Coinvolti

— Это, конечно, безумно… может показаться безумным, но во время проката я правда чувствую эту связь, — медленный, спокойный голос раздался откуда-то из середины той группы фигуристов, что стояла на краю пустого катка. — Возможно, поэтому эта программа особенная для меня. Камила обняла себя руками и растерла плечи. Просто стоять становилось прохладно, учитывая, что она и так находилась немного поодаль от всех. Но даже при этом она с тем же страстным вниманием, которому были подвержены и те, кто стоял в самом центре, впитывала в себя каждое слово, которое произносил Петя Гуменник. — Второй Станиславский, ей-богу, — кто-то тихо пробурчал, и в их маленьком кружке прокатились сухие смешки. — Но это прекрасное чувство — глаза Пети, исполнявшего сегодня вечером на этом льду образ Дориана Грея, наполнились какой-то лукавостью, как показалось Камиле, и поскользили по лицам его любопытных слушателей. — Раскрывая героя через катание, мы обязаны сами пропустить через себя его суть, прожить его страницы, его решения, мысли. Правда — неотъемлемая часть этого раскрытия. Мы не имеем права просто приложить к лицу маску, мы в первую очередь сами должны понять: я — есть он. — Я согласна, — отозвалась Аня Щербакова. — Фигурное катание — спорт, сплетенный с искусством. Техническая составляющая работает только в купе с нашей актерской. — Станиславский Станиславским, а Сомерсета почитать тоже стоит, — вмешался Козловский. — Неужели ты, Петя, погруженный в образ, посчитал бы себя, то есть Дориана Грея способным крутить… ну, риттбергер, например?  Лицо Пети, мгновение назад бывшее столь мрачным и завороженным, озарила самая простая, обаятельная улыбка. Мутная пелена перед его лицом растаяла, снова одаривая острые черта лица жизнью. — В таком случае, я думаю, это наше единственное различие с Дорианом, — все, кто его слушал, удовлетворенно позабавились таким ответом. — Ну ничего, он еще научится прыгать риттбергер. — Ну, по-видимому, тебе дается очень легко твое перевоплощение в Дориана. — Самые тяжелые вещи становятся пустяковой безделицей настолько, насколько представляют интерес. Вдруг все притихли, сдерживая улыбки. Первым не выдержал Самосонов, заявив: — Ну поэт, ну сочинил! — рассмеялся он, а за ним и остальные. — Ну давайте так: удачно переделать цитату Лорда Генри еще надо уметь, — продолжила Аня, не в силах избавиться от смеха. — Ну а как же, — улыбнулся ей в ответ Гуменник. — Все-таки ты просто очень впечатлительный, Петя, — по-доброму отозвалась Лиза Туктамышева. — И совсем не изменялся. — Упаси боже, — невзначай проронил Петя и вскинул брови. Мягкая улыбка тронула губы Камилы, и фигуристка едва слышно хихикнула. — Ладно, но как-то вживаться в образ Дориана Грея все равно жутко и неприятно, ну? А ты книгу читал? — спросил еще кто-то, кого Камила уже разобрать не смогла. — Он, что там, что в фильме, просто… подонок. Мягче слова не подобрать. — Ну хорошо, раз разговор идет в это русло, читал, — тихо ответил Петя, пока все, отвлечась от него, смеялись. — И я уверен, — он закивал головой, — Дориан — куда больше, чем просто персонаж. Чем просто мистический персонаж, «раскрывающий нам наши собственные пороки». Я считаю, что чувствую достаточно тонко те особенности, которые в него вложил Уайльд. Мне правда доставляет удовольствие катать эту программу. Взгляд Камилы осторожно обратился к Пете, и девушка с содроганием заметила его поразительное сходство с тем Дорианом Греем, о котором он так нежно отзывался. «Он бесподобен!», — могла бы воскликнуть она о фигуристе, но едва уловимый страх не дал ей вымолвить ни слова, ни даже звука. Гуменник был до жути загадочен, таинственен и, главное, опасен в той красоте и утонченности, которыми обладал. Камила сглотнула. Она не могла отвести взгляд. — Дориан обладал той силой, которые многие из нас не захотели бы иметь, да и никогда не смогли бы.  