***
Бойтесь желаний своих. Кейго не хотел оставаться в одиночестве, и вот, получите, распишитесь. Бубайгавара был рядом. Постоянно, неотрывно. Пересёк рамки сна, обосновался на границе реальности — слишком несуществующий, чтобы в него верить, слишком материальный, чтобы его игнорировать. Он определённо чувствовал себя вольготно — приходил, когда ему вздумается, исчезая — всё равно оставался удушливым присутствием чего-то чужого, лишнего. Не то галлюцинация, не то наваждение. Навязчивый, нежеланный гость, пришедший без спроса и заявивший свои права на всё то, что Кейго пытался считать своей жизнью. Втащивший в кварцевую стерильность и пустоту больничной палаты грязь и копоть, удушливые запахи гари, крови и вины. Для того, чтобы выбить Кейго из колеи — как будто она у него вообще была, колея эта, — Бубайгаваре достаточно было просто быть. Присутствовать. Но, как будто ему этого было мало, он говорил. Не замолкал ни на секунду. И от него было никуда не деться, не спрятаться, не скрыться, как невозможно спрятаться от самого себя. Хоть бы и в окно. В последний полёт, ха. В последнее время эта мысль закрадывалась в голову всё чаще. — Что, думаешь сбежать? Бубайгавара сидел на подоконнике и болтал ногами. На краю кровати. На стуле для посетителей. На полоске света, пробивающейся в окно. То ли чёртов солнечный зайчик, то ли отслоение сетчатки, картинка, отпечатавшаяся на внутренней стороне век и перемещающаяся с направлением взгляда. — Что ты там говорил, «заплатишь за свои преступления — и помогу начать жизнь с чистого листа»? — Бубайгавара выдохнул сизое облачко дыма. — Сам-то в это верил? У тебя что-то не особо получается. — Уйди, — вяло огрызнулся Кейго. Одно только присутствие Бубайгавары вытягивало из него силы. — Ты умер. — Ты меня убил, — поправил его Бубайгавара и флегматично сбил пепел на простыню. — Да и не только меня. А вот ты умер, Ястреб. Кто ты теперь? Что ты такое? Кейго абсолютно точно не собирался называть ему своё имя. Не собирался впускать это в новую жизнь, которую ещё надеялся выстроить. Как там с нечистью, пока не пригласишь — не войдёт в дом? С Бубайгаварой это уже не сработало, но если имя имеет хоть какую-то силу — не староват ли ты, чтобы верить в сказки, Кейго? — то лучше не рисковать. — Лучше бы ты оставался кошмаром, — Кейго не знал, сказал он это вслух или только подумал. Бубайгавара был в его голове, нужно ли вообще было озвучивать мысли, чтобы он их услышал? — Я останусь, не сомневайся, — Бубайгавара отсалютовал ему сигаретой, потушил об угол подушки, достал из пачки новую — откуда взялась пачка? Нет, даже не так, как он курил, не снимая маски? Или он сперва был без маски? Или маска была с прорезью… Зачем вообще пытаться рационализировать галлюцинацию? — Будешь голосом в моей голове? — уточнил Кейго. Как будто ему не хватало… Ему много чего не хватало, но точно не этого. — Улавливаешь иронию, Ястреб? Бубайгавара отвернулся к окну, спиной к Кейго, и снова закурил. Потянулся — от души, до хруста. Спина у него была вскрыта. Кейго смотрел на рассечённые мышцы — так глубоко, что кое-где светлели кости. Чистые, ровные разрезы — его перья были достаточно острыми, чтобы при необходимости разделать человека, как свиную тушу. — Я больше не Ястреб. — Ты больше ничем другим быть не умеешь, — Бубайгавара дёрнул плечами — раны пришли в движение, зашевелились, выталкивая на поверхность то ли кровь, то ли слизь. Кейго сглотнул. — Научусь. Бубайгавара выдохнул струйку дыма, пальцем разделил на две части, нахмурился и замахал ладонью, развеивая горьковатые облака. Выругался, завёл руку за спину, почесал лопатку и с очень недовольным видом вытер испачканную