В защиту графа де Ла Фер

В благородного Атоса, графа де Ла Фер я была влюблена с тринадцати лет, с первого прочтения «Трёх мушкетёров». Красавец, сдержанный и ироничный, фехтует как бог, да ещё связан романтической линией с главной злодейкой романа — что может быть притягательнее :) Моё отношение к этой злодейке — леди Винтер, воплощению коварства и обольстительности, — менялось со временем. Я взглянула на её историю с её точки зрения и стала лучше понимать, что ею двигало. Однако она по-прежнему остаётся для меня злым демоном романа, с которым отважно сражаются граф де Ла Фер и его друзья, — а не несчастной заблудшей овечкой, загубленной мстительными мушкетёрами. Одна из основных претензий разгневанных читательниц к графу звучит так: как он мог повесить на охоте любимую жену? Почему хотя бы в суд не отвёл, а вообще должен был простить, ведь против него лично она ничего не совершала! Давайте вспомним, как обстояли дела. Граф де Ла Фер, как и позже Атос, — фигура необычная, выделяющаяся среди всех. «Стоило Атосу в своем простом мушкетёрском плаще ступить хоть шаг, откинув назад голову, как он сразу занимал подобающее ему место, отодвигая разодетого Портоса на второй план». В 25 лет он, знатный, как Дандоло или Монморанси, полновластный владетель графства, должен был найти себе жену — богатую, знатную, привлекательную, достойную стать первой дамой в его провинции. Надо полагать, отбоя от невест не было — тем не менее граф «наперекор воле всей родни» останавливает свой выбор на безвестной красотке, сестре священника. Почему? Ответ ясен: она вскружила ему голову своей красотой и «кипучим неженским умом». Однако в те времена женитьба не имела никакого отношения к страсти: брак был делом расчёта, заключался ради укрепления славы рода, а не по любовной прихоти. Беря в жёны белокурую прелестницу, о которой знал лишь, что «по слухам, они с братом были хорошего происхождения», он верил, что обретает единственную родную душу, определённую ему судьбой. Эта прекраснодушная пылкость была свойственна ему с ранней юности — в романе «Двадцать лет спустя» Атос признаётся д'Артаньяну: «...первые потребности сердца так неодолимы, порывы любовной тоски у молодых людей так сладки и так горьки в то же время, что часто носят все признаки настоящей страсти. Я помню, что сам в возрасте Рауля влюбился в греческую статую, которую добрый король Генрих Четвертый подарил моему отцу. Я думал, что сойду с ума от горя, когда узнал, что история Пигмалиона — пустой вымысел». Итак, в нём борются верность долгу и череде именитых предков — и вера в то, что его избранница станет достойной графиней де Ла Фер, ведь главное — щедрость души, а не богатство и громкое имя, которые есть у него самого и которые он сложил к её ногам. И поначалу он счастливо убеждён в правоте своего выбора: «Он увез её в свой замок и сделал из неё первую даму во всей провинции. И надо отдать ей справедливость — она отлично справлялась со своей ролью». На вершине блаженства они прожили месяц (что косвенно следует из фразы «июнь и июль были самыми тяжёлыми месяцами для Атоса»), а потом грянула катастрофа на охоте: «Однажды во время охоты, на которой графиня была вместе с мужем, — продолжал Атос тихим голосом, но очень быстро, — она упала с лошади и лишилась чувств. Граф бросился к ней на помощь, и так как платье стесняло её, то он разрезал его кинжалом и нечаянно обнажил плечо...» На плече обожаемой жены он видит цветок лилии. (На резонный вопрос: что ж он, раньше жену без платья не видел? — Дюма отвечает в главе «Ночью все кошки серы», описывая свидание миледи и д'Артаньяна. В её спальне кромешная тьма, ставни заперты, полог опущен, на ней самой — пеньюар, который она не снимает, чтобы нельзя было обнаружить клеймо на ощупь. А вообще эту историю автор позаимствовал из мемуаров де Куртиля, где подобная сцена