Неразделённое

Это болото, наверное, до конца жизни будет сниться ему в кошмарных снах. Липкая жирная грязь хлюпает под ногами, пятнает одежду. Заливает тела погибших, стирая различия: смерти плевать, родился ты в Силле или в Пэкче, и под слоем мутной дряни едва разберешь, где чьи воины. И Юсин мечется между ними, оглядывает одного за другим, отчаянно пытаясь найти единственного человека – и в то же время страшась увидеть. Пот заливает глаза, от надрывного карканья слетевшихся со всей округи ворон закладывает уши, и вся эта дурная бесконечность и так уже похожа на жуткий сон. И когда один из чудом не погибших врагов поднимается вдруг и со звериной яростью кидается вперед в последней в его гаснущей жизни атаке, Юсин и сделать-то ничего не успевает. Он оскальзывается, и воздух будто становится вязким, не давая увернуться, и он падает в эту щедро смешанную с кровью грязь, и… …Свист стрелы, короткий хрип – и солдат Пэкче надломленной куклой обрушивается рядом, а Юсин видит, как медленно опускает лук та, кого он так безнадежно искал. И командир не столько понимает, сколько чувствует: на ногах ее до сих пор держит разве что злое упрямство. И странное оцепенение слетает с него тут же, и замершее было время вновь несется вскачь, и Юсин срывается с места – и Токман оседает уже ему на руки. И облегчение захлестывает жгучей волной: нашлась… живая! *** Токман приходит в себя от того, что кто-то развязывает на ней пояс. Слишком аккуратно, а значит – она явно у своих, солдаты Пэкче бы так не церемонились. Юсин-ран, смутно припоминает она. Командир ведь вынес ее с того клятого болота, и это он сейчас, наверное… ой. В панике дернувшись, она кое-как разлепляет ресницы, пытается перехватить его руку – сил недостаточно, да еще и пальцы соскальзывают с перемазанного болотной грязью рукава. Что делать-то, в ужасе думает Токман, он же увидит сейчас?.. – Не бойся, – хмуро говорит хваран, – я давно все знаю… и не трону тебя. – Но, Юсин-ран, – растерянно бормочет Токман, – как?.. Звучит не слишком связно, но ничего более умного у нее сейчас в голове не складывается. Это что ж получается: все это время он… знал? И молчал? – Случайно заметил, – отмахивается Юсин. Помедлив, склоняется ближе и говорит веско: – Тебя надо отмыть и осмотреть. Ты понимаешь, что лучше это буду я? Да понимает, что уж там. Сама она хорошо если на ногах сейчас удержится, а убрать с себя грязь и кровь и правда хочется почти невыносимо. Да и болит все с головы до пяток нещадно, а если там где перевязка нужна? И Токман слабо кивает в ответ и позволяет командиру стянуть с нее все эти изгвазданные тряпки, и Юсин ее, полностью раздетую, осторожно отводит на решетчатый настил. Закрой глаза, велит он, закатывая рукава, и Токман послушно зажмуривается, и на макушку ей обрушивается поток воды. На кипяток Юсин-ран не поскупился: вода не то что теплая – горячая почти, и какое ж это невозможное удовольствие! Все еще не открывая глаз, она чувствует, как он прополаскивает ей волосы, отмывает спину и плечи. Руки у него жесткие, покрытые давними шрамами и мозолями от меча, но прикасается он бережно. И хорошо, потому что вся она сейчас – в россыпи старых и новых синяков, и по-другому было бы просто больно. Токман вымотана так, что даже смутиться ей сил не хватает… ровно до того момента, пока ладони его не оказываются у нее на бедрах. И вот тогда она осознает то, что следовало бы сообразить раньше: Ким Юсин-то ведь не только ее командир, он еще и мужчина. И она краснеет наконец – мучительно, до слез – но остановить его не успевает: Юсин-ран отстраняется и без просьбы. – Дальше не буду, – говорит он отрывисто и чуть хрипло, – давай сама. Тяжелый ковш едва не выворачивается из ее пальцев, и Токман кое-как домывается, торопливо и неуклюже. Командир стоит рядом, готовый подхватить, если что, но смотрит нарочито поверх ее головы. А потом, окатив ее еще раз водой напоследок, все так же аккуратно ведет к скамье с чистой тканью, одеждой и парой бинтов. Эти – для утяжки, понимает она, и от нахлынувшего чувства благодарности у нее начинает щипать глаза: надо же, он и о таком подумал… *** Когда Токман выходит из помывочной палатки, сослуживцы из «Цветка дракона» вопят от радости так, что она едва не отшатывается назад с перепугу. Юсин-ран появляется следом, меряет их мрачным взглядом из-под насупленных бровей, и нандо немедленно замолкают, дружно вытягиваются в струнку. Нет, у них отличный командир, правда-правда, но если он так смотрит – лучше не нарываться. – Ушибы и царапины, – говорит он резко, – но ничего серьезного. Накормить и отправить отсыпаться. Чукбан на правах старого знакомца подцепляет Токман под локоть, и она шагает рядом с ним, слегка пошатываясь, но уже почти бодро. Ну а как же, впереди ведь сытная еда и чистая койка: вот оно, счастье новобранца… Юсин вновь скрывается в палатке – и замирает на месте, бессильно опустив руки. Переоценил он свою выдержку – ох как переоценил! Нет, конечно, он не тронул бы Токман. Лезть к измотанной до предела девчонке, едва понимающей, что происходит – это и так-то низко, а уж вытворить подобное средь бела дня в военном лагере, когда в нескольких шагах вокруг болтается едва ли не весь «Цветок дракона» – еще и глупость невероятная. И все это правильно, но… …Но как теперь находиться-то рядом с ней, когда он уже не просто увидел мельком – почувствовал? Он же все до последней мелочи помнит. И гладкую белизну ее кожи – там, где не оставило отметин вражеское оружие, и тени от ресниц на щеках, и приоткрытые губы, и сбившееся дыхание. И то, как она вздрогнула и залилась краской, заставив его отдернуть руки, словно от огня… и ладони до сих пор горят. Выругавшись сквозь зубы, он остервенело сдирает с себя насквозь мокрую и грязную одежду, решительно берет ведро с холодной водой и опрокидывает его над собой. Ледяные потоки льются по лицу, и он ошалело трясет головой, отбрасывая намокшие, липнущие ко лбу волосы. Не самый приятный способ успокоиться, конечно – но хоть дурь из мыслей выбивает успешно. У них тут война, и армия Пэкче на подходе, и половина отряда – раненые… некогда о глупостях думать! …Снится ему этой ночью совсем не болото.