в крови и слизи ладонь о простыню. — Те же яйца, только в профиль, — сварливо констатировал Бубайгавара. На оконном стекле он тоже оставил пятна и отпечатки. — И чем же мне стоит быть, по-твоему? Бубайгавара сделал затяжку, выругался, сплюнул на пол кровь. Перчаткой растёр по губам и подбородку красные разводы и снова повернулся к Кейго, вдруг оказавшись у самой кровати. Кейго уже перестал пытаться найти закономерность в его поведении. Давно перестал. Зубы у него тоже были в крови. Хищный зверь, загрызший свою добычу. Птицу. Бескрылую птицу. — А что ты у меня спрашиваешь-то? Откуда мне знать? Я мёртв. Да и ты среди живых подзадержался. Краем сознания Кейго понимал, что Бубайгарава так бы не сказал. Что Бубайгавара ничего этого бы не сказал, Бубайгавара говорил бы суетливо и быстро, перебивал сам себя, противоречил сам себе, срывался с баритона на фальцет, с шуток на траур. Голосом Бубайгавары говорило его собственное подсознание, говорил он сам. Та часть его, которая умерла месяц назад и, вопреки всему, не хотела разлагаться. Или, возможно, разлагалась, но отказывалась умирать. Бубайгавара был хорошим человеком, которому очень не повезло. Мог ли Кейго так сказать о себе? — Что скажешь, а? Что у тебя по перспективам? Пора мигрировать, пташка, из одного мира в другой. На секунду Кейго показалось, что серо-голубые глаза Бубайгавары блеснули яркой бирюзой. Перья отреагировали быстрее, чем Кейго открыл рот. — Оставь меня в покое! Окно брызнуло осколками. Бубайгавара скептически пожал плечами — ему рассекло правый бицепс и слегка надрезало шею. Чёрная ткань костюма маслянисто блестела в этих местах. — Невежливо, знаешь ли. Перья пронзительно свистели, атакуя то, что должно было быть врагом. Влажный, липкий звук рассекаемых тканей у нормального человека вызвал бы как минимум тошноту, но Кейго не помнил, был ли он вообще хоть когда-нибудь нормальным. Перья задевали и его самого, оставляя длинные царапины на руках и лице — Кейго не замечал, не хотел замечать, это было неважно, это вообще не играло никакой роли. Бубайгавара брезгливо стряхнул на пол ошмётки кожи. — Голова раскалывается, между прочим, — пожаловался он, сжимая норовящие разойтись куски черепной коробки. — Исчезни! — Не хочу. Как там оно… То, что мертво, умереть не может? Левую сторону его лица срезало подчистую — как скальпелем, одним большим лоскутом. Крови не… Нет, кровь была. Но не было фасций и мышц. Как маска под маской, как какая-то проклятая матрёшка, под верхним слоем кожи было другое лицо. Правый глаз, серо-голубой, с тяжёлым веком и надбровной дугой и короткими светлыми ресницами, был на своём месте, на соответствующем ему лице. Левый был светло-карим, с острыми чёрными росчерками у внешнего и внутреннего уголков. Вот тебе и гнилая луковица, каждый следующий слой хуже предыдущего. Кейго придушенно всхлипнул, пытаясь заставить себя не смеяться — нет, сейчас ему только истерики не хватало, нельзя, нельзя, успокоиться, надо успокоиться, надо… — Оставь меня в покое, — повторил Кейго сипло, цепляясь пальцами за горло. Воздух казался липким и горячим, обжигал носоглотку и гортань. — Покой тебе не светит. Два голоса звучали почти в унисон — почти, с всё более заметным разладом, как дребезжащая струна, и резонировали с каждой секундой всё сильнее. — Я-то своё место нашёл, — Бубайгавара осторожно убрал руки от головы, убедился, что разваливаться она пока не собирается и достал ещё одну сигарету. — А ты? Кейго жалел, что с него, в связи с улучшением состояния, сняли датчики, сейчас он был бы очень рад, ворвись в палату всполошённая медсестра. — Что есть у тебя? Кому на тебя не плевать? Этого «спасибо за