Пари

«Целью пари Паскаля было доказательство рациональной обоснованности веры в Бога. Допустим, мы верим в Бога. Тогда, если он существует, после смерти нас ожидает блаженство на небесах, а если Бога нет, то мы ничего не теряем или теряем самую малость. И напротив, если мы не верим в Бога, а он существует, мы рискуем после смерти оказаться обречёнными на вечные муки. Поэтому разумно ставить на то, что Бог есть, и жить соответственно». Таймер начинает пищать ещё на середине абзаца, но Интегра нажимает кнопку и дописывает мысль до конца, лишь затем встаёт и подходит к окну. Сорок пять минут письменной работы, пятнадцать минут отдыха, академический ритм. «Если не желаете к совершеннолетию окончательно загубить зрение», — строго заявил врач. За окном — ухоженный, до последнего дюйма знакомый парк и полное клубящихся облаков небо. Не самое худшее зрелище, конечно, но сколько раз за день можно глазеть на одно и то же? Впрочем, не для удовольствия же; просто для того, чтобы сменить фокус, перевести взгляд на что-то другое, смотреть вдаль. Она сцепляет над головой руки в замок, потягивается, пробуждая ноющую боль в мышцах — уже не мешающую, а, напротив, приятно напоминающую о долгой тренировке на выходных. Интегра прогибается назад, разворачивается, чтобы сделать пару наклонов, но тут обнаруживает, что Алукард, позёвывая, уже бесцеремонно занял её место за столом. — Добрый вечер, — произносит Интегра с той язвительной интонацией, которой засоням говорят «Доброе утро». Алукард в качестве приветствия удосуживается лишь фиглярским жестом приподнять шляпу. — «Рациональная обоснованность веры»? — читает он с листа. — Надо же. Всевышний наверняка возвёл бы очи горе, не будь он Всевышним, которому больше не к кому их возводить, и произнёс: «Наконец-то они удосужились использовать разум по назначению». — Если Всевышний действительно предназначал разум для этого, то у него было немало поводов произнести такие слова и до Паскаля. А пари это, — Интегра возмущённо фыркает, — жалкое торгашество. Воистину, нет больших дураков, чем те, кто ослеплен собственным умом. Представить себе, что на том свете эта сделка с совестью зачтётся за истинную веру! Алукард смеётся: негромко, удовлетворённо — и откидывается назад, раскачиваясь на задних ножках стула. Блеснувший на миг поверх очков полный предвкушения взгляд слишком поздно напоминает Интегре: не ввязываться в философские прения с Алукардом, а тем более избегать как огня обсуждения с ним тем, касающихся веры и Бога. — Неужто, — вкрадчиво тянет вампир, и Интегра инстинктивно напрягается, — хозяйка считает, что судить будут по вере, а не по делам их? Что Бог способен обречь на вечные муки человека неверующего, который жил по всем остальным его заветам? — Не будем отвлечённо спорить, способен или не способен человек жить праведно, не имея опоры в качестве Бога. Паскаль конкретно говорит о «незначительных расходах», которые предстоят человеку, принявшему веру — или решение верить. Следовательно, он не собирался переусердствовать в своей «праведности». — Или не так уж много искушений отделяло его от праведника. Значит тебе, хозяйка, — Алукард даже жмурится от удовольствия, — искушений ведомо больше, чем «незначительно»? И от соблазна поддаться им тебя отделяет только вера? — «Только»? Уж для тебя, насколько мне известно, вера никогда не была «только». Кажется, они добрались до сути: Алукард сейчас примется зубоскалить на предмет искушений, и Интегра не устоит перед уже назревающим искушением выгнать его взашей. Поэтому она намеренно возвращается к вопросу веры. — Возможно. Я подзабыл. Напомни мне, что позволяет тебе верить в Бога, а не, скажем, в человеческую необходимость придумать себе высший авторитет в вопросе морали. — Ах, напомнить? — Интегра отстёгивает и кладёт на стол