нас с тобой. Она нас любит, правда? — он уже улыбался. — Правда…       Я вышел из комнаты. Понять я ничего так и не смог, поэтому уже лёг спать, когда мама вошла ко мне пожелать спокойной ночи. — Том… папе сейчас тяжело, он сильно болеет. Ты только не бойся, но, возможно, нам придётся жить без него очень долго. Ты же не боишься, да? — Нет, конечно! Папа и раньше оставлял на мне дом, — гордо ответил я. — И то верно, — мама рассмеялась. — Но, если серьёзно, не проси у него ничего пока, ладно? Он ради нас не хотел брать деньги на своё лечение, потому что хотел, чтобы мы не остались бедными. Папа любит нас, верно? — Верно, — ответил я. Почему она спросила? И так же ясно, что любит!       Дневник, я снова пишу: прошло уже полдня. Я уже вернулся из школы и даже сходил в гости. Папа повел нас в гости к своему коллеге (я не знаю, кто это такой — коллега). Меня одели в коричневый костюм с серым жилетом, мама пошла в красивом синем платье, а папа надел фрак — как же красиво он в нем выглядел! Мы подошли к нужному огромному дому и позвонили в дверь, а открыл нам… — Себастьян?! — проорал я на всю улицу, увидев неожиданно перед собой друга. — Тоом! — так же радостно воскликнул Король, но нас одним взглядом заткнул их дворецкий — как это было жутко, капец.       Дальше ничего особо интересного не происходило, но в один момент папа стал говорить с Густавом (так звали мерзкого папашу Короля) о своей болезни. Мужик сразу перешёл на грубость и не дал отцу договорить. Я в шоке был от этой наглости — кто вообще так ведёт себя?! — Ты считаешь, что я, Густав Швагенвагенс, должен терпеть твои выходки и доплачивать денежки? Либо ты отдаёшь мне свою долю за те жалкие копейки, что стоит твоя непрофессиональная работа, и идёшь лечиться, либо работаешь нормально и получаешь за это хорошие деньги — другого варианта быть не может! — он стукнул по столу так сильно, что, наверное, сломал его. «Не, ну он реально офигел! Почему папа не даст ему по роже?» — думал я тогда.       Папа спокойно встал из-за стола. — Я понял твою точку зрения, Густав, и согласен продать тебе свою долю, — уверенно, без колебаний сказал он и протянул руку Швагенвагенсу. — Ох, Макс, когда ты успел стать таким ничтожеством? Скорее всего, когда потерял деньги! Месяц тебе на подготовку бумаг, — страшно и уродливо рассмеялся мужик, отодвинув при этом руку папы от себя. Тот не сказал ничего, только взял нас с мамой за руки и вывел из дома. Густав вслед нам крикнул, обращаясь к Себастьяну: — Не смей водиться с этим ничтожеством и его ничтожным сыном, Себастьян Швагенвагенс!       Думаю, дневник, дела мои сильно плохи, раз уже и я теперь стал ничтожеством». — Вот же чёрт… — недовольно вспомнив всё, что мечтал забыть, Чес, всё же, решил продолжить.

День x. Банкротство.

Эх, дневник.

      Я даже не знаю, с чего тут начать. На этой неделе я много плакал: умер мой любимый папа; мы с мамой остались без денег (сам отец не успел подготовить все бумаги, а мать не умела с ними обращаться — ну и Густав взял их и украл); меня стали обижать так же, как Дэна и перестали со мной разговаривать. На этой неделе я последний раз посещаю гимназию — мать перевела меня в неоплачиваемую школу. Мы устроили с Бэном и Королём прощание — другими словами, в тайне от всех они пришли ко мне домой, и мы долго слушали пластинки и вспоминали свои проделки за эти почти 4 месяца. Я так не хотел, чтобы этот день кончался, ведь потом мы не сможем видеться! Я, кстати, переезжаю в другую часть города — мама теперь будет работать на каком-то заводе среди таких же, как она, бедных вдов. Мне жалко нас, но я ничего не могу сделать. Очень хочется, чтобы пацаны жили рядом со мной, но это невозможно. Надеюсь, у них всё будет хорошо и мы точно встретимся. А теперь я больше не смогу писать здесь и думаю, это надолго; надо ещё вещи забрать к переезду.

Пока, дневник!»

— Знаешь, Хэви, я и правда несколько лет не продолжал этот дневник, — уже почти севшим от скопившихся слёз голосом добавил Чес. Он не собирался сейчас ныть — зря что-ли он Чеснок? — А тебя правда звали Том? — спросил рыжий, выводя сорокалетнего мужчину из ступора. — А? Что? Ой, сорян, Хэви; опять у меня мозг багует. Дальше писал уже двенадцатилетний Чес, и, прошу заметить, гораздо более грамотно.

Откуда я знаю, какой там сейчас по счёту день?

«Дневник!

      Честно, не знал, что мы ещё тебя не сожгли. Я так давно не писал в этом дневнике, что не помню, что там происходило раньше — пришлось даже перечитывать, а заодно и вспомнить всё, что было после тех записей. Оказывается, это я ещё тебе только цветочки расписал. Сейчас мне уже 12, но в моей жизни до сих пор творится полнейший казус (откуда я знаю это слово?) Мы с матерью давно уже живем без отца. Да, первое время я ныл в подушку, вспоминая его последние слова: «Береги маму и вырасти счастливым». Я тогда был тупым, добродушным и открытым малолеткой, которому было жалко мать, поэтому я всегда старался ЕЙ, этой тупице, помочь.Тогда я ещё не знал, что взрослые люди должны думать только о себе. Мать устроилась (я уже писал об этом, да?) на завод, работала посменно сутки напролёт. Первое время она ещё держалась, но потом работать стало настолько тяжело, что без вечной алкашки смысла жить у неё просто не было. Мне было трудно привыкать к донашиванию до дыр своих старых вещей, ведь самое новое из нашей одежды мы распродали. Куда, спрашивается, делось бабло за этот шмот? Неизвестно. На нашем заводе приходилось работать даже мне, поэтому я шёл на этот завод и из последних сил добывал нам деньги на хлеб, вкалывая больше взрослых мужиков; и это вовсе не потому, что я хотел: меня заставляла маман, которая из-за вечного бухича была уже не в состоянии выйти на работу. Ненавижу эту старую развалюху!       В новой школе мне нравилось куда больше, чем в нашем новом «доме». Школьники были такими же типичными нищими, как и я: хулиганили, матерились, дрались и воровали. Я учился не лучше всех, часто прогуливал и много времени проводил с новыми корешами, которые научили меня жить в условиях бедности. Уже лет с девяти я сам попробовал добыть лёгкие деньги, утаскивая металлолом с завода и сдавая его барыгам, и мне понравилось. А что: воровать реально легче, чем работать. Хотя… все соседи, которые не пьют, всегда говорили матери, что я талантливый и вполне могу «выбить себе и ей дорогу в высшие круги». А нужны мне эти круги? Да, из-за пьянок мамаши нас выселяли из каждой квартиры. Да, я много раз рисковал жизнью и чуть не попался мусорам. Но разве это имеет значения? Мы живём не плохо, а очень даже прилично; кореша меня уважают, барыги деньги платят — какая жизнь может быть лучше? Я уже совсем не скучаю по тому времени, когда был типичным мажором…       Блин, да кого я обманываю! В общем, слушай, дневник…»