помощь» ненадолго хватит, ты же знаешь, — Бубайгавара смотрел на него разномастными глазами и патетично размахивал перед лицом тлеющей сигаретой. — Знаешь… Знаешь, а я ведь долго сомневался, настоящий ли я, — в дребезжащем голосе зазвенело неожиданное воодушевление. — Представляешь, какой дурак. Всего-то и нужно было, что попытаться умереть. Только и всего. И всё стало на свои места. Сразу всё стало просто и понятно, никаких сомнений, никаких метаний. Кейго знал. Бубайгавара ему рассказывал. Рассказывал, как несколько лет избегал любых мало-мальски серьёзных травм, как полтора месяца выматывающих боёв с Гигантомахией отделывался клонами, клонами, клонами, чтобы не растечься вдруг серой слизью, чтобы не прекратить быть. — Ты ведь знаешь, это несложно. Ты даже можешь полетать. Двух зайцев… или двух птиц сразу, а? Бубайгавара хохотнул и даже не попытался уклониться, когда в него снова маленькой озлобленной стайкой полетели перья. …окно было не таким уж и непреодолимым препятствием. Даже фигурные решётки можно было обойти. Перья, пусть даже слабенькие, вполне были в состоянии выкорчевать эту досадную преграду, и пусть восьмой этаж — не самая большая высота, но этого бы хватило… Перья должны были пригвоздить Бубайгавару к стене, но вместо этого проходили насквозь, оставляя дыры, которые постепенно затягивала буроватая слизь. Кровь шумела в ушах, пульсировала ударами сердца, навязчивым «убить-убить-убить». Убить то, что уже мертво, то, что уже сам однажды убил — удачи, Кейго, да только она тебе не поможет. Кажется, перья уже по меньше мере раз пять задели его самого — лицо слегка покалывало, — но Кейго это не волновало. С другой стороны, раньше такого не бывало, раньше он не мазал, направляя перья… Раньше-раньше-раньше, какая разница, прошлого у него всё равно не осталось, а будущее было ещё более невнятным, так зачем вообще об этом думать? Очередная воздушная атака была прервана открывшейся дверью — перья с глухим стуком воткнулись в пластиковое — это же был пластик? Судя по виду — точно какой-то полимер — покрытие, оставив неаккуратные следы. Наваждение разбилось на осколки — мелкие, острые. В каждом из которых отражалось разделённое на две неравные части лицо Бубайгавары. Может, это и не сердце так билось. Старатель никогда не входил без стука, и не его вина, что Кейго так закопался в свои проблемы — с головой, — что не слышал. — Потрудишься объяснить? — сухо попросил Старатель вместо приветствия. Кейго понадобилось всего лишь два вдоха, чтобы вернуть лицу выражение безмятежности и скуки. По крайней мере, ему так казалось. — Схожу с ума от безделья, веду беседы о бренности бытия с комарами, устраиваю на них охоту, потому что крови и самому мало, — нарочито бодро отозвался Кейго, но напоролся на укоризненный взгляд и притих. Отвернулся на несколько секунд и ожесточённо потёр лицо, заставляя себя собраться. Теперь перед глазами плясали солнечные зайчики, но абсолютно точно не было никаких ненужных лиц. Сердце колотилось слишком быстро, слишком громко и слишком болезненно. Зачем ломать комедию, в самом деле. Старатель о нём переживал. Какая прелесть. Старатель нахмурился и провёл ладонью по стене, испещрённой глубоким полосами и дырами от перьев. В палате определённо придётся делать ремонт. Кейго было почти стыдно. Нет. — У меня была мысль, что, возможно, вернуть тебе эти перья — не лучшая идея. — Зачем-то же вы это сделали, — пробормотал Кейго, малодушно отводя взгляд. Горло саднило. Значит, он всё-таки кричал. Не только в мыслях. — Чтобы ты мог защититься, в случае чего. Хотелось засмеяться. Смеяться не хотелось. — От кого мне здесь защищаться? От клопов? Так их здесь