И то ли приглушенное освещение на арене и темнота, опустившаяся на пустые трибуны, то ли его истинная натура, подчинившаяся образу злодея, делали его лицо устрашающе изящным, почти неотличимым от того, которое представил Бен Барнс. Камила готова была поклясться — в этот момент Петя был настолько пленен своими мыслями, что в его глазах прямо отражался портрет того, кто ему, по словам самого фигуриста, был близок. — Его красота и молодость не поддаются времени — это мы все знаем прекрасно. Но его мысли, поступки и проступки (если это, конечно, еще можно назвать проступками), изменения, духовный мир, разве они поддаются времени? На мой взгляд, не совсем. Они имеют место до сих пор, но просто сейчас уже не представляют того разрушения для личности, которые представляли тогда. И при этом всем, это означает, что его пороки, — он особенно выделил интонацией это слово, — живут в нас. Камила не то чтобы очаровалась Петей. Она скорее была напугана мыслью о его притягательной и мистической красоте. Где-то вокруг нее витала неясная тревожность, заставляющая бледнеть кожу, проникать холод в дрожащие пальцы. Сердце от такого воздуха едва-едва дрожало. Петя сделал паузу и завороженно взглянул прямо на Камилу.  — Живут в ощущениях, чувствах… Весь этот переход остается только в одной форме. В искусстве. В искусстве, не поддающемся времени. В искусстве, способном отразить те самые пороки. Вот это — это и есть безумно, — Петр умолк, но до сих пор не сводил цепкого взгляда с фигуристки и только спустя какое-то время прошептал одними губами: — Искусство — вечно. Фигурист в манере речи, осанке, в тонкой, готической экстравагантности был точной копией портрета из фильма. Он стоял прямо также, слегка повернув голову в сторону Камилы. На его потемневших не то от плохого освещения, не то от мнительности девушки глазах вспыхнул маленький блик, так контрастирующий на фоне стеклянного, завороженного взгляда. Они были слегка прищурены, также обольстительно очерчены черными ресницами. Полураскрытые губы Гуменника были абсолютно в той же очарованной задумчивости, что у экранного мистера Грея. Длинные волосы тронул совсем слабый ветер. Петя осторожно вздохнул,как будто боялся оборвать едва уловимую связь, которая каким-то странным образом установилась между ними.  Что-то было в его глазах неосязаемое, околдованное. — Безумец, он одержим, — прошептала Камила, также не сводя с него взгляда. Что-то кольнуло, и она поспешила отвернуться, поведя коньками по льду подальше от Пети. Фигуристка пригладила туго собранные в пучок волосы и перевела дух. Сердце глухо колотилось внутри. — Не стоит верить всему, что он говорит, — расслабленно сказала Аня Щербакова, подъезжая к Камиле. — Он сам не верит. — Ты хочешь сказать, он блефует?  — Да, и не слишком искусно.  Камиле нечего было ответить на это. Возможно, она надумала невесть чего и даже почти готова это признать. Но все-таки разве эти тонкие эзотеричность, одержимость, таинственность, загадочность, изящность и смертельную красоту черт можно сыграть или подделать, разве это не могли не заметить другие? Неужели можно говорить о таком страшном, жестоком человеке, как Дориан Грей, так опасно играясь с выражениями, ходя по самому краю, по самой грани дозволенного? — Но все же ты слишком напряжена. Слушай, Камила, не принимай это все слишком близко к сердцу. Это была просто шутка. — Просто шутка, — смеясь, выдохнула Камила и чуть было не закатила глаза. — Даже если так, Петя, абсолютно как и Дориан, пугает и завораживает таинственностью своей… ну знаешь, красоты. И я не только про внешность: про то, как он говорил, какие свои идеи продвигал,  как держался. Про то, как он чувствует именно Дориана Грея на льду. Не говори, что ты не почувствовала этого. Аня лишь ободряюще улыбнулась и слабо кивнула: — Возможно. Он правда отлично чувствует его, даже соединяется с ним. В чем-то ты точно права. Но не в том, что он был серьезен, когда говорил все эти умные речи. Камила недоверчиво свела брови. — Считай, что он так вживается в образ.  — Ладно. Хорошо. Он может говорить что угодно. Но это не умоляет его поразительной, ужасающей схожести. И она пугает совершенно по-особенному и… — О да, Камила, и окутывает Петю мистикой, энигматичностью, эзотеричной красотой, принадлежащей всей истории Дориана, и много-много таких слов… — Аня… — совсем безрадостно протянула младшая фигуристка. — Камила, я просто к тому, что тебе, наверное, стоит отвлечься, не зацикливаться на всем, что тебя так впечатляет. Просто не бери в голову, — и Аня, подбадривающе кивнув, ускорилась, оставив Камилу сзади. — Да, не отрицаю — я достаточно впечатлительная, чтобы испугаться этого. Но я все равно не способна попасть ни под чье, даже самое сильное влияние, если ты об этом, — рассерженно проговорила Камила в след Ане. Девушка судорожно выдохнула и тряхнула головой, пытаясь отогнать от себя все мысли. «Это безумие какое-то», — только и успела она подумать, как услышала мягкую, объемную мелодию.  