Крапива

      (100)       Однажды Силенд разбивает зеркало. Он не нарочно: только что зеркало было ровной серебряной гладью, а в следующую секунду уже разлетается тысячей иззубренных осколков. Самые острые рассекают ему кожу.       Время застывает, и эта картинка чётко запечатлевается в памяти.       Разбитое зеркало под ногами. Куски занимают больше места, чем целое.       В груди стучит.       Испуганные слёзы падают на пол — осколками.       И бесполезная мысль: мне жаль.       Это одно из самых ранних его воспоминаний.       (200)       В кабинете Англии высокая дверь, и она всегда закрыта.       Когда ему не удаётся повернуть ручку двери в свою спальню, он чувствует себя обманутым. Продолжая её дёргать, он поднимает голову и осознаёт, что эта дверь тоже высокая. Он тут же забывает про ручку и в приступе отчаяния, которое не понимает и о котором не задумывается, мчится через весь дом, останавливаясь у каждой двери.       Он не замечает удивлённую служанку и едва в неё не врезается, «Мистер Кёрклэнд, с вами всё в порядке?», — слабо доносится до него сквозь пелену паники.       Обежав все двери и вернувшись к собственной комнате, он видит, что она снова открыта и послушно ждёт его возвращения. И он не задумывается, почему и как.       Смотря на каждую дверь снизу вверх, он чувствует себя так, будто его предали. Все они — высокие, выше его.       Он заходит в открытую дверь своей комнаты, и ему так и не приходит в голову, что она больше не высокая.       В кабинете Англии высокая дверь.       (300)       Первую встречу с Англией он помнит смутно. Англия рядом, когда вбивают последний гвоздь, а Силенд обнаруживает, что у него есть глаза, которые можно открыть, и впервые смотрит на мир.       Он видит бетон, и это самая увлекательная на свете вещь, потому что ближе всех к нему. Разве не логично начать его изучать? Он серый, и если приглядеться, то можно увидеть следы волосков работника. Касаясь бетона кончиками пальцев, Силенд чувствует холод и удивляется, хотя не уверен, чего вообще ожидал. Но ещё он гладкий — между грубо обработанными выступами. Словно растяжки роженицы.       Он не знает, как поднялся на ноги; может быть, он вообще не вставал, но память, поднапрягшись, выдаёт воспоминание, где он именно стоит. (А в следующую секунду она вскидывает руки вверх и провозглашает: «Ну, или нет»). Вдруг он видит перед собой фигуру — и этот человек стоит. Определённо.       Выражение на его — это «он» — лице удивлённое, и ум Силенда быстро помещает это понятие во всё растущую копилку нового опыта. Широко распахнутые глаза означают удивление.       Глаза — всё, что он видит в первую секунду. И он снова чувствует некую знакомую новизну (разве одно другому не противоречит?), когда встречается с ними взглядом и видит тот же оттенок.       — Они зелёные, — произносит человек, Силенд определяет его интонацию как удивлённую и восхищается тому, что человек умеет читать мысли.       (400)       Однажды он снова завтракает в одиночестве, потому что Англия работает, потому что Англия всегда работает. Идёт война.       Его тосты-солдаты остывают, и он смутно раздражён на служанку за то, что она об этом не знает. Она возвращается на кухню сделать ему ещё. Но идёт война, как Англия говорит, как Англия всегда говорит, поэтому он всё равно доедает.       Понимание приходит к нему так, как это обычно бывает в семь утра. (Англия всегда придерживается расписания, поэтому каждое утро в семь часов Силенд берёт поднос с завтраком, хотя Англия не делает так никогда. Но, пожалуй, Англии это можно простить. Англии вообще можно простить очень многое.) Он скорее замечает это, чем в полной мере осознаёт: всё в порядке, всё идёт своим чередом.       