нет, всё стерильно. Ну, комары иногда… Старатель явно хотел что-то возразить — он наверняка мог аргументировать так, что оставалось бы только согласиться, — но только вздохнул и поднял на Кейго тяжёлый, пристальный взгляд. Кажется, царапины и порезы от его внимания не ускользнули. — Кейго. Я могу рассчитывать, что когда я приду завтра или через день — ты будешь здесь же? От неожиданности Кейго сдулся. — Что за вопросы такие? — Я могу быть уверен, что ты ничего с собой не сделаешь? Кейго молчал. Неловко. Ему было до омерзения неловко. Почему Старатель постоянно ухитрялся ставить его в тупик? — Кейго? А, да. Он завис. Он завис, конечно же, это невежливо. — Я себя чувствую ребёнком, которого отчитывают. Мне это не нравится. Старатель изменился в лице. Досада пополам с раздражением, идентифицировал Кейго. Вот, это уже знакомо. Привычно даже. Это уже почти как в прошлой жизни… — Ты не ребёнок. А из меня был паршивый родитель даже для моих родных детей. Но я беспокоюсь о тебе. Воспринимай, как хочешь, это факт. С этим проблем не было. Кейго привык, что его ставили перед фактами. Хоть что-то в этой жизни оставалось простым и понятным. Нет, ни разу не простым и понятным. Перед таким фактом его ставили впервые, и как реагировать — он не знал. Попытки разобраться порождали больше вопросов, чем ответов. — Что, будете спасать меня, как полагается героям? — от улыбки — оскала — болели скулы и что-то внутри. — От меня и моих демонов? — Да. Только героика тут ни при чём. Интересно, что сказал бы на это Шигараки? Неинтересно. Совершенно неинтересно. Не стоит об этом даже думать. — Вы решили записаться в мои личные психотерапевты? — Если это гарантирует твою безопасность — да. — Ладно, ладно, я… Извините, — Кейго сдался и потёр переносицу. Голова гудела. В голове гудел чёртов пчелиный улей. Или осиный. Или муравейник. Или термитник. Или всё-таки опарыши. Что-то копошилось и действовало на нервы. — Можно мне побыть в одиночестве? — Уверен, что сейчас тебе нужно именно это? — Не знаю. Не факт. Но я точно не хочу, чтобы у меня входило в привычку перед вами рыдать. Глаза чесались и болели. Особенно левый. Медсёстры наверняка уже устали говорить Кейго не тереть рубцующуюся кожу. С тем же успехом можно было просто записать напоминалку на диктофон, чтобы «сложный пациент» мастерски игнорировал и это тоже. Кейго судорожно втянул воздух и шумно выдохнул. — Извините. Вы сюда специально приехали, но… мне правда нужно помариноваться в собственном соку. — Не извиняйся. Всё равно в ближайшую неделю я буду в Кансае. Хотелось спросить, с какой стати — всё-таки почти триста километров от родного Мусутафу, какими судьбами, Старатель? — но Кейго сдержался. Рабочие вопросы, скорее всего. Его не касается. — Если я понадоблюсь — звони. Кейго знал, что не позвонит. Он абсолютно точно не хотел быть ещё большей обузой. Говорить он этого, конечно же, не стал. И из тактичности, и потому что болело горло. Вместо ответа Кейго только кивнул и уткнулся взглядом в простыню и пристыженно скучковавшиеся на ней перья. Измазанные в серой жиже, которой, разумеется, не существовало. Волос коснулась тяжёлая ладонь, взъерошила слегка примятые пряди. Кейго не поднимал взгляд — продолжал смотреть в простыню, пока не хлопнула дверь. Кейго закрыл голову руками и скрючился, почти уткнувшись лицом в ступни. Хотелось кричать. Молчать. Что-нибудь сломать. Кого-нибудь. Хотелось не чувствовать себя беспомощным ребёнком. Хотелось иметь хоть какое-то понимание, что вообще делать дальше со своей — своей ли? — жизнью. Перья, суетливо заметавшиеся по палате в ответ на его состояние, что-то сбили с прикроватного столика — Кейго дёрнулся, подхватывая «что-то» до того, как оно упало. Банка кофе без кофеина. Со сгущёнкой. Большая упаковка таких же обнаружилась на полу. Спасённая от падения банка была тёплой, почти горячей. Кейго вылакал кофе в два глотка, едва не подавившись, и долго, очень долго сжимал в ладонях медленно остывающую пустую банку.***