Она устремила взгляд в центр катка и увидела Петю. Кажется, он собирался прогонять свою программу. Камила лишь поверхностно вздохнула, осознав мысль. О, и вся их группа, только что слушавшая Петю, уже успела рассредоточиться по катку. Нет, он был смертельно красив, стоя в своей начальной позе. Смертельно похож на портрет Дориана из фильма. Плечи, руки, осанка, лицо, глаза, волосы. Он был идеален. Вокруг него застыл слабо-сиреневый, невесомый дым, а лед под, изрисованный светящимися синим линиями, отражал его атлетичную фигуру. Петя, находясь под ярким лучом света, разглядел лицо Камилы. Он видел все ее робкие, но до жути заинтересованные взгляды, когда говорил. Наверное, единственные, кто обращался к нему со всей серьезностью, а не со смешинкой в глазах. Видел, как влияет на нее каждое его слово, жест. Вселяет в нее глубокие раздумья. Был ли он для нее лордом Генри? О да, однозначно. И понимал Петя это прекрасно. Мелодия начала приобретать мистические оттенки, и фигурист резко ожил, наполняя каждое свое движение силой и чувством, равными таинственной и столь прекрасной музыке. Камила попыталась не обращать внимание на его тренировку, а еще лучше — приступить к своей. Но ее взгляд то и дело обращался к фигуристу, всецело поглощающему лед и спокойную музыку. Он исполнял прыжки так, что казалось, они были для него самым легким, что он мог сделать. Уверенно скользил, снова плавно заходил в прыжок, вращался. Звуки фортепиано разлетались по всему катку, так искусно сливаясь со звучанием его скольжения, катания. Нежного, тонкого, гладкого. Заполненного утонченными движениями и деталями. Камила вдруг вспомнила его костюм, остро подчеркивающий талию, расширяющий плечи, сочетающий знаковые элементы фильма и лаконичность исторической эпохи. Одна деталь — манжет, который был лишь с одной стороны костюма — ясно выделялся в памяти Камилы. В следующее мгновение, Петя объемно проехал перед ее лицом и вытянул руку, как того требовала изящность хореографии, и девушка ярко вспомнила его, исполняющим это же движение на предыдущем шоу. В голову просочилась теперь осознаваемая деталь: алые капельки крови на том манжете.  — Как бы он не перестарался, устать же может к шоу, — перед Камилой мелькали фигуры, быстро летящие на коньках. В конце программы Петя вдруг изменил катание: теперь все его силы и мысли были направлены на создание, изображение героя, которого он показывал, на кропотливую и вдумчивую работу с его эмоциями. Оперное пение привнесло силу экстравагантности и изящности и в его катание, и в саму мелодию. Скрипка срывалась, изводилась. Петя сам весь изменился. Все его черты лица, бывшие такими стеклянными, холодными только что, обрели какой-то беззастенчивый и даже вызывающий тон. Все движения стали еще четче и мощнее. Все больше отражали посыл мелодии. Он и вправду стал им. Он стал Дорианом Греем. Человеком, впавшем в пучину разврата высшего света, грязной вседозволенности, безнравственности. Человеком, уничтожившим своими собственными руками — вот этими, бледными, сейчас напряженными — других людей. Человеком, продавшем свою душу Дьяволу. Вечно молодым Дорианом Греем. Это перевоплощение становилось совершенно жутким. Но сам он абсолютно упивался этим. Уже едва ли не все следили за его мощным, напористым, казавшимся таким нежным поначалу, катанием. Он ловил их взгляды, выразительно, бесстыдно им отвечая. — Это страшно, — произнесла Алина Загитова, проплывающая рядом с Камилой. — Это красиво, — парировала Аня, ехавшая с ней наравне. — В этом заключается предназначение искусства. По лорду Генри, конечно.  