Он не задаётся вопросом, почему кухня выглядит точно так же, как выглядела прошлым утром (вот только это не так: столешница чистая, без пятен, все столовые приборы разложены по местам, но на столе стоит только молоко, сока нет, потому что Англия разбил вчера кувшин); он не удивляется, почему тарелки стоят именно на столе, а не где-нибудь ещё. Всё подготовлено для него заранее, нож-вилка-ложка, он и все остальные живут по такому порядку, потому что так было заведено давным-давно, пока не стало привычкой. Нет ничего удобнее, чем сделать мир вокруг себя привычным. Это избавляет тебя от ежедневных утомительных мучений под названием «чудеса».       Он ничего не спрашивает, прямо сейчас его всё устраивает таким, какое оно есть, потому что он не взрослый (пока что). Мысль мелькает в голове, пока он кладёт ещё один ярко-жёлтый желток на тост с коричневой корочкой — такая же нормальная, как и всё, на что он смотрит.       «Англия меня не любит», — думает он. Невелико откровение. Тарелки расставлены на столе, кувшин молока стоит рядом с маслом, а сока нет. И он откусывает ещё кусочек тоста-солдата.       (500)       Ему всегда хотелось узнать, что такого в кабинете Англии. Англия никому не позволяет переступать порог, хотя делает исключение для Франции.       Ему очень любопытно раскрыть секрет, но он держит рот на замке и не спрашивает, потому что Англия этого не любит. Только однажды утром, когда Англия завтракает с ним, Силенд не удерживается от вопроса. Редкий случай.       Он спрашивает, хотя Англия впивается в него взглядом и стучит вилкой по тарелке сильнее, чем следовало бы. Спрашивает, хотя всё явственнее чувствует усталость, разочарование и гнев Англии — катастрофическое сочетание, предвестник опасности, — и Англия резко велит ему есть молча, а потом — и вовсе заткнуться.       Но Силенд с сияющими глазами не уступает, он чувствует искорку приключения и электрические вспышки опасности, от которых волоски на руках становятся дыбом, и почти срывается на нервный смех, всё подливая и подливая масла в огонь.       Он так очарован, что не сразу замечает, как перед глазами вдруг всё расплывается. В первые секунды он ещё ничего не чувствует, цепенея от чистого, ничем не разбавленного, парализующего шока. Он смотрит на Англию широко распахнутыми глазами, как смотрел тогда впервые на бетон. Щека пылает. У пламени, которое он распалил, нет хозяина, и оно разгорается всё сильнее и сильнее, как бы он ни хотел его потушить.       Бывало и больнее: когда он падал с качелей в саду, когда споткнулся и вывихнул лодыжку, когда порезался осколками стекла. Но сейчас он не может поднять дрожащие руки к лицу, не может даже заговорить.       Англия, перегнувшись через стол, на мгновение замирает совершенно неподвижно. Потом толкает стул прочь — ножки скрипят по полу, — и уходит, не оглядываясь. После него остаются недоеденный завтрак на тарелке, отброшенный в сторону стул и Силенд, который всё ещё не может пошевелиться.       Англия никогда об этом не говорит и даже не подаёт виду, что это вообще произошло. Силенд хотел бы знать, было ли это событие настолько неважным для Англии, что он тут же убрал его из памяти, как стул на кухонном полу, как остывшие остатки завтрака, который потом выкинула служанка. Силенд думает, что это ужасно зря, ведь радио каждый вечер выстукивает мелкую дробь словечек вроде «экономия» и «карточки» (и всегда, всегда эта привычная мантра — война, война, война). Но, может быть, это происходит только в том нереальном мире, о котором все говорят, но который так далёк от их сельского домика, где они живут втроём. Словно всполохи огня, иногда виднеющегося вдали, за холмом, но никогда — ближе.       Неважно. Он больше не спрашивает о кабинете.       (600)       Силенд ненавидит кошмары. Из-за них он мечется по кровати ночами, пока наконец не просыпается рывком, чаще всего — от удара головой об стену. Из-за них он кричит — может быть, молча, потому что никогда не просыпается от криков, и утром только по пересохшему горлу можно понять, что всё-таки вслух. Возможно, он просто спит с открытым ртом — на самом деле, так и есть, — вот только сны всё равно беспокойные, он знает это, потому что они его пугают.       