Делать вид, что этого разговора не было, оказалось чудовищно неловко. По крайней мере, для Кейго. Старателя же как будто вовсе ничего не смущало. Впрочем, почему же «как будто»? Кейго совсем не был уверен, есть ли в мире хоть что-то, что может смутить этого человека. Старатель был… Нет, абсолютно точно не «невозмутимым» — вспыльчивость никто не отменял, и у него были свои… особенности, но его прямолинейность и откровенность компенсировали всё. Кейго позвонил. Чувствовал он себя при этом ребёнком, который отвлекает отца от работы, и ощущение было мерзейшим. И, наверное, сам не ожидал, какое облегчение испытал, когда Старатель ответил — чуть встревоженно, с почти осязаемым беспокойством. Нет-нет, ничего не случилось, всё хорошо. Просто хочу извиниться за прошлый раз, нервы сдали, знаете, месяц в четырёх стенах, всё такое, немножко крыша покосилась… Если вы ещё в городе — заходите как-нибудь на банку кофе и поговорить, а? И да, спасибо за кофе. Старатель не стал расшаркиваться — это было бы не в его духе, — не стал и слушать никакие извинения — «проехали, как ты себя чувствуешь?» — и вот теперь Кейго делал вид, что никакая крыша у него не косилась, никакого разговора не было, и… и, наверное, так было лучше. Кейго точно не был готов обсуждать голоса в голове, ни со Старателем, ни с кем-либо другим. Не хотел оттолкнуть. Те отношения, которые между ними сложились, можно было без зазрения совести назвать приятельскими — на «дружеские» Кейго не претендовал, — и Кейго ими дорожил. В его жизни в целом было совсем немного людей, которым он мог бы доверять. И ещё меньше — с которыми он мог «быть собой», что бы это ни значило. Кейго пока только учился, а потому косячил безбожно, срываясь с привычной и, по совести говоря, неприятной ему самому маски на лабораторки по социальной психологии. Доставалось, за неимением других вариантов, Старателю, медперсоналу и бывшим сайдкикам, изредка заглядывающим проведать. Нет уж, Кейго был однозначно настроен ничего не портить из-за завихрений под куполом, просто не ничего не говорить, особенно если его об этом не спрашивали. — …северных районов Киото. Кейго, ты здесь? Ой. Кажется, закопавшись в рефлексию, Кейго случайно выпал из разговора. Ситуацию стоило бы ненавязчиво исправить, но вместо этого Кейго зацепился за одну вещь, которая его самую малость… ладно, довольно сильно интересовала в последние несколько недель. — Почему вы меня так называете? Ладно, наверное, это прозвучало слишком в лоб. — Потому что это твоё имя, — Старатель чуть озадаченно вскинул бровь. Из-за стянувшего половину лица шрама мимика у него была немного несимметричной. — Нет, в смысле… — Кейго суматошно замахал руками и едва не сшиб с прикроватного столика открытую банку кофе. — Я не против, просто удивлён. Думал, вы всегда соблюдаете дистанцию, всё такое. — Предпочтёшь, чтобы я называл тебя Таками? — Я… — перед глазами мелькнуло хмурое и изрядно помятое лицо с острыми птичьими чертами и колючим нервным взглядом. Даже на магшоте отец выглядел так, будто готов был вцепиться в горло. Зубами, когтями, клювом. Кейго невольно вздрогнул. — Нет. Лучше по имени. — Я тоже так подумал. Интересно, помнил ли он? Кейго не удивился бы, если да. Нет, глупость… Подумаешь, мелкий вор, пусть даже и приметный, пусть даже и с некоторыми отягчающими. Спрашивать об этом Кейго