настоящий (-ая)

— давай раскумаримся по пол дозе. не е е т, почему он начал оп я я я ть леша уронил голову на ладони, и будет ронять каждый раз, когда наобещает, что он бросит и перестанет маяться хуйней, а в голове тихо добавит, что и общаться с сашей. тоже перестанет. он если бросит, то все перестанет. вообще все. точнее, все в его жизни кончится и жизнь скорее всего — тоже. саша покачал головой. так забавно и по-своему, ухмыляясь и явно издеваясь над лешей. зачем, ну вот зачем он снова начал глумиться. чем это так ему нравится? — ну давай раскумаримся. да не может он, даже при всем его зависимом желании. его и так уже подряд несколько дней шизит, он же просто скоро ебнется. сейчас, через час, через два, может завтра, может через неделю, а может — уже. но саша смотрел на него, все улыбаясь. смотрел ему в затылок и все лыбился. оба делали вид, что квашонкин не на отходах. игнорировали проблему, закрывали глаза и делали вид, что ее нет. за опущенными веками ничего не видно. значит — ничего и нет. квашонкин в темноте с магазина уселся на кухне, да так и сидел уже час наверное. саша по привычке встал у окна, у леши за спиной. тот его не видел, только чувствовал, как тепло от батареи. лешу так кошмарило, он не спал вторую ночь, он все пытался куда-то деться, но чувство вины жрало его, жрало, а саша смотрел и беззвучно смеялся. — и когда она придет? — сквозь очередной смешок спросил он. — завтра. — ну, прибери тогда бумажки свои, что ли. леша подумал, почему он его вообще терпит, но все равно встал, разминая затекшие кости, вышел с кухни и еще из коридора с тупой непонятной тревогой и чувством вины посмотрел на разбросанные на диване и столе бумажки. убогость. — ну вот сколько мы с тобой знакомы уже? леша не спеша перебирал листы, поднимая их даже с пола под столом и нехотя складывая их в ящик. с каждого на него смотрел сашин портрет разной степени законченности. тот сам смотрел через плечо квашонкина и едва щурил глаза, мол, да, похоже. и волосы, и губы, и форма глаз, даже выражение лица. даже эта тупая, уже заебавшая лешу, улыбка. — ну, пару лет. да, пару лет, как леша уже ебаный мусор, уже пару лет, как он медленно, но верно не оставляет от себя ничего. квашонкин не был прямо-таки художником, но саша для леши — навязчивая идея. он столько думал о нем, что мысли даже из ушей уже наверное лезли. и лишь малой их частью была замарана бумага. все остальные оседали в квартире пылью и грязью на нем самом. — а с ней? леша не ответил и, только когда убрал последний лист, промямлил: — полгода. — ну, решение т о л ь к о за тобой. и замолчал. осталась давящая на череп тишина и привкус какой-то горечи на корне языка, обволакивающий лешу почти целиком. горечь отпечатывалась прямо внутри его головы, застилала глаза. за что он так с ним. за что? в груди что-то так болело, жглось, давило. нет, не сердце и не что-то подобное. болело до выворачивающей тошноты, до едких слез, до выходящего тихим хрипом в кулак крика. бесшумное рыдание под сопровождение гула соседкой дрели и равнодушно стоящего где-то рядом саши. — ну давай раскумаримся. все равно тебе уже ничего не поможет. да, леше ничего не поможет. даже саша. но может тогда хоть кто-то? «ты как там?» — пойдем, — санек уже стоял, привалившись к входной двери. леша, зажевывая губы, смотрел в телефон, о котором напомнило вдруг пришедшее сообщение. связь с реальностью вернулась, но пальцы дрожали вместе с остальным телом, не попадая по клавиатуре. «нормально» саша хмурился молча, пока леша медленно надевал куртку и думал, а реально ли все. думал, думал, и оказался снова в магазине, но только у полок с алкоголем. — серьезно, ты решил бухнуть? — иди нахуй. я сам решу. к тому же я завязал. — с чем именно, боюсь спросить? — со всем. — а водка не считается уже, да? — ты меня заебал, — как он устал от этого голоса, как он от всего устал, хотелось просто разбить бутылку, которую он взял в руки, себе об голову, — либо заткнись, либо съеби. — ну-ну. со мной тоже завяжешь? это другое нет, леш, нихуя. завязать он сможет себе только веревку на шее. после спирта так уж тем более, за милую душу. раньше он еще мог сказать, что терять ему нечего. а сейчас? сейчас, увы, есть. правда, от себя ему теперь терять уже нечего — от себя он растерял все. — почему я с тобой вообще вожусь? — саша шебуршал в соседней комнате, но будто почувствовал, когда леша поднес горлышко к губам. зачем портить чашки? к тому же, саша не пьет. не пьет, а мозги ебет получше любого алкоголя и любой бабы. да, идея была так себе. водка, вставшая поперек горла после половины бутылки, вероятно, тоже. все было так себе. тошнота — так себе, проваливающийся