Ему нечего бояться. Он много об этом размышляет, но на ум так ничего и не приходит. Потерять Англию? Англия не из тех, кто теряется. Что дом упадёт на них? С чего бы. Войны? Он живёт на войне, и эта жизнь его не пугает.       Он их не запоминает. Когда он садится в кровати, опутанный сбившимися простынями, словно вьюнком, весь в холодном липком поту, то может вспомнить только страх.       У тишины есть звук: мерное гудение в ушах. Интересно, на что тогда похожа настоящая тишина? Он нарушает её своим дыханием, шумным и частым.       Его комната слишком маленькая, и он боится не монстров (тогда чего?), когда крадучись идёт по коридору в спальню Англии. Как ни странно, страх вселяет в него некое безрассудное мужество, и его не волнует, если Англия справедливо рассердится, что его разбудили в такую несусветную рань, и вышвырнет Силенда вон. По сути, неважно, там ли вообще Англия. Главное, что комната именно его, и это кое-чего стоит.       Он знает наверняка, что в комнате Англии будет спать спокойно.       Англии никогда не снятся кошмары. Силенд не задумывается, что, быть может, Англия просто чертовски хорошо это скрывает.       В комнате темно, так темно, что он не может разглядеть собственную руку даже у себя перед носом. Должно быть, Англия задёрнул шторы.       Несколько секунд он стоит неподвижно, думая, что делать дальше, и только потом осознаёт, что под босыми ногами не жёсткие гладкие половицы, как во всём остальном доме, а ковёр. Странно, он ведь иногда заглядывал туда мельком (спальня не под таким строгим запретом, как кабинет, и всё же сюда ему тоже не разрешается заходить), но не замечал этой детали.       Он осторожно присаживается и водит руками вокруг себя. Слева он нащупывает лакированную деревянную поверхность чего-то довольно высокого — наверно, комода, — а справа и впереди ничего нет. Он на пробу ползёт вперёд. Медленно.       Похоже, глупее ничего нельзя было сделать, потому что вдруг он понимает, что стал видеть комнату. Значит, где-то есть свет? Постойте, когда это произошло?       Правильный ответ: когда он заснул.       Ой. Ой-ой. Он заснул. На полу (ковре!) в комнате Англии, не меньше. А должен спать в своей собственной кровати.       Умница.       И — осмелится ли он спросить — кто зашёл в комнату Англии, чтобы зажечь свет? Потому что шторы по-прежнему задёрнуты, это он уже понял, и зачем только Англии понадобилось их задёргивать, и… Он перескакивает с одной мысли на другую.       Ах. Англия.       (700)       Англия ужасно готовит.       Как же весело понимать, что Англия не такой уж       Идеальный, в конце концов.       (Но это ещё и немного страшно. Англия всегда был идеальным.)       Всё-таки ему приятно думать, что он перерос Англию       По крайней мере, скоро перерастёт. На стене чёрточек всё больше.       Выше и выше, как меловая лесенка, как бобовый стебель, и, Англия, я когда-нибудь буду жить в своём собственном замке?       (Не дури.)       Когда Франция приходит       Англия ведёт его в свой кабинет, и они закрываются там на вечность, и вечность, и       Когда Франция здесь       Англия становится другим, и из-за двери слышно, как они болтают и смеются, и верните мне моего Англию       Когда Франция остаётся       На вечер, так иногда бывает, Англия разрешает ему готовить, и это       Вкусно.       (Он ненавидит Францию.)       Когда Америка приходит       — Всего один раз —       Но почему       Это сделало       Англию       Таким       Счастливым       Нечестно       Америка дал ему конфету.       Нечестно       Но он съел её.       Нечестно       Он не почувствовал вкуса, потому что во рту горелогорелоГОРЕЛО И       (Он ненавидит Америку.)       Хорошо бы Америка умер на войне       Потому что много людей умирает на войне.       Есть длинные списки погибших в бою, и он думает, как же нечестно       Что очередь Америки всё никак не настанет.       По радио говорят       Что за убитых нужно молиться, потому что они герои       Но единственный настоящий солдат, которого он видел в жизни, это Америка, и       он не герой.       (Его герой — Англия.       Но в последнее время он думает       Что Англия ведёт себя вовсе не по-геройски.       Герои должны уметь готовить?)       Хорошо бы       Англия обратил на него внимание, потому что       Он так сильно старается привлечь его внимание, но       Англия никогда не обращает на него внимания, потому что       Никогда не обращает, но       ПОЧЕМУ?       Они живут       В чудесном пряничном домике       Оконные стёкла белые, как сахарная пудра       Стены сложены из бисквитных кирпичей       (Правда, они тяжёлые и не особенно сладкие)       Водосток — чёрная лакричная трубочка       А иногда он не спит ночами и думает, может быть       Англия — злая ведьма       И, может быть       Англия съест его завтра       И, может быть       Хотя бы так Англия будет любить его больше.       (Англия-Англия, ты меня съешь? Не ешь меня не ешь меня не ешь меня ТЫ МЕНЯ СЪЕШЬ?)       Англия говорит       Что они живут здесь, потому что это безопасно.       Англия говорит       Что он живёт здесь, потому что так он не пострадает.       Англия говорит       Что в Лондоне падают бомбы, и дети страдают, а ему повезло, и       Это больно.       Силенд думает, что это значит, что с эвакуацией на самом деле не всё в порядке.       Англия зыркает на него и говорит, что всё в порядке.       Англия много чего говорит.       (Ешь свой завтрак и не дури.)       Больно       Наступать на крапиву       Но ему никогда не приходит в голову её обходить, и наверно, он просто       Тот ещё дурак.       Больно       Понимать, что Англия любит Францию и любит Америку       Но ему никогда не удаётся их избегать, и наверно, он просто       Не заслуживает любви.       Больно       Получить пощёчину от Англии (всего раз)       Но, что ж       Он это заслужил.       (Англия-Англия, посмотри на меня!       Англия-Англия, ты смотришь на меня?       Англия-Англия, почему ты не смотришь?       Англия, АНГЛИЯ, ПОЖАЛУЙСТА, ПОСМОТРИ НА МЕНЯ!       ЧТО МНЕ СДЕЛАТЬ, ЧТОБЫ ТЫ ПОСМОТРЕЛ НА МЕНЯ?!       Я смотрю. А мне есть что видеть?)       Когда Англия совсем на него не смотрит       Или бросает этот свой снисходительный взгляд       Тот самый пренебрежительный взгляд, который словно говорит       «О, что ты вообще знаешь? Ты всего лишь Силенд, знаешь, просто ничтожество, ха-ха»       Кроме смешка       (Хотя Силенд всё равно его додумывает)       И это       Больнее всего.       А может, больнее всего ранит дым       Густой и удушливый       Потому что невозможно дышать       Чёрный и едкий       Дым от стряпни Англии       И это от дыма слезятся глаза.       (800)       Силенд никогда не думал, что зеркала могут лгать.       Когда это случается, он напуган.       –х–       Он всегда любил свои глаза. Всё остальное в себе — не очень: кожа слишком тонкая, на ней так легко остаются порезы и синяки, что чаще всего он даже не может объяснить, откуда они берутся. Руки-ноги слишком короткие, ему приходится тянуться за тем, что служанка и Англия достают без труда. Трудно даже взять себе тарелку для перекуса или стакан воды. Пальцы неловкие — например, он всё время роняет столовые приборы, когда Англия ужинает с ним.       Волосы слишком бледные, слишком прямые и мягкие, их не получается уложить так, как ему хочется.       Но его глаза — цвета чего-то такого прекрасного, что он увидел в тот первый раз, когда их открыл. Солнце, небо и море — и всё это в его глазах. Яркие, зелёно-голубые. Зелёный оттенок — это самое главное, потому что у кого ещё глаза зелёные?..       Глаза Англии — изумрудно-зелёные, как он с гордостью определяет, перебрав много прилагательных. Изумруды — драгоценные камни, и, немного поразмыслив над этим, он решает, что это правильно, ведь, чем чего-то меньше, тем оно дороже. Трава — зелёная, в ней много-много оттенков зелени, и временами Англия отмечает, что на неё очень приятно смотреть. (Силенд кивает и соглашается всякий раз, при этом отчаянно пытаясь понять, что же такого красивого в траве.)       Но про траву с уверенностью можно сказать, что она не драгоценная. Должно быть, потому что её слишком много — уж точно больше, чем нужно Силенду.       Это правильно: изумруды драгоценны, потому что глаза Англии — изумруды, и Англия единственный знакомый ему человек с такими глазами. У Франции глаза голубые, как ослепительное летнее небо, сапфирово-голубые. (Ещё одно прилагательное.) Сапфиры не так драгоценны, как изумруды, потому что у Америки тоже голубые глаза: голубые, как у дешёвой китайской куклы. У Силенда есть такая. Он никогда с ней не играет. Куклы — для девчонок, так ведь?       У служанки карие глаза, и вначале это смущает Силенда, потому что ни у кого больше нет карих глаз, и разве это не делает их такими же драгоценными, как у Англии? Но он быстро решает эту проблему: карие глаза не так красивы, да и потом, он не знает драгоценных камней такого цвета.       Поскольку его глаза зелёно-голубые, он решает, что это ставит его на одну ступеньку ниже Англии, но при этом выше Франции и Америки, что всегда его утешает.       Это так же означает, что он ближе всех к Англии.       О да, он любит оттенок зелени в своих глазах.       –х–       Произошло что-то неправильное. Очень неправильное. Что-то с его глазами.       Глядя на себя в зеркале ванной комнаты, он может различить выражение ужаса на своём лице, губы разомкнуты, словно для крика, и его глаза, центр его внимания, распахнуты широко-широко, так широко, что в другой ситуации это было бы даже комично, и виднеются белки глаз, но белый цвет его не беспокоит, это не белый его так напугал…       Голубое.       Нет, минутку, он же так хорошо занимается на уроках английского, учит прилагательные и всё такое. Он может сказать лучше.       Они голубые.       Сперва он думает невпопад, что зеркало ошибается. Всё-таки зеркала могут лгать, вот в чём вся штука. Его глаза зелёные, чудесного голубовато-зелёного — но всё-таки зелёного — оттенка. Как могло случиться, что они вдруг посинели?       Его следующая мысль — что с глазами случилось что-то неладное. Конечно, не считая того, что они стали голубыми. Он подходит к окну и слабо прижимается лицом к стеклу. Ничего хорошего. Трава на холме зелёная, трава в саду зелёная, трава повсюду зелёная, как и листья на деревьях, как одуванчики и всё остальное.       Значит, он не перестал различать зелёный цвет в принципе. Но, может быть, он стал принимать за голубой именно зеленовато-голубой оттенок?       Он думает запереться в ванной навечно, потому что не знает, как долго сможет скрывать эту тайну. В конце концов, он выходит как обычно, только пытается прятаться, пока Англия не удивляет его полуулыбкой — улыбкой, которая только наполовину предназначена для него, — и не говорит:       — Да, это странно, правда?       (900)       — Ой!       Силенд роняет довольно грязную палку (позвольте, это пистолет, причём весьма добротный), бывшую когда-то веткой, которая отломилась от садовой яблони в грозу прошлой ночью, а теперь сгодилась для игр в ковбоев и индейцев (он играет сам с собой). Он прижимает руку к животу и неуклюже баюкает её, растирая зудящие следы в попытке унять боль. Ключевое слово здесь «попытка», потому что становится только хуже. В первые мгновения он чувствует острую жгучую боль, похожую на ожог от горячего яблочного пирога (на этом дереве растут не только пистолеты, но и хрустящие рыже-красные плоды) или порезы от осколков зеркала, которые он пытался собрать в страхе перед нагоняем. Потом всё начинает зудеть, а он ещё и расчесал ожог ногтями.       Он с грустью оглядывает злоумышленника — зелёные заросли, достигающие ему середины икры. Листья пушатся, если смотреть на них под определённым углом. «Это индейская засада», — нерешительно говорит он себе, но это не приносит никакой радости, упоение игрой уже прошло от столкновения с болезненной реальностью. Даже не оглянувшись на свой пистолет — всего лишь мокрую грустную палку, валяющуюся в илистой грязи, — он уныло бредёт к дому.       Сегодня всё идёт наперекосяк: перед дверью в кладовку он вдруг осознаёт, с удивительной ясностью и почти отстранённым интересом, что падает.       Это происходит очень быстро.       В одну секунду он тянется к ручке двери, в другую — видит острый край каменной ступеньки. Две совершенно отчётливые картинки, следующие друг за другом. Между ними нет ничего, кроме — ой, я падаю. Ручка. Ступенька. Как…       И удар головой.       Ошеломлённый, он не реагирует, когда служанка бросается его поднимать. Её лицо раскраснелось от жара печи, волосы сильно растрепались, несколько влажных прядей прилипли ко лбу и щекам поблёскивающими тёмными вопросительными знаками.       — Ох, господин Кёрклэнд, что случилось? — с беспокойством спрашивает она, расстроенно глядя на собственные руки, словно они могли бы ей ответить или помочь. На них надеты испачканные мукой белые перчатки, местами протёртые, так что просвечивает розоватая кожа. Она рассеянно вытирает их о фартук и наполовину ведёт, наполовину несёт Силенда на стул. Усадив его, она велит ему не вставать и кидается искать, чем бы ему помочь.       Он и не собирается двигаться, только кладёт руку на стол. Сказать по правде, он чувствует себя немного виноватым за то, что заставил её беспокоиться. И не потому, что особенно заботится о служанке, которая проводит здесь шесть дней в неделю с утра и почти до вечера, а потому, что кажется себе самозванцем. Она так над ним суетится, а ему не больно. Только голова ощущается странно, как будто немного отдельно от всего тела, и всё произошло слишком быстро, но на этом всё. Совсем не болит.       Коснувшись затылка, просто чтобы убедиться, что всё в порядке, он с удивлением видит на пальцах яркие красные пятна, словно от варенья. Не успев над этим поразмыслить, он поднимает голову на звяк фарфоровой чашки, которую намеренно резко поставили на стол. В дверях стоит Англия. Силенд не слышал его шагов.       Силенд сидит тихо, давно выучив, что так безопаснее всего. Всё равно он не знает, что сказать, никогда не знал. Англия очень непредсказуемый и, не считая этого, просто странный.       — В боях побывал, а? — Англия идёт к нему, кажется, позабавленный. Его зелёные глаза пробегают по Силенду, останавливаются сначала на перемазанных травой штанах, потом на грязных разводах — не от падения, гораздо раньше: на коленках, на боку, на локте. Под пристальным взглядом каждое пятно чувствуется до ужаса сильно. Только остановившись рядом со стулом, Англия начинает изучать его голову. Он смотрит так долго, что Силенд нервничает и, уставившись в пол, старается не ёрзать.       Внезапно кончики пальцев скользят по его пострадавшей руке, и Силенд, вздрогнув, поднимает голову. Они легонько и нежно обводят забытый боевой шрам: набухшие волдыри, окружённые воспалённой красной сыпью. Когда Силенд смотрел туда в последний раз, это были только маленькие бледные пятнышки.       — Крапива, — мягко проговаривает Англия, и выражение его глаз нечитаемо.       (1000)       «Почему» становится любимым словом Силенда с тех самых пор, как он понимает, что может добавить его к любой фразе и получить полностью обоснованный вопрос. И даже само по себе это слово подходит ко многим ситуациям. «Нужно идти в кровать. — Почему?»       Жаль только, что никто не хочет отвечать на его замечательные вопросы. Почему?       Сначала он пытается обратиться к служанке, но та лишь прогоняет его взмахом перьевой метёлки и слабой улыбкой. Стоит прекрасное апрельское утро, почему нельзя погулять?       Не прекрасное. Моросит жалкий дождик, убого стекает с поникших листьев. В саду сильно пахнет мокрой травой и едким, горьким ароматом земли. Силенду всё равно. Нельзя сказать, чтобы он ненавидел дождь: бывают такие ливни, похожие на самолёты, падавшие прошлой ночью, самолёты с пылающими корпусами и крыльями. Полуреальные, словно из снов, они горели так яростно, что навылет пробивали облака. Такие ливни блистательны — невероятно крупные капли пулями хлещут по окнам, и потоки воды расцветают на стекле. Это решительная и агрессивная атака, оставляющая за собой серовато-белые мотки тумана, такого плотного, что поля и травянистый склон холма едва виднеются сквозь него. Да, бывают такие дожди… а бывают и такие, как сейчас.       