произошла с его отцом, графом Рошфором: «Однажды мой отец почувствовал у своей жены на спине нечто такое, что показалось ему ненормальным. Он захотел посмотреть, что это такое, но она предпочла удалиться, не отвечая, а это вызвало у моего отца подозрения, которые еще больше возбудили его любопытство. Она попросила его не настаивать, сказала, что там нет ничего, достойного повышенного внимания, но мой отец не остановился и силой сорвал с нее рубашку. Сделав так, он увидел такое, что непременно рухнул бы наземь, если бы не лежал в этот момент. Он увидел ярко выраженный цветок лилии, что тут же продемонстрировало ему, в какой степени он заблуждался в отношении ее благочестия... В один миг к нему вернулось чувство реальности, и он воскликнул: — Бесчестная, вас следовало бы повесить, и, клянусь, если мне не отдадут должное, я собственными руками убью вас!») Клеймо свидетельствовало о том, что перед графом — преступница: «Бедная девушка оказалась воровкой». Собственно, это была официальная печать приговора, не оставляющая места для сомнений. Но, на мой взгляд, для него важнее было то, что прекрасная Анна лгала ему. Образ единственной спутницы жизни, верной и нежной, рассыпался, оказался миражом. Клеймо обнажило её истинную сущность, как рассеявшийся туман обнажал кривые лапы сладкоголосых сирен, заманивавших моряков к смертельным скалам. Почему он не выслушал её, не попытался узнать, откуда взялась лилия, а сразу поверил в её виновность? Потому что, полагаю, та Анна, которую он любил, никогда бы не утаила историю о клейме. Будущая миледи угадала его слабые места и искусно создала идеал, перед которым он не смог устоять (позже она так же обольстит пуританина Фельтона, создав образ прелестной мученицы, гонимой за веру). В глазах графа она была Прекрасной Дамой, залогом его счастья, лишиться которой — всё равно что руку себе отсечь. Поэтому, я думаю, она верила в то, что он не тронет её, даже узнав о клейме. Но граф предпочёл отсечь себе руку. Вполне возможно, что слухи о священнике с монашенкой, выкравшими из церкви сосуды и бежавшими после суда, достигли и Берри — графу как верховному судье провинции могли прийти описания преступников. Возможно, у него уже были смутные подозрения, но тогда он с негодованием их отверг. В пользу этой идеи говорит то, что, рассказывая потом эту историю д'Артаньяну, Атос уверен: священник — не брат Анны, а любовник (с чего, собственно?). И он сразу называет «бедную девушку» воровкой, хотя подробности её истории узнаёт лишь в финале от палача. Клеймо стало тем безжалостным доказательством, которое взорвало весь его мир и перевернуло с ног на голову. Однако в лесу граф не собирается вести обманщицу в суд, а вершит его на месте. При этом не закалывает её кинжалом, который держит в руке, а совершает сложный обряд повешения: «Граф был полновластным господином на своей земле и имел право казнить и миловать своих подданных. Он совершенно разорвал платье на графине, связал ей руки за спиной и повесил её на дереве». С юридической точки зрения, это самосуд (граф имел право казнить и миловать, но не вздёргивать на ближайшем суку в лесу без суда и следствия); однако он обставляет это как ритуал казни. «— О боже, Атос! Да ведь это убийство! — вскричал д'Артаньян. — Да, всего лишь убийство… — сказал Атос, бледный как смерть. — Но что это? Кажется, у меня кончилось вино…» Почему он не отвёл её в суд или просто не изгнал? На мой взгляд, главная причина — не её преступления в прошлом (потому он и не стал о них расспрашивать), а её дьявольская способность манипулировать людьми. По той же причине и лилльский палач не возвращает её в суд, когда находит после побега, а сам накладывает на неё клеймо. Он не за краденые сосуды её карает, а за то, что разбила жизнь его брату. Священник теперь — заклеймённый каторжник, но главное, что он не мыслит