Канзас-Сити шаффл

      Мистер Добрый Кот. Так меня зовут. Прозвище придумала одна девчонка из Мемфиса. Она сказала: «У тебя блудливые, но добрые глаза. Как у кота». Это было сто лет назад, но я так и оставил. Вообще-то я об этом никому не рассказывал, с моей профессией лучше поменьше трепаться. Мне это не сложно, я всегда был не болтливый. Даже в детстве. Все говорили — этот парень себе на уме, черт знает, о чем он думает. А я просто не люблю зазря молоть языком.       Мистер Добрый Кот — смешное имя для убийцы, но последний, кто над ним смеялся нашел свои мозги на стене. Большое никто не смеется.       Со временем репутация начинает работать на тебя, и если у тебя есть стиль, то совершенно неважно, как тебя зовут. Хоть «Горшком», хоть «Ночной бабочкой». Когда люди знают, что ты чисто делаешь свою работу, их заботит только это. А у меня есть стиль, это точно. Я хорошо делаю свою работу. Чисто и быстро.       Стиль приходит с опытом, а опыт с годами. Я всем даю совет: никогда не нанимайте на сложную работу моего профиля человека юного — нет, нет. Потом не оберетесь с ним проблем. Если нужен хороший наемный убийца, ищите человека средних лет, спокойного, тихого. Не болтливого. Не хвастливого. Не склонного к театральным эффектам. И тогда можете быть уверены: если что-то пойдет не так, и он придет за вами, все будет быстро и чисто.       Видал я одного парня в Тихуане. Он по молодости не поделил что-то с картелем, и те послали к нему el bandido — молодого, начинающего, из местных. Тот пустил ему 7.62 в затылок, но решил покрасоваться — пуля вошла в голову над левым ухом, а вышла через правый глаз. Он остался жив — так бывает. Правда, теперь его не назовешь красавцем, а еще он заикается и ходит как марионетка, нелепо дергая руками и ногами. Грязная работа, конечно. Я такого не допускаю.       Что такое стиль? «Канзас-Сити шаффл». Это когда вас не запоминают, но о вас помнят. Я появляюсь всегда точно ко времени, за секудну до того, как они захотят меня видеть. И всегда исчезаю тихо и быстро, до того как они решат задать мне какие-нибудь дурацкие вопросы. Я никогда не торгуюсь. За работу беру много, но делаю ее хорошо. Я дорожу репутацией. В итоге все знают, что если у тебя проблема, ты решаешь ее сам, но если у тебя неразрешимая проблема — тебе нужен Добрый Кот. Если, конечно, твоя проблема тебя не опередит и не наймет меня для тебя самого — так тоже иногда бывает. У меня нет любимчиков. Работа есть работа. Это мой стиль.       Вообще хочу вам сказать, что когда наемный убийца моего класса начинает с вами откровенничать — это повод напрячься. После этого редко бывает что-то хорошее. Скорее всего, это значит, что вам скоро кранты.       Но и я не идеален, у меня тоже есть недостатки. Моя единственная слабость.       Знаете, я проклинаю тот день, когда взял мальчишку. И благодарю судьбу за тот день, когда взял мальчишку. Все стало гораздо опаснее, гораздо сложнее, гораздо дороже, но слава богу, что я тогда не выполнил заказ, первый и последний раз в жизни нарушил свои же собственные незыблемые принципы и взял мальчишку, вместо того чтобы пустить ему пулю в затылок. Оказалось, что незыблемые принципы не такие уж и незыблемые, когда дело касается ребенка — пусть даже чужого. Оказалось, что можно придумать себе восхитительно ясный и железобетонно крепкий кодекс чести наемного убийцы, а потом десятилетний шкет оборачивается, смотрит мимо дула пистолета прямо тебе в глаза, и все летит к чертям — все твои сраные принципы оказываются легче гонимого ветром конфетного фантика.       И что я получил взамен? Сомнительную радость тащить на шее чужого пацана, который плачет по ночам, который болеет, который не хочет жить по твоим правилам, один взгляд которого каждый раз напоминает тебе, крутому наемному убийце, о том, как легко ты дал слабину.       Хотел бы я сказать, что не смог убить ребенка, потому что не позволила совесть, но с самим собой надо быть честным. Не совесть это была, а судьба!       Три раза он пытался сбежать. Я каждый раз отпускал так далеко, как ему захочется: один раз он добежал до автобусной остановки и уехал в соседний город. Посидел там на вокзале, поплакал. Погулял по чужим улицам, успокоился. Пообедал в забегаловке на последний доллар. И только тогда я сел рядом, положил руку ему на плечо и позвал обратно. Мальчишке это нужно, я понимаю. Как перезагрузка для компьютера. Обновил программу, с чем-то смирился, о чем-то хорошенько подумал. Перебесился. Я за такое не наказываю.       Дважды пытался меня убить, представляете? Один раз совсем нелепо — ножом. Ребенок! А во второй раз взял пистолет и приставил дуло к моей голове. Я сказал: «Стреляй, сынок. Только не спеши. Сперва обдумай все хорошенько. Куда потом пойдешь, где будешь жить и на что. Деньги в чемодане под кроватью, но надолго их не хватит. Подумай, куда спрячешь мой труп. Если решил стрелять, то стреляй, но сделай все чисто, не в висок, а в затылок, туда, где у меня намечается лысина. Я тебя не тороплю». Я долго ждал. Пистолет был не заряжен, конечно, но я знал — мальчишке нужно было выпустить пар. Он спросил: «Это точно не ты убил моих родителей?», а я ответил: «Я никогда тебе не вру». Он успокоился, опустил пистолет. Спросил: «Ты поможешь мне отомстить?», я сказал: «Когда придет время. Обещаю».       