серебряную брошь в виде креста. — Может, прикосновение к этому тебе напомнит? Алукард берёт брошь осторожно, кончиками пальцев. Разумеется, он устойчивее других вампиров, да и перчатки — какая-никакая защита, но освящённое серебро всё равно жалит его, и уж тем более причиняет адскую боль, прижатое к обнажённой коже между перчаткой и засученным рукавом, прижигающее мертвенно-белую плоть. Интегра стискивает зубы, чтобы не вскрикнуть на омерзительный шипящий звук, на вонь горелого мяса. Чего она терпеть не может, так это его фокусов с самоистязанием, вроде манеры подставляться под пули во время задания и затем легкомысленно отмахиваться: «Да ну, уворачивайся ещё от них...»; и его насмешек над малейшим проявлением сочувствия. Умом она понимает, что Алукард — тварь, чудовище, невообразимо далёкое от всего человеческого, и по сути мало чем отличается от тех чудовищ, которых он уничтожает. Но в памяти Интегры слишком жива одна ночь в подвале, и особенно — выстрел и неестественно чёткий, явно преувеличенный её воображением чавкающий звук, с которым в вытянутую руку Алукарда вошла пуля, предназначенная для груди его новой хозяйки. Вампир возвращает ей брошь, разминает обожжённое запястье, испуская удовлетворённый, чуть болезненный стон — почти как она сама, когда боль в мышцах после тренировки заставляет и морщиться, и испытывать удовлетворение одновременно. — Дурак, — зло бросает Интегра, прикладывая все усилия, чтобы приколоть брошь на место одним недрогнувшим движением. — Я вообще-то и без наглядной демонстрации знаю о действии освящённого серебра. Тебе тоже подобное напоминание не было жизненно необходимо. Алукард любуется уродливым крестообразным ожогом, затем одёргивает рукав. — Не необходимо, но забавно. Однако аргумент был никудышный, хозяйка. Действие освящённых предметов на нечисть — это не доказательство божественного провидения. Магия, vis vitalis, несовместимая с энергией, поддерживающей существование немёртвого, направленное психофизическое воздействие, подпитываемое волей миллионов верующих, которого физика ещё просто не может объяснить, — каких теорий на моей памяти только не выдвигалось. — Конечно, это не доказательство. Доказательство — это существование мира. Бог — та первопричина возникновения Вселенной, которую не могут назвать учёные, способные лишь описать процесс Большого взрыва. Появление Земли, возникновение жизни — ведь если, как утверждает сама наука, посчитать вероятности, все мы могли бы ещё быть звёздной плазмой или первичным бульоном. — Словом, Бог — это такая затычка дыр в познании? Чего не можем объяснить, обожествляем? В моё время Бог насылал засуху или дожди и двигал звёзды. — Нет, наоборот, познание — это инструмент отшелушивания того, что может быть объяснено физическими законами и отделено от необъяснимого и божественного; средство приближения к Богу. На физиономии Алукарда, а ещё больше — в позе, в том, что он снова принимается раскачиваться на стуле, написано, что подобных бесед на своём веку вампир вёл более, чем достаточно, и что предшественники Интегры отличались куда большей начитанностью и изворотливостью мышления. Тем не менее, зачем-то ему этот разговор нужен. — Значит, всё-таки опять отправляем Бога в сферу непознаваемого и недоказуемого, что возвращает нас к Паскалю и к необходимости рациональной обоснованности веры. Паскаль выбрал Бога по принципу «в этой жизни всё равно ничего не потеряю». Но тебе-то, хозяйка, известно, что есть реально достижимая возможность вечного существования здесь, на земле, главным препятствием к которому как раз является бездоказательная вероятность, что выбрав эту вечную жизнь, ты лишаешься возможности на блаженную вечную жизнь после смерти. — Ты что, смеешь предлагать мне... — Я как раз ещё ничего не предлагал. А стоит? — алые губы растягиваются в бесконечно довольной ухмылке. Алукард подаётся вперёд и, когда Интегра невольно отступает на полшага, ощутимо напрягается в азарте охотника, подловившего жертву на провокационный маневр. — Ведь нельзя исключить, что неизвестность не скрывает в себе мистической первопричины всего и означает просто границу возможностей человеческого разума, а смерть — не начало вечной жизни, а банальный конец существования, после которого нет ничего. Вот совсем ничего, пустота, прекращение сознания. Не будет больно, не будет даже всё равно — просто ничего не будет. Тебя больше не будет. Так что как тебе следующее распределение ставок, Интегра: вечная нежизнь здесь или ничего? — Бог, — шепчет Интегра. — Хорошо. Если есть Бог, и его провидение оборвёт твою нежизнь, тебя ждут адские муки. Но не лучше ли боль, муки, — пальцы прихватывают сквозь одежду обожжённую кожу запястья, — нежели совсем ничего? Не лучше ли рискнуть ради возможности избежать полного исчезновения? Совершенно ли ты уверена, что ставить следует на Бога? Откуда в таком случае я вижу гнев? Страх? — Отвращение! — рявкает Интегра, выставляя первое пришедшее в голову: отвращение, презрение — как щит. Против страха или минутного колебания — она не задумывается, как во время схватки: вначале бить, потом разбираться. — Неужто? Блузка на спине взмокает. Интегра знает, что вампирам смотреть в глаза нельзя. Интегра знает, что этому вампиру она смотреть в глаза обязана, если желает, чтобы он не ставил под сомнение её главенство. Смотреть, пока он не отведёт взгляда первым, пока подвижные длинные пальцы не задвинут обратно вверх по переносице защитных жёлтых очков. — Как насчёт пари? — «Пари Алукарда»? Это тоже войдёт в историю философии? — О, всего лишь небольшая страховка — каждая страховка ведь тоже своеобразное пари, верно? Если ты когда-нибудь усомнишься в своём Боге и вере, ты примешь моё предложение о вечной жизни на земле. — Ты опять? Алукард откровенно развлекается. — Но если ты так тверда в своих убеждениях, тебе нечего терять! Или всё-таки грызёт червячок сомнения? — Я не собираюсь играть с тобой на свою душу! — Душу? Сдалась мне душа. Меня всегда привлекало совершенно другое... — Вон! Это приказ! Хохоча, Алукард театрально проваливается сквозь пол. Вслед ему летит с опозданием пришедшая на ум цитата: «Не искушай Господа Бога своего». Интегра почти падает на освободившийся стул. С неё довольно. На сегодня точно довольно. Это чудовище сведёт её с ума. Или после него Интегре всё остальное будет нипочём. *** Смех не отпускает Алукарда и в подвале. Остатки наивности и подросткового максимализма, переплавляющиеся во взрослую принципиальность — зрелище по-своему не менее захватывающее, чем угловатая девчонка, вырастающая в стройную девушку. Алукард отвык обращать внимание на течение времени, но сейчас его разбирает любопытство, хочется подхлестнуть годы и посмотреть, каким вырастет этот Хеллсинг. Эта Хеллсинг. Первая его женщина-хозяйка. Иногда кажется, — надави сильнее на жалость или, наоборот, подстегни жестокость, стремление не уступить в жёсткости окружающим её мужчинам — и неисправимо согнёшь, а там и сломишь суровую натуру, подтолкнёшь сделать первый шаг по дороге, ведущей в ночь, настолько долгую, что так легко обмануться, сочтя её вечной. Жестокая, своенравная, прекрасная — и почти навечно рядом. Вот только подобных Алукард повидал немало. Зато иных: волевых, не поддающихся коварному очарованию ночи, уверенно находящих в ней дорогу к свету и ведущих за собой других — попробуй отыщи. И не пеняй потом на последствия. Пари. Будь Алукард человеком, от усмешки давно залегли бы вокруг губ морщины. Выиграть, что и говорить, было бы заманчиво и даже довольно забавно. Но проиграв это несостоявшееся пари, он приобрёл бы несравненно больше.