***
Мне 6. Этот вечер — мое первое выступление в детском садике. Все по стандарту — самой маленькой девочке достается самая важная роль. Этим вечером я Золушка. Ты тогда не пил так сильно, или же, мне казалось, что не пил так сильно… Но я уже могла отчетливо разобрать нервы мамы, хотя и не понимала с четкой ясностью «на что». Как оказалось, на тебя. Я знала, что ты не должен был тогда прийти. А ведь у меня главная роль, пап… Но мне 6. И ты еще не совсем был готов, чтобы я разочаровалась в тебе. Я стою одна на сцене и пою песню, где-то середина выступления. Никакого страха; на сцене мне необъяснимо комфортно. Но я вижу тебя. Я вижу тебя в проходе, среди других родителей и, конечно же, ты помнишь, как я запнулась. Черт! Я запнулась, но продолжила петь. Потом буду сто раз пересматривать запись и где-то глубоко внутри огорчаться, что ты увидел, как я оплошала на сцене. Но ты сделал это в жизни, так что 1:1, пап. Нет никаких моральных сил. Папы больше нет. Моя обида на него только разгорается внутри сильнее. Теперь за то, что он так безответственно отнесся к своей жизни и за то, что так рано ушёл из нее, по собственной глупости, тупости и несерьезности. В полнейшей тишине, под мои частые всхлипывания носом мы доехали домой. Арон остановил машину и сразу схватил меня за руку, потому что увидел страх и панику на моем лице. Не отвожу глаз от двери дома, понимаю, что мне придется войти, но совершенно не понимаю, что меня ждет за ней. Это за рамками моего восприятия. Вот я уже оказываюсь в крепких объятиях мамы, и ощущаю ее горячие слезы на оголенной шеей, а Арон держит руку на моей спине. Он делает все, чтобы ни на долю секунды не упустить со мной тактильный контакт. И сейчас мне это куда важнее, чем пустые слова поддержки. Мама говорит, где лежит папа, говорит, что мне не обязательно заходить, как будто мне все еще 6, говорит, что это действительно не обязательно… Но мне уже не 6, и папа больше не ворвется неожиданно на мой утренник. И да, я совершенно не рассчитывала, что первые осознанные похороны в моей жизни — это будут похороны собственного отца. Открываю дверь, боюсь поднять глаза, потому что это первый мертвый человек, которого я вижу в своей уже не короткой жизни. Вижу. Грани реальности стираются, ощущений нет, внутри образовывается большая пустота. Время и пространство перестали существовать, а вместе с ними и все глупые страхи. Папа… Я вижу человека, которого никогда не могла простить, мертвого человека, но все его лицо расслабленно, даже, кажется, что он немного улыбается, что было так редко. Все трудности жизни и его личные внутренние конфликты в миг его отпустили и передо мной пустой сосуд, скафандр, который отслужил свое. И на кого мне злиться? Я беру его за холодную руку, не рыдаю, нет. Смотрю на него так, как никогда в жизни не могла посмотреть. Только в далеком детстве: без осуждения и без злости. На кого мне злиться теперь, пап?! Ты оставил меня даже в этом! Но я верю в реинкарнацию. Точнее, я абсолютно уверена, что она есть. И искренне желаю, чтобы в следующем путешествии души, ты не наделал таких отвратительный глупостей. И относился к своей жизни и жизни окружающих тебя людей с большим трепетом и ответственностью.***
— Келли, открой дверь! Келли! Я одна. Сейчас этой глубокой ночью, в доме своего детства и первых слез, я совершенно одна, в запертой ванной комнате уже около часа. Арон пытается не шуметь, но ему нужно вытащить меня отсюда, пытается сделать это через, то ли злой шепот, то ли полу-крик. А я совершенно одна. Во всей гребанной Вселенной чертовски одна. И в этот момент, как никогда ранее я ощущаю свое настоящее одиночество до мозга костей. Жизнь начала рушиться, когда в нее бесцеремонно вошел Арон. То ли жизнь, то ли мои маски слетают одна за одной, и все мои старые раны и оголенные кости орут от боли в плохую погоду. — Келли! Но я открываю ему и снова сажусь на холодную плитку. — Ты что устроила? — он опустился ко мне. — Арон, я не хочу сейчас разговаривать. — А мы будем. — Зачем? — поднимаю на него заплаканные глаза, — я впервые в жизни, наконец, почувствовала, что я одна, что рядом нет сраных отношений, в которые я зарывалась с головой, как сраный страус. — Дура, — он обнимает меня за плечи, совершенно не боясь моей агрессивной реакции, — некоторым одиночество противопоказанно. — Но не мне. Я должна сейчас, дальше без тебя, — утыкаюсь ему в плечо. — Я буду рядом, пока не увижу, что твое одиночество это самостоятельные шаги в будущее с сухими щеками, а не полет в пропасть с обломанными крыльями, как сегодня ночью. Мне нечего на это ответить. Совершенно нечего. И я подаю ему свою ладонь, с полным доверием внутри, и Арон ведет меня в мою старую комнату. Всего-то три года прошло, а она уже, как будто чужого человека. Останавливаюсь, когда мой взгляд падает на фотографию за моим рабочим столом. Оборачиваюсь и снова прячусь в его объятия от своих мыслей-убийц. — Я старалась его простить, но это просто невозможно. — Келли, — берет меня за плечи, — не бывает на сто процентов плохих людей и на сто хороших. — Ты не знал его, — отмахиваюсь. — Но я знаю жизнь. Мы видим то, что привыкли, а ты попробуй подсветить фонариком другую грань. Ты же никогда не спрашивала, почему он пил. — Потому что он не любил маму, Арон. — Да почему ты так говоришь? Беру в руки эту самую рамку, где мы еще вроде бы счастливы втроем, и открываю заднюю панель. За ней есть маленький обрывок другой фотографии. — Смотри, — Арон аккуратно берет в руки, — когда папа уволился, я забрала эту рамку из его кабинета. Она долго стояла у меня, но спустя лет 5 я зачем-то ее открыла. Эту женщину зовут Карла. А рядом с ней папа, — закрываю глаза и позволяю слезам снова намочить мои щеки, — любовь всей его чертовой жизни, с которой он не смог быть. Она была старше не на много, но у нее была уже семья. И когда она уехала с сыном и мужем в другую страну, в груди отца образовалась дыра. — Поэтому ты представилась Карлой? — Да, я очень часто о ней думаю. Отец ее никогда не забывал, хоть был на тот момент и молод, и рассказывал мне это в пьяном угаре, каждый раз, Арон. Не знаю, что он хотел мне этим донести. Что жить без любви невозможно или, что любовь может убить? Поэтому я всегда боялась разбитого сердца и того, от кого я сойду с ума, — опускаю глаза, чтобы он не понял, что по нему… — Ты же все сама знала все эти годы, зачем так злиться на него, если ты знала от чего этот алкоголь. — Наверное, за то, что он трус и не стал бороться за Карлу. А нашел успокоение в женщине, которая его любит и забил на зов сердца. — Не так ли ты хотела поступить, когда боялась отпустить Нолана?