точно не собирался. У Старателя была феноменальная память, но и счётчик раскрытых преступлений у него тоже был феноменальным, и копать под события почти двадцатилетней давности, наверняка затерявшиеся в ворохе куда более значимых дел, смысла не было. — Ладно, извините, я вас перебил, Ста… — Энджи. Ястреб поднял на него непонимающий взгляд. Старатель воплощал саму невозмутимость. — Простите? — Ты тоже можешь называть меня по имени. У Кейго в голове скрипнули и застопорились шестерёнки. — Энджи-сан? — Или так. — Мне неловко, — Кейго подозревал, что, попытайся он сосчитать, сколько раз за последний месяц он испытывал неловкость от общения со Старателем, ему не хватило бы пальцев на руках и ногах. Старатель сохранял эталонную — избирательную — невозмутимость. — Ничего. Я предлагаю тебе дружбу и не вижу смысла в лишних формальностях. Кейго уронил голову на грудь и шумно вздохнул. — Это прозвучало очень формально… — Я не в том возрасте, чтобы «давай дружить» звучало уместно. Кейго всхрюкнул. Что он там думал о «приятельских отношениях»? — Энджи-сан, что вы творите… Нет, не говорите! Просто ничего не говорите. Вы с убийственно-серьёзным лицом выдаёте такие абсурдные вещи, что я не знаю, как реагировать, нервничаю, пугаю прыжками пульса медсестёр и вообще… Хотя мне уже перестали замерять пульс. Старатель замолчал. Кейго хватило секунд на семь. — Нет, лучше говорите! Господи, у вас все в семье всё так буквально воспринимают? — Только я и Шото. — Это был ритори… Неважно. Я привыкну. Я ведь привыкну? — Ты привыкнешь. — Я привыкну… — Ты переигрываешь. Кейго поднял руки в знак капитуляции и взял тайм-аут на посмеяться. Прямолинейность Ста… Энджи определённо была одной из лучших вещей, что случались с ним за последние, дай бог памяти, надцать лет жизни. Бубайгавара приходил снова. И снова. И снова. Приходил и выворачивал душу наизнанку. Игнорировать его не получалось, но хотя бы обвинения в ненужности с чистой совестью отметались за недостоверностью, а затем отметался и сам Бубайгавара, потому что «без обид, ко мне скоро придёт друг», и Бубайгавара исчезал — до поры до времени. Кейго не был уверен, было ли это наваждением, галлюцинацией, психическим расстройством, но право на общение тет-а-тет оно уважало. Право самого Кейго на жизнь — не настолько, но с этим наверняка мог бы справиться… психолог, психиатр, что-нибудь из этой оперы. По крайней мере, Кейго так считал. Не то чтобы он планировал вверять свою психику кому бы то ни было. Раз уж на то пошло, он был убеждённым приверженцем «помоги себе сам», хоть это зачастую и сводилось к попыткам игнорировать проблему в надежде, что она обидится и уйдёт. Бубайгавара не уходил. Кейго подозревал, что в итоге это обещало свестись к соревнованию двух ослов, но… честно говоря, он слишком устал от больницы и всего, что с ней связано. В его планах было выписаться как можно скорее и не контактировать с врачами как можно дольше. И вообще, если улыбаться и делать вид, что всё хорошо, в какой-то момент сам в это поверишь. Где-то он уже это видел. Тем не менее, улыбаться оказалось на удивление легко — вполне искренне, иначе было бессмысленно, Энджи сразу палил. С одной стороны это немного обескураживало — да чего уж, разочаровывало в собственных актёрских способностях, — с другой… С другой — не так уж это было и плохо, «быть собой» и всё такое. Энджи абсолютно естественно принимал бремя серьёзности и ответственности на себя, и не то чтобы Кейго нравилось чувствовать себя ребёнком, скорее наоборот, совсем наоборот, но хотя бы для разнообразия было совсем неплохо не тащить всё на себе. Кейго старался воспринимать своё нынешнее положение как отпуск от всего и вся, и… и… в конце концов, у Энджи просто была такая, э-э-э, профдеформация — отвечать за всё, что его окружало. Побочный эффект управления многопрофильным агентством, или, может, синдром многодетного отца. До выписки оставалось всего два дня, когда Энджи пришёл к нему в последний раз. — Честно говоря, не знаю, что делать после выписки, — Кейго сидел на подоконнике и болтал ногами, подставляя лицо солнечным лучам. Вообще-то врачи настоятельно не рекомендовали, уговаривали пожалеть толком не зарубцевавшуюся кожу. Но за окном вовсю цвёл и пах июнь, пока ещё не обрушившийся на землю дождями, в окно билась крапивница, и жизнь была прекрасна. — В смысле… Нет, вы не думайте, мне назначили довольно приличную пенсию! Ха… Но просто чтобы не скиснуть — буду искать, чем заняться. Не знаю, может, в агентстве… Или в полицию подамся, мозги-то у меня не выгорели. — Для начала отдохни. Вот, пожалуйста, Энджи снова железной рукой поставил точку там, где Кейго натыкал запятых и многоточий. — Энджи-сан, я уже полтора месяца отдыхаю, скоро пролежнями покроюсь! Я вам говорю, на этой кровати уже мои контуры отпечатались! Если ещё и дома на диванчике то же самое будет — я скисну. Энджи потянулся за кофе, пару секунд подержал банку в ладони и передал Кейго. Тот с благодарностью кивнул, немедленно щёлкнул «ушком» и присосался к содержимому. — В моём доме ты всегда желанный гость. Кейго едва не подавился кофе — это было бы и обидно, и довольно неприятно, горячий, как-никак — и взял двухсекундную паузу на восстановление чувства собственного достоинства. — Спасибо за приглашение, я…. — Кейго. Это не формальность. Я правда буду рад тебя видеть. Вообще-то Энджи всегда выглядел серьёзным, но сейчас было что-то дополнительное, немножко экстра, поэтому Кейго решил не ломать комедию. — Вот нагряну без предупреждения… — булькнул он, попытавшись спрятать неловкость за банкой кофе и неудачной шуткой. Всё-таки горячий был вкуснее всего. — Рискуешь не застать меня дома. Предупреди хотя бы за день. Кейго кивнул, вцепившись в банку до глубоких вмятин на алюминиевых стенках. Он уже в целом привык к тому, что Энджи в своей манере проявляет заботу — визитами, выволочками на тему несоблюдения врачебных рекомендаций. Предложением дружбы. Кофе, опять же. Но ничего не мог поделать с колким ощущением паники и восторга, как ребёнок, на которого вдруг обратил внимание его кумир. «Как». — И давай всё-таки на «ты», — добавил Энджи, и Кейго всё-таки закашлялся, едва не заплевав кофе окно, подоконник и унылую больничную одежду. Энджи терпеливо подождал, пока он успокоится и снова восстановит заплёванное чувство собственного достоинства. — Вы в два раза старше меня. — с сомнением возразил Кейго, безопасности ради отставив банку. — Отчего-то это совершенно не мешало тебе меня подкалывать и всячески действовать на нервы. Кейго хотел было ляпнуть хоть что-нибудь в своё оправдание, но на секунду поднял взгляд. Энджи улыбался. По крайней мере, Кейго был почти уверен, что не особо симметричная гримаса, исказившая расчерченное шрамами лицо, была именно улыбкой. С поправкой на общую суровость — пожалуй, даже доброжелательной. Где-то в голове с хрустом и треском рвались шаблоны. Кейго отзеркалил его улыбку — совершенно искренне, не подкопаться даже при желании, потому что подкапываться было не к чему. — Тогда непременно воспользуюсь твоим гостеприимством, Энджи. Рукопожатие было крепким и, пожалуй, ободряющим. Обнадёживающим. Пусть не клятва, но обещание, что рано или поздно, так или иначе всё образуется. Бражник выбрался из кокона — бескрылый, изувеченный, больше не рождённый для неба. Но упрямо намеренный жить.