под ногами пол — так себе, трескающаяся от боли голова — так себе. — ну как ощущения? все складывалось откровенно хуево. его било вертолетами головой об ванну, затылком об пол. его рвало спиртяжным нутром на протертую на дне эмаль, пока кто-то гладил его по голове, приговаривая «ничего, леша, это пройдет. все пройдет» кто? — саша? — тот сидел прямо в заблеванной ванне и молча смотрел на него, вертя в руках крышечку от водочной бутылки. — ну как, совесть не мучает? — че ты несешь… — ты ей такую лапшу феерическую на уши навешал: «я завязал, я ко врачу пошел, я рисунки сжег и выбросил, я больше его не вижу, я тебя люблю, ксюш, я с тобой до гроба». — заткнись. — сам себя затыкаешь. если бог есть, если бог в каждом, то этот бог — совесть. для леши — саша. леша ненавидит сашу, саша ненавидит лешу. бог ненавидит сам себя. — хорош пиздеть. — леш, не из моих уст, так из своих же ты и так все это услышишь. жгло глаза, горло сжимало будто петлей. резало, резало в груди по живому. как скот на мясо резало. пережуют его потом и выхаркают куда-нибудь на свалку, на помойку, где ему самое место. — ты пиздабол, слабак и хуесос. — неправда, — с подбородка уже капали слезы, леша стоял на коленях вцепившись в бортик и смотря на сашу, на его размазанное по кафелю стены лицо, будто по бумаге. будто растекшийся от слез рисунок. неправда неправданеправда не пр а вда н е п ра вданепр а в в да н еп р вд а он не такой саша вылез из ванны, ловко перешагнув через бортик, и похлопал его по плечу. — ты сам понимаешь, что правда. лучше бы он сдох в чужом подъезде под кайфом, лучше бы он удавился на шнурках еще в прошлом месяце, лучше бы его никогда никто не знал, лучше бы единственный человек рядом с ним забил хуй на него. если ей не похуй, то леше жаль. ненависть к себе застилала глаза, мешая думать о ком-то помимо себя. ведь он — о н — во всем виноват. виноват, что ему плохо, виноват, что все еще видит сашу. он знает, что это все в его голове, знает, что болен, но понимать отказывается. весь череп забило страхом, как улей осами. страшно, страшно одному. он же ушел. саша, сашенька, ты куда? нет-нет-нет, вернись! — са а а аш! пустота с тишиной била, как об стену. прямо виском, будто об угол стола. в груди будто пробило сквозную дыру, его еще никогда так не ломало, никогда так не убивало, никогда так не размазывало, не растирало, не крошило, будто в порошок. саша с ашас аш ас аш а с ашас аш сашасашасашас а ш а с а ш а с а ш а он едва ощущал телефон в руках, вслепую ища номер. и гудки — будто постепенно затягивающаяся вокруг шеи веревка. его душило, натурально душило. — что случилось? неужели не сашин голос? — ксю ю ю, — во рту уже вязало от кислоты. два имени путались в голове и на языке в узелок завязываясь в единое целое, — ша а а, забери меня я я отсюда. — откуда, леш, откуда? из этой ебаной квартиры. желательно, вообще из этой ебаной жизни. мысли и речь слиплись в один комок в горле. кажется, лопалась голова, как бутон, и мозг вываливался на кафель недоразвитыми лепестками. болело в груди невыносимо, н е в ы н о с и м о. текла кровь меж ребер, из глаз, изо рта, из носа. все умирало, гнило, полосами затекало меж плиток и текло, как по венам. не бывает так, не бывает так плохо, не бывает боль рвала ему нервы, его рвало сквозь вой. он помолился бы богу, но он забыл слова, потому что небываетнебываетнебывает больно н а с т о л ь к о он просто уткнулся головой в борт ванны, думая, что наверное сейчас и умрет от этой боли. — леш, лешенька, я здесь. не сашино лицо, не настолько хорошо знакомое, не из его головы настоящее саша испортил ему жизнь, саша убивал его все это время. леша испортил себе жизнь, леша убивал себя все это время. — почему ты ы ы, — слова стекали с языка с трудом и горечью. а этот все улыбался, выглядывая из-за чужой спины. — давай, вставай, — его дернуло вверх, но сил у него было только чтобы не закрывать глаза. — шааа… — что то мычал. она не могла его поднять, — почему ты ы ы ы ы почему он, почему почему поч е му п о чем у почемупочему п о ч е м у — вставай, пожалуйста! да нахуй ему вставать, зачем, если все — в с е — чем он жил было ебаной наебкой? так еще и чьей — его собственной. жизнь над ним посмеялась вдоволь, жизнь над ним прикололась от души, своя собственная голова сыграла с ним злую шутку. — п оче му т ы, б ля ть, не нас то ящи й?! сашино лицо все так же размазывалось по стенам. он все улыбался, стоя за чужой спиной того, кто пытался доораться до леши. но леша не в ладах с сашей, леша не в ладах с самим собой. квашонкин оглох, квашонкин ослеп, квашонкин умер. саша присел на корточки, всматриваясь леше прямо в глаза. — еще покричи.