себе жизни без Анны, для которой он просто очередная ступенька. Палач полагал, что с лилией на плече она уже не сможет обольщать и обманывать других несчастных. Но, как видим, это её не остановило. Именно это стремится сделать граф в лесу: остановить её. Ждать её оправданий и объяснений было бы просто слабостью и отсрочкой исполнения приговора. А он лишь один приговор имел право вынести. Но кроме того, эта казнь видится мне его ритуальным самоубийством. Граф приговаривает её к смерти, а себя — к немедленному исполнению приговора. Он всё их не случившееся счастье вздёргивает на дереве. Он и себя казнит там, убивая свою любовь, в наказание за свою глупость и гордыню («Глупец, болван, осёл!»). И далее свою жизнь — жизнь первого дворянина графства — он так же у себя отнимает: покидает замок, объявляет графа де Ла Фер умершим. Он осквернил родовое гнездо, введя преступницу в дом, покрыл позором имя, брачное ложе и фамильные драгоценности: «Чтобы я взял это кольцо после того, как оно побывало в преступных руках! Никогда! Это кольцо осквернено, д'Артаньян», — говорит Атос о фамильном сапфире. Покончить с собой ему не даёт лишь долг христианина, и он выбирает лучший способ свести счёты с жизнью: отдать жизнь за короля. На смену знатному графу приходит безвестный мушкетёр, который не пропускает стычек с гвардейцами, лезет под пули на бастионе Сен-Жерве, а те лишь свистят мимо, как заговорённые. Остались ли у Атоса какие-то чувства к бывшей жене? Мне нравится история о том, что Огюст Маке, соавтор Дюма, свою версию главы «Супружеская сцена» (встреча Атоса и миледи в трактире «Красная голубятня») завершил их страстным поцелуем. А Дюма поцелуй убрал и, напротив, подчеркнул, что в леди Винтер, самой соблазнительной даме романа, Атос не видит больше ничего привлекательного: «У Атоса потемнело в глазах. Вид этого существа, в котором не было ничего женственного, оживил в нём терзающие душу воспоминания... Миледи, бледная как смерть, пыталась крикнуть, но язык не повиновался ей, и с оцепеневших уст сорвался только хриплый звук, не имевший ни малейшего сходства с человеческой речью и напоминавший скорее рычание дикого зверя; вплотную прижавшись к тёмной стене, с разметавшимися волосами, она казалась воплощением ужаса». Так что для меня история противостояния Атоса и леди Винтер — это в некотором смысле противостояние рыцаря и дракона, Персея и Медузы, героя и гидры, явившейся из Аида: «— Вы демон, посланный на землю! — начал Атос. — Власть ваша велика, я знаю, но вам известно также, что люди с божьей помощью часто побеждали самых устрашающих демонов. Вы уже один раз оказались на моём пути. Я думал, что стёр вас с лица земли, сударыня, но или я ошибся, или ад воскресил вас…» По поводу финальной казни: у одной моей собеседницы в личной переписке была прекрасная трактовка, с которой я согласна и которой, пожалуй, закончу: «Казня её в самом конце рукой палача, он не убивает её, он возвращает её обратно в ад. Как кошмарный сон. Это не убийство, не грех на душу. Убийство было совершено ранее, ДО, в графских угодьях, годы назад. Это — просто изгнание обратно. Поэтому Атос так спокоен. Он изгоняет призрак, а не лишает жизни человека. Именно поэтому — да — тогда своей рукой, после — рукой палача. Тогда своей потому, что у него к ней был свой личный счёт — и свести этот счёт можно было только своими руками. Ещё потому, что, приводя в исполнение приговор, он её ещё всё-таки любил, это же не изгоняется по щелчку. И, всё ещё любя, как он мог позволить, чтобы её прилюдно судили, чтобы её протаскивали через всю эту грязь, чтобы чужие руки нагибали её шею. Никогда! Только своей рукой, один на один. То последнее, что, исходя из любви к ней, он мог для неё сделать. НЕ казнить её он не мог. А значит, мог только максимально эту казнь сгладить (если тут вообще употребим этот термин)».