догорает в рассвете октябрь.

николай забыт в дождливом петербурге всеми, — он гниет постепенно, его бесы сжирают, галлюцинации преследуют бесконечно, от них не скрыться, они повсюду. ему кажется, что и соня, рядом сидящая, выдумка лишь, попытка рассудка довести его до веревки плетеной, на крюке висящей., но соня до жути реальна; она так трепетно сжимает его пальцы, на коленях стоя, и шепчет постоянно молитвы божьи, в надежде, что поможет господь ставрогину, излечит от напастей страшных., но николай всеволодович и богом забыт давно. он вскакивает резко, судорожно так, тянет вверх ее, вздергивает и смотрит глазами невозможными: — ты делаешь это зачем? спасти душу мою напрасно пытаешься? не нужно, опоздала маленько. пропал я, на веки пропал. ставрогин говорит отрывисто, воздух глотая. он надышаться не может никак; он один нерв оголенный сплошной. — а вы, николай всеволодович, смогли бы на самотёк пустить все? зная, что помочь возможность есть, что можно человека из объятий адовых вытащить? — островская говорит тихо, без вызова совсем, она забита как мышь. и что такая рядом с ним делает? вокруг него сброд всякий быть должен, люди отчаявшиеся, сгнившие насквозь, мерзкие и богохульные, сумасшедшие, может., но не она точно. ставрогин запястье ее до побеления сжимает, его поистине забавляет ее желание и решимость спасти всех. у него под пальцами тонкими, жилистыми, — он и сам такой, как хищник, весь из мышц и сухожилий слепленный, — чечеткой неровной пульс бьется. у сони сердце в горле сидит, в челюсть ударами отдается. — смог бы? я бы смог, пожалуй. я многое могу. она замирает вся. откровение внезапное дыхание перекрывает, она моргает лишь заторможенно и роняет: — а любить? любить вы можете, николай всеволодович? любви есть место в сердце вашем? ставрогин вскидывается удивлённо, — он сам не думал об этом давно, не ведал, что любовь истратил уже, что сердце ненасытное любить не сможет — ведет бровью точенной, а внутри пожар полыхает. гуси рим спасли, а его никто не спасёт. соня его молчаливый крик о помощи слышит, всем нутром напрягается, сжимается, как пружина, и пальцы мраморные тихонько стискивает. ему на вопрос этот не ответить никак, не отыскать в веренице событий нужное, светом люминесцентным сверкающее призывно. уездный город n в разводах кровяных-невидимых весь, дышать невозможно; николай продувает насквозь взглядами хмурыми, не нужно ему, чтобы знал кто-то о жизни его петербургской, но она не скажет ни слова, не сможет. ему опять снятся кошмары. ставрогин путается в паутине снов и яви, освободиться не может никак, у него смешалось все, — не разобрать, не вычитать по картам заломанным, будущее и прошлое, оно туманом беспросветным укутано. соня не ангел, она на свет божий не выведет, она лишь ему ладонь на щеку успокаивающе кладет, — он кожу тонкую, белую совсем, скулами острыми вспарывает, губами цепляет аккуратно кровь с ладони, выцеловывает трещинки сухие, — николай к ней жмется-жмется, ребенок совсем. его бы спасти, согреть, исцелить., но как помочь тому, кто отчаялся давно, кто любви подавно не ищет? — я к тихону пойду на исповедь. он не знает зачем говорит ей это, просто нужно, чтобы она понимала, что не отступится он от мыслей своих, грузом неподъемным на плечах лежащим. соня вздрагивает мелко, взглядом с ним сталкивается, — ее глаза испуганные; зрачок светлую радужку затопил, спрятал трещинки черные, что по краю круглому ползут, — она тянет его вниз, лбом к его холодному, в испарине, прижимается. николай ее за руки держит, нежно-нежно, на него не похоже; он взрывной весь, резкий, из противоположностей сделаный, в нем порок с мучиничеством библейским мешается. ставрогин для себя неожиданно к ее губам тянется, целует мягко, целомудренно даже — не хочет ангела божьего похотью своей пятнать, уже лизу и матрешу сгубил собственноручно, хватит с него. он потому и на исповедь собрался, чтобы в грехах сознаться, вину хоть немного искупить, он в ней давно уже плавает. соня за плечи ставрогинские цепляется отчаянно, выпускать не хочет, знает, что он задумал, не нравится ей это. не похоронят, как следует, креста не поставят — самоубийцам не положено, бог ведь мук столько дает, чтобы человек выдержал. она в волосы на затылке пальцами зарывается, в лоб целует на последок и крестит набожно. — а можно, веровать в беса, не веруя в бога? николай помнит, как вопрос этот тихону недавно совсем задавал, решил посмотреть, как она ответит ему. он стоит перед ней на коленях, как перед иконой и в глаза заплаканные вглядывается. соня комок противный, — волнение сказывается, — сглатывает, ладонь маленькую, в царапинах от ногтей всю, ему на голову кладет, волосы темные в исступлении гладит, ответы ищет в змеящихся прядях, что под пальцами мнутся. — я не знаю, николай всеволодович, можно, пожалуй. если бог не принял, от сына своего отказался, от чего не веровать в того, кто пригрел? — он смотрит на соню удивленно даже — не ждал от нее речей таких, думал, скажет, что глупости все, бог един и веровать в него только надобно, но она с тихоном в чем-то согласна даже. — помнишь, соня, ты спрашивала, могу ли я любить? — помню, конечно, как такое забыть? — соня вздрагивает, не ожидала, что он так резко тему сменит, не знает, что дальше последует. ждёт верно, как собака на цепи, каждое мгновение в памяти запечетляет. это их последняя встреча — николай так в начале сказал. губы поджал, вздохнул тяжело и сказал. — могу. могу любить, соня. и от любви одной исполню задуманное. он целует ее снова, на шепот тихий сбиваясь — молитва с уст не сходит, как от тихона вышел. за окном догорает в рассвете октябрь, а внутри нее неумолимо гаснет надежда.