Аvaler le noyau

      Саре около трех. Она показывает маме - что-то шуршит в шкафу, красные глазки по периметру потолка пугают ее до одури, отчего не спит ни она, ни родители, ни семейный врач. Сара плюется безобидными успокоительными и каждый раз лишь крепко жмурится, превращаясь в куколку, чтобы спрятаться в темноту одеяла - единственную, потому что она согревает и успокаивает, и скорее уснуть.       Саре почти исполняется семь, когда она впервые видит за приоткрытой дверью шкафа, прямо из самой черноты, две маленькие льдинки-радужки. Они будто совсем не моргают, светятся, словно запутавшиеся в патоке светлячки, смотрят прямо на нее - за ней, за каждым подрагиваниеи мизинца и колебанием между верхней губой и переносицей; В этой тишине у Сары в груди все сворачивается в клубок и неприятно ноет - от чего, она не знает и от незнания этого в ней рождается тревога и суетливость (понять это можно, правда, только по тому, с каким остервенением она скусывает заусенец на указательном пальце, который тут же воспаляется); а глаза все наблюдают, не говорят - ни слова, а потом исчезают как-будто слишком скоро, с хлопком закрывая шкаф за собой, как пылинки сдувая сменой направления воздуха эту из ниоткуда родившуюся рану в детской груди. За окном пронзительно-глухо вскрирывает сипуха.       Саре двенадцать и она привыкла, что абсолютно все вещи в доме самопроизвольно перемещаются, пропадают и внезапно находятся в пижамном рукаве. Сара плюет на страницу, где принц спасает принцессу из башни от страшного дракона - она привыкла надевать одну сережку и извиняюще жевать губу перед отцом, привыкла по часу, без единого вздоха, выпутывать густые и плотные калтуны в волосах, привыкла вытаскивать из пяток битое стекло (она почти слышит мелкий топот возле своей кровати каждую ночь, и как сыпется стеклянная крошка, и специально наступает на нее утром, по-глубже вгоняя осколки под кожу); но моросящим утром понедельника замечает рядом с подушкой горсть мармеладных мишек, а на большом пальце - нелепый цветной пластырь - и с тех пор стекло под ноги ей не попадается.       Сара отбивает свои пятнадцать и вот - два голубых глаза Короля гоблинов смотрят на нее - сквозь нее, за нее и, поклясться можно, что смеются над каждым ее всхлипом. Джарет действительно смеется, больно подкалывает, сам впихивает по стеклышку в каждую пятку, а потом протягивает хрустальную сферу с мечтами. Ищет только ее, танцует - только с ней, и предлагает себя - ей одной, как последняя проститутка. У Сары от него целиком - обостряется астма и электрический ток колет пальцы, хотя стоит, все-таки, лучше думать о том, как брата спасти. Разве нет? Она ведь совсем-совсем его не боится. Пахнет от него, кажется, мокрым мрамором в середине лета и красной глиной. В гоблинской-королевской стране солнце сжигает и не щадит ни глаз, ни лица, ни сердца, (оттого, наверное, у него радужки такие прозрачные); за 13 часов кожа покроется веснушками - жаль.       Саре сем-над-цать и она, наверное, никогда не выйдет замуж, а Джарету, кажется, всегда будет около сорока. Что жаль - лучше бы они были такими же разными, как его зрачки. Сара боится, когда он говорит - много, забившись в угол, с тремором рук (до ссадин трет ладони и пальцы, словно пытается смыть когда-то пролитую кровь) и разбитой щекой, и в глазах у него трещит и бликует безумие, - Пожалуйста, Сара - так задыхается Король гоблинов, как если бы устал быть королем и, превратившись в ребенка из приюта, вымаливает ласки вместо вшитой под веки боли. А потом каждый день оставляет на подоконнике странные солено-сладкие ягоды и лепестки персиковых деревьев, иногда смотрит - страшно, вязко, до горячего узла между ног; дергает Сару за намотанную на палец прядь волос. - Иди на хуй, Джарет, - выплевывается она в косую улыбку отражения и шершавый поцелуй под лопатку, продолжая непринужденно болтать ногой. Он совсем не по-королевски-гоблински (почти как человек) вздергивает брови (и уголки губ-глаз) и растворяется в тени между занавеской и окном. Любовь у Короля гоблинов большая и сжирающая с изнанки, кислая, как неспелый лимон и соленая - почти как слезы Мертвого моря; руки оставляют синяки на ребрах и шее, а секс с ним как-будто начинается с оргазма и заканчивается - изъеденной пустотой. Впервые он вытрахивает из нее всю дурь почти пол-года назад, вжатой лицом в кафельную плитку родительской ванной Саре - горячо и плохо, губы изъедены (корочки неделю лопаются и кровоточат), ее душит астма (или нет?), ноги совсем не слушаются, а потом - незаполняемая дыра в груди. Джарет - почти как человек - расчесывает Саре волосы перед сном, сцеловывает плохие сны из висков и держит пальцы на позвоночнике - так успокаивают маленьких детей - когда мир вокруг (человеческий) начинает тревожить. Саре Уильямс, наверное, никогда не исполнится девятнадцать, и замуж она никогда не выйдет, а Джарету, кажется, всегда будет около сорока. Маленькая мертвая Сара (совсем не по-человечески Его) слизывает с чужого подбородка шершавым языком солено-сладкую дорожку сока из странных ягод, прислоняет несогреваемо-холодную хрустальную сферу к лицу - перекатывает от нижней челюсти до скулы, свет красиво преломляется и отбрасыыает маленькие зайчики на кожу и руки. - Самое лучшее мое творение, - глумится она Джарету прямо в рот и смеется-смеется-смеется (вместе с маленькими чернушками-гоблинами за кустами, теперь без надрывов-захлебов, и астма совсем не беспокоит). - Самое лучшее мое творение, - вторит ей почти змеиный язык, заливаясь в уши и легкие, будто горло передваливает - но теперь совсем-совсем не душит, и заправляет за ухо белое совиное перышко.