Камила наклонила голову. — Держится он великолепно, — продолжила Аня. — Нельзя поспорить, талант — это чарующе. Но все-таки пугает. Вдруг резко утихшее оперное пение, сменилось сначала спокойным, уже забытым звучанием фортепиано… И Петр снова кинул на Камилу этот откровенный, лукавый взгляд, проезжая мимо быстрым ветром. У нее все смешалось в голове: Станиславский, Сомерсет, Уальд, что она совершенно запуталась в том, настоящий ли Гуменник сейчас или просто играет. …А после слилось со скрипкой, тянущей свою мелодию как мед, через мгновение сорвавшейся в эксцентричность, подчеркивающей всю мощь, подчеркивавшей падение героя во тьму. Камила не могла не отдать мысли в плен чарующей музыки и точности жестов фигуриста. Вращения. Сила, выражавшая всю палитру чувств, сконцентрировалась в пальцах, чуть ли не дрожащих от напряжения руках. Скорость будто только нарастала с каждым оборотом. Голова Пети запрокинулась назад, откидывая черные волосы, а над лицом нависла рука. — Фантастично, — тихо обмолвился кто-то рядом с Камилой. Она сама, похоже, не дышала. Фигурист медленно остановился и спустя мгновение с ненавистью пырнул невидимым ножом такой же воображаемый портрет (но как случайно слышала Камила, во время шоу в центре катка будет стоять настоящий портрет Петра Гуменника, который, похоже, стареть собрался вместо фигуриста), отравивший все его существование. И вдруг почувствовал тонкий, самый острый укол, поразивший сердце. Оно моментально облилось кровью. Нестерпимо закричало о боли. Пылающей. Яркой. Неистово жгучей внутри. Рука сама схватилась за него.  Он убил себя. Убил и, закружившись, плавно опустился на колени. Тяжело проведя рукой по лицу, а затем вскинув голову вверх. Камила выдохнула. Из разных частей арены раздались нечастые аплодисменты тех, кто наблюдал за его тренировочным прокатом и был также поражен. Камила не могла заставить себя хотя бы поднять руки, чтобы похлопать Пете. Она просто застыла и с большой серьезностью смотрела на то, как фигурист тяжело дышал, ненадолго замерев в том положении, в котором закончил программу. Ему удалось передать что-то неуловимое. Петя поднялся и стал подъезжать к Этери Георгиевне и Даниилу Марковичу, стоявшими у края катка и следившими за его прокатом. Тутберидзе крикнула ему и подозвала жестом. Камила спокойно понаблюдала за этим, даже не удивившись своей трезвости эмоций, и решила продолжить свою тренировку.

—

Камила медленно ехала по гладкому льду и смотрела на мчащихся мимо нее фигуристов, попадающих под свет прожекторов, заходящих на прыжки, исполняющих элементы ультра-си. Кажется, ей тоже стоило бы наконец что-то прыгнуть. Но как-то безумно тревожно. — Камила, — рядом с фигуристкой пронесся ветер, и ее плеча коснулась чья-то рука; сердце в мгновение болезненно оковал холод, — может, четверной тулуп прыгнем параллельно? Фигуристка резко повернулась, так, что рука от нее отлетела. — А, Петя, — Камила снова задышала, и смертельный испуг теперь решительно отдался болью в глухо бившемся сердце. Девушка перевела дыхание и выдавила на мгновение улыбку: — Н-нет, это… Сегодня не мой день, я не уверена, что смогу параллельно... На тренировке я даже одна не смогла, чего уж там. Я не хочу тебя подставить. Она быстро оглянулась: с трибун на каток смотрели люди, снимали на камеру, кричали, аплодировали. Традиционная прыжковая часть шоу, проходящая после прокатов звезд фигурного катания, была в самом разгаре. — И ты даже не попробуешь? — Петя натурально удивился. — Что-то это на тебя не похоже. Все в порядке? — он слабо усмехнулся. Камила отвернулась от Гуменника, внимавшего ее слова, и взгляд девушки зацепился за Софью Акатьеву, заходящую на тройной аксель. Ее скорость идеально сработалось со скольжением, и казалось, что коньками фигуристка просто рассекает лед, даже больше летя по нему. Лицо сосредоточенно, движения выверены, но наполнены достаточной легкостью, чтобы элемент в ее исполнении казался сущим пустяком. Замахнувшись правой ногой, Софья оторвалась левым лезвием от льда, смело подняла руки к потолку и прокрутилась в воздухе еще три быстрых оборота. Но Камила видела эти три вращения в медленности, позволявшей разглядеть всю пластичность и изящность элемента. Ее платье, переливавшееся и ярко блестящее на свету, развивалось палантином и придавало ее нечеловеческому усилию совершенно воздушную легкость. Но безумная сила в мышцах, напряжение во всем теле, стоящие за непринужденностью, были известны только одной Софье. В этот момент в ушах Камилы глухим звуком раздались слова: «Мне кажется, ты чем-то встревожена весь день. Под каким-то большим впечатлением. Возможно, сейчас — тот самый момент, когда пора убить все мысли. Быстротечность момента — это аксиома. Жизнь — это сейчас, — тут раздались громкие аплодисменты, ударившие по ушам так, что Камила не могла не закрыть глаза. — Так пусть она пылает. Всегда. Жарким огнем». Перед глазами вспыхнули моменты ее падений с тулупа на тренировке, ярко-ярко сменяемые друг друга, в пояснице резко отдалась боль ужасной нагрузки, ноги заломало. Вспыхнули глаза, следившие за ней из-под бровей. «Да он издевается! — подумала она про себя. — Как это неуместно. Даже я знаю, что это одна из тех глупых цитаток из фильма». Вдруг перед глазами всплыли движения рук Пети, прокат которого она так завороженно смотрела. Она почувствовала силу, заложенную им в каждый жест, загадочность, так прекрасно слаженную с изящностью. Камила вспомнила манжет с капельками крови, пролитыми как будто совершенно нечаянно вином. Она туманно взглянула на его руку — да, они все там же. И в ее голове зазвучала та таинственная мелодия, последняя часть его произвольной программы, исполненная эксцентричностью. Терпкое спокойствие обволокло сердце. Музыка подчинила все чувства Камилы себе, и фигуристка почувствовала себя одурманенной.  — Сомнение можно утолить только самим действием. Я уверен, что у тебя получится, — заключил Петя. Девушка всем сердцем ощутила связь. Она взглянула на Гуменника. Серьезно. Глубоко погрузилась в его глаза. Пыталась что-то разглядеть, и правда находила ответы. — Да, Камила? — он тихо, таинственно произнес. Музыки больше не было. Не было никого. Только она, ее мысли. И красивый, совершенный каток — ее полотно, искусство. — Да, — бесшумно выдохнула она и сразу почувствовала, как будто затянувшая ее сила наконец отпустила. Ну конечно она попробует. Что за глупости? Камила мотнула головой, стряхнув с себя все мысли. — Да? — чарующая улыбка разлилась по лицу Пети. — Ты решила? Хорошо. Я очень рад!  Петя вырвался немного вперед, Камила оставалась чуть сзади. Время стало тянуться медленно, словно в каком-то сне. Они вдвоем, уже раз обогнув каток, чтобы набрать нужную скорость, выпрямились и стали готовиться к прыжку. Тогда Камила увидела, что Аня Щербакова остановилась и, нахмурив брови, серьезно и подозрительно всматривалась в нее и Петю. Правое лезвие конька коснулось льда, левая нога стремительно замахнулась. Фигуристка повернула голову в другую сторону и увидела, как Софья Акатьева, внимательно следившая за ними двумя, что-то медленно шепнула Аделии, так же не способной оторвать взгляд. Камиле все вокруг казалось замороженным, каждое движение замедленным, насколько это было возможно. И даже само дыхание фигуристки, ощутимое для нее громче других звуков, было такое же неспешное. Рядом с ними мелькнула Лиза Туктамышева, пристально наблюдавшая за двумя фигуристами. Ощущение, понимание партнера было впервые настолько тонко и четко открыто для обоих фигуристов. Они знали друг друга, доверяли искусству, силе. Левое лезвие уперлось в твердый лед и потянуло все тело к верху. Полет. В последний миг, когда смазанная картинка еще не застелила глаза, Камила разобрала лицо Этери Георгиевны среди других. Она, стоя в глубине тьмы, там где был выход с арены для фигуристов, с такой же суровой внимательностью следила за ней и Петей, одновременно взмывшими в воздух. Первый оборот. Второй, третий. Четвертый. Фигуристка не успела ни о чем подумать. Раздался плотный звук удара коньков об лед. И в следующий миг, Валиева открыла крепко зажмуренные глаза, поймав себя на быстрой мысли, что никогда раньше их в прыжке не закрывала. Она резко повернула голову к Гуменнику, также чисто исполнившему элемент, когда почувствовала, что сердце решительно загорело от осознания того, что она приземлила четверной тулуп, и открыла ему свою вспыхнувшую удивлением улыбку. Камила глотала ртом воздух и, даже если бы хотела, не могла ничего сказать Пете. Зал взорвался, он гудел, кричал. Люди подпрыгивали, не в силах удержаться на месте, аплