Изгородь

      От шумной улицы, по которой с громкими криками, словно ракеты, носились мальчишки, дом отделяла живая изгородь. Сотворенная из бесконечных зеленых переплетений, она живой клеткой обнимала старинный дом, и нам, запыхавшимся сорванцам, случайно оказавшимся вовремя игры неподалеку, казалось, что за этим удивительным забором, постоянно гудящим от работы пчел, начинается новый, фантастический мир. Поневоле заглядишься на миниатюрные цветки с резными лепестками, на их оранжевые, словно леденцы с ярмарки, серединки, вдохнешь полной грудью обжигающий запах лета, вслушиваясь в равномерное гудение дневного зноя, и ощутишь в душе прилив легкой радости.       Но изгородь мы не любили. По двум причинам. Во-первых, ее притягательная красота останавливала и вынуждала собой любоваться, а для догонялок это было вовсе не выгодно. Существовал даже особый прием: вóда, если ему не удавалось никого поймать, пригонял жертву к этому деревянному дому, дожидался, пока та застынет на месте, очарованная внезапно открывшейся картиной, и тут же хлопал по плечу, вместе с этим снимая с себя наскучившие обязанности. Еще не любили изгородь потому, что стебли ее были сдвинуты на удивление плотно, и каждый, кто хоть раз пытался раскрыть эти природные засовы, неизменно уходил с досадным поражением и парой темно-фиолетовых синяков – позорными напоминаниями детского бессилия. Однажды наша удалая и совершенно разномастная компания коротала скучные полуденные часы в тени высокого тополя. Стояла невыносимая жара, и мы обмахивались сорванными у дороги листьями лопуха, чтобы хоть как-то облегчить невыносимые страдания. Капли пота то и дело скатывались по лбу, собираясь в гуще бровей, слышались утомленные солнцем вздохи. Мы сознавали, что можно было разойтись по домам, облиться ледяной водой из колодца, но находили особенную сладость в этом добровольном мучении, которое значительно легче было переносить сообща, нежели по одиночке. Изгородь виднелась на противоположной стороне дороги. От ее темно-зеленой листвы тянуло прохладной свежестью, и каждый, хотя не говорил этого вслух, с удвоенной силой ощущал в себе желание забраться в самое сердце этого тенистого убежища. Каждый представлял себя окруженным причудливым танцем лиственных теней, и потому сидеть в гнетущей духоте становилось тяжелее с каждой секундой. Улицу наполняла липкая тишина. Перочинный ножик, врезавшийся в землю с глухим звуком, короткой вспышкой разрезал ткань дня, и его отмеренные удары сливались в сладкую убаюкивающую мелодию. Я прислонился к коре, чтобы наблюдать за серебряной искрой, и чувствовал, как тягучесть лета заботливо закрывает мне веки. Изнуряющая жара превращалась в приятное тепло, которое сменяла воздушная легкость; из груди вылетал слабый вздох, и мир перед глазами покрывался полупрозрачной пеленой. Но вдруг какой-то важный кусочек происходившего словно вынули из общей мозаики. По траве пробежал ветерок, потревожив сон полевых цветов и взметнув стайку недовольно прожужжавших мух. Перочинный ножик был воткнут в землю, – внимание его хозяина занимал другой предмет. Я приподнялся и повернул голову. Другие мальчики повторили за мной, проснувшихся быстро растолкали, и вот восемь пар глаз с особым любопытством изучали переплетения знакомой изгороди, выше которой незаметно серела старая шиферная крыша. Первым встал Илья. Оправил смявшиеся шорты и, выдернув из земли нож, оглянулся. Не было нужды в словах: мы все чувствовали странный снизошедший на нас дух. Откуда он появился, мы не знали. Может, выскочил из солнечной искры на лезвии ножа, может, прилетел с дорожной пылью, а может, он всегда был среди нас и только поджидал момента, чтобы проснуться и встревожить душу каждого. Этот безмерный, загадочный дух вмиг нас объединил, невидимой нитью соединив сердца, и устремил векторы наших желаний туда, к темно-зеленой изгороди, к цветущей тайне, манившей яркими красками среди привычной действительности. Эта сила почти одномоментно перенесла толпу к заветной границе. Защелкали раскладные ножики, стальным импульсом прокатившись по толпе, но никто не решался сделать первое движение. Мы замерли перед решительной схваткой, собираясь духом и ожидая того, чей уровень смелости раньше остальных достигнет роковой отметки. Кто это был, мне не запомнилось. В моей памяти отпечаталась лишь ярость, раскаленная полуденным зноем, с которой мы обрубали ветви растения, простодушная жестокость, срывающая невинные цветы. Мы были на волосок от сказки и, опьяненные близостью таинственного мира, не хотели и не могли уже остановиться. Наконец там, где раньше изгородь примыкала к земле, образовался узкий лаз. Толкая друг друга, мы спешно полезли во двор, о котором грезили. Запертый в тесноте, отрезанный от шума суеты, дом внушал благоговейное волнение, и мы, самовольно нарушившие природные границы, наслаждались восторгом первооткрывателей. Обветшалые брусья дома смотрели на нас со стариковским любопытством, будто не понимая, зачем мы нарушили их привычный покой, и дивились на расторопность молодости. Когда-то ровный двор зарос сорняками и бурьяном, пробившимся через несколько ступенек лестницы. Где-то в траве чуть слышно пела птица, но, услышав шум, замолкла, боясь себя выдать. Нам не было дела до нарушенных порядков чужой жизни, нас поглощало страстное ощущение необычайного, которому мы отдались без остатка. Из пыльного окошка выглянула, прищурившись от солнца, чернильная темнота и поспешила скрыться в заброшенной комнате. Мы не рискнули пойти дальше. Потрескавшаяся от жары земля, заросшие сорняком тропинки и шиферные крыши – этого ли мы не видели? Волнительное беспокойство скрылось в морщинке меж бровей и потухло в унынии, блеснувшем на радужке глаз. Мы сидели в утомительной тишине заброшенного сада, а из проделанного лаза доносились – тогда почему-то безмерно далекие – звуки оживающей после зноя деревни, но они не могли проникнуть вглубь этого зачарованного места. Звуки словно отталкивались от невидимой преграды и вылетали обратно, разноситься звонким эхо ударов плотника и перебрасывать крики людей. В тягостном молчании мы торопливо покидали двор. Глубокая заря охватывала небо, цепляясь красными лучами за громады облаков, пахло скорой росой и ночными цветами. Мы прыгали в длинных прямоугольниках света, безмятежно резвясь и уже совершенно забыв об изгороди, дыру в которой наспех закидали землей и травой. Наверное, мы тогда ясно ощутили, что нам придется, может, очень скоро, понять что-то важное. Но пока нам хотелось как можно дольше наслаждаться беззаботным детством, а старый дом торопил события – и мы отвергли его, как товарища, не желавшего принимать правила общей игры. С тех пор об изгороди мы не вспоминали.