Варианты: убежать из собственной комнаты, где хотя бы есть игрушки (он не хочет их брать — даже самолёты, поезда и солдатики надоедают через какое-то время) и книги (он не хочет читать, чтение — Англии, обязательно до смешного толстый том с непонятным заглавием в одной руке и чашка чая в другой, и это ещё одна вещь, которую Силенд в нём любит).       Хандря, он обращается к Англии как к последней надежде. Скорее всего, он работает у себя в кабинете, потому что — да, Силенд знает, идёт война. А когда война не идёт? На улицу нельзя, не только в сад, а вообще нельзя, потому что там война. У Англии нет на него времени, и неважно, что у него простуда, что он поцарапал коленку, что он сделал очень кропотливый чертёж Спитфайра цветными карандашами, которые быстро стёрлись до огрызков. Потому что идёт война.       Неужели людям не надоедает играть в войну каждый день?       -х-       — Англия, почему всегда идёт война? — спрашивает Силенд, врываясь в гостиную.       Он без удивления видит, что Англия по-кошачьи лениво и уютно вытянулся в кресле-качалке перед камином, умиротворённо потягивая чай из маленькой фарфоровой чашки и перелистывая книгу (насколько Силенд может разглядеть, шрифт крайне мелкий и убористый).       Англия едва поднимает голову, хотя Силенд готов поклясться, что его лёгкая улыбка немного тускнеет.       — Силенд, будь так любезен, уйди доставать кого-нибудь другого.       Грубо. В голове Силенда проносится несколько вариантов ответов. Хочется сказать, что идти ему, на самом деле, не к кому, и именно поэтому он здесь, только Англия всё равно его не слушает. Но, если отставить в сторону этот притягательный детский порыв, Силенд всё же стал немного мудрее.       По крайней мере, достаточно, чтобы проявить немного дипломатичности и попробовать другую тактику.       — Англия, — спрашивает он, стараясь говорить насколько можно серьёзно, — почему идёт война?       Он с трудом подавляет самодовольную торжествующую ухмылку, понимая, что привлёк внимание Англии.       Какое-то мгновение кажется, что Англия собирается ответить, его брови задумчиво сошлись на переносице, он почти бессознательно приподнимается и наклоняется вперёд, упершись локтем на колено. Но этот момент проходит.       — Я не знаю наверняка, — говорит он, даже не пытаясь притвориться, что не уклоняется от ответа. Но всё-таки он смотрит на Силенда, действительно смотрит, с вниманием, проницательно, будто только что осознал, что у Силенда, может быть, и вправду есть голова на плечах, а не просто копна светлых волос и рот, который не умеет молчать.       Непонятно, означает ли этот взгляд, что его ждут неприятности, и с чувством, будто роет собственную могилу, Силенд неосмотрительно говорит:       — Я хочу, чтобы война закончилась.       Наверно, сегодня день странных взглядов, потому что Англия награждает его ещё одним, но на этот раз у Силенда засасывает под ложечкой, словно он оступился на лестнице и встретил один только воздух там, где со слепой, глупой верой ожидал найти ступеньку. Он замечает так хорошо ему знакомое, фирменное снисходительное выражение глаз Англии: веселье, раздражение, насмешка — всё вместе, всё сразу в одном движении зрачков.       — Почему? — с издёвкой спрашивает Англия. — Хочешь жить как раньше?       Силенду нечего на это сказать, и он не сомневается, что Англия говорит так намеренно, с продуманной жестокостью, чтобы Силенд не смог защититься.       — Почему я не могу быть нормальным? — спрашивает он, и даже для него самого эти слова звучат жалким блеянием.       Выражение лица Англии снова становится нечитаемым, он выгибает бровь и тихо вздыхает.       — Потому что ты ненормальный, Силенд.       (Может быть, так Англия называет его особенным.)