Вот тогда я и выдрал его в первый раз. Не за то, что он хотел меня убить — тут я его понимаю. За то, что взял без спроса оружие. Это правило железное — без моего разрешения нельзя и все. Я думал, он разревется, я здорово ему тогда всыпал — до синяков на заднице. А он ничего, вытерпел. У него тоже есть стиль! Только ему нужно об этом напоминать.       Он обуза, он заноза в заднице, он моя ошибка, он моя единственная слабость. Но если с ним что-нибудь случится, я этого не переживу.       — Если с тобой что-нибудь случится, я этого не переживу, — сказал я вчера, доставая ремень. — Ты это понимаешь?       Он понимает. На ремень поглядел опасливо, на меня доверчиво, как веселый и глупый щенок. Меня каждый раз жутко мучает совесть, но я держусь. Нельзя спускать ему откровенную глупость, к тому же опасную. Нельзя.       Мы играли в гляделки: он знал, что я не отстану, но сидел и смущенно улыбался. Складывал ладони лодочкой и зажимал их коленками. Надеялся разжалобить. Я терпеливо ждал, сложив руки на груди.       Прошла минута, потом другая. Он перебрал на мне все свои взгляды — от трогательно-кокетливого до жалобно-обиженного. Но я — кремень. Я никогда не меняю правила. Ну, почти никогда.       Наконец сдался.       — Прости, — встал он и уперся лбом мне в грудь.       — Прощу, — обнял я его, не выпуская из рук ремня.       — Сходим потом в зоопарк? — спроил он. — Я читал, здесь отличный!       Жутко любит зверей, представляете? Мы с ним по работе всю страну объехали: от Вашингтона до Флориды, и везде он ищет зоопарки. Самый крутой в Калифорнии, кстати, в Сан-Диего. Огромный! За целый день не обойдешь. Всяких тварей полно — и носороги, и медведи, и змеи, и птиц разных много, как в райском саду. Раз десять там уже бывали — в Калифорнии много заказов.       — Потом сходим, — кивнул я и подтолкнул его к кровати.       Он лег. Спустил брюки, потом нехотя трусы. Такой хитрец!       — Сколько хоть? — спросил.       Я вздохнул:       — Тридцать.       Он тоже вздохнул.       — Тебе нельзя брать в руки оружие. Никогда! — я примерился ремнем так, чтобы стегнуть ровно, не выше, не ниже бледного, не тронутого солнцем зада. — Нельзя брать патроны, нельзя брать мой телефон, нельзя читать мои записи, нельзя выходить из дома без моего разрешения. Нельзя! Нельзя разговаривать с незнакомыми, нельзя ничего рассказывать о себе. Никому нельзя!       Ужас, сколько запретов. На каждом «нельзя» я безжалостно опускал ремень на краснеющий узкий зад.       «Нельзя», «нельзя», «нельзя».       — Это твоя безопасность! — втолковывал я. — Придет время и станет можно, но сейчас без моего разрешения — нельзя! Нельзя!       Все это ужасно неправильно, я слишком многого от него хочу. Зачем я взял тогда мальчишку? Что же я наделал!       — Ты понимаешь, почему нельзя? — спросил я.       — Понимаю.       — Зачем за мной пошел?       — Я думал, ты забыл глушитель. Не выспался и забыл… Я испугался, как же ты без глушителя?       Представляете какой?       — Я никогда ничего не забываю. Я профессионал.       — Ты забыл, что сегодня день пиццы!       — Не забыл. Я присмотрел новое местечко. Как раз возле зоопарка.       — Правда?       — Еще я не забыл, что сказал «тридцать». Мы не закончили. Ложись обратно. Штаны вниз.       — Ну ко-о-от!       Он так меня называет. Иногда папой — вот тогда я обо всем на свете готов забыть! У всех есть слабости, конечно. Главное — их хорошо знать. Кто-то скажет, мальчишка — твое уязвимое место. И будет прав. Но я считаю, мне здорово с ним повезло. Люди моей профессии часто живут сами по себе, без якоря, это удобно, но есть и опасность: одному легко в жизни потеряться. Перекати-поле — мертвый сорняк. Год, два и ты превратишься в призрака, видал я такое. Люди думают — Добрый Кот вышел в тираж, постарел, размяк, таскается с чужим пацаном. Пусть так думают. «Канзас-Сити шаффл» — все смотрят налево, а ты идешь направо.              Зоопарк у вас в городе и правда неплохой. Не как в Сан-Диего, конечно, но вполне на уровне. Как в Бостоне, примерно. Или в Атланте. А пицца нам вчера не понравилась — картонная. Хотя вы в этом не виноваты.       Ну вот, теперь вы знаете, кто такой Добрый Кот и что у меня на душе. Сам сказал: «Не люблю трепаться», а наболтал вам с три короба. Что делать, это тоже мой стиль. Надо же и мне кому-то иногда исповедаться… Кому как не вам?       Я уже ухожу. Нам с сыном пора, есть еще одно дельце у границы да и пиццу нужно нормальную найти, раз пообещал. Не надо, не вставайте, я знаю дорогу. Эта штука в вашей шее подействует быстро — я чисто работаю. Больно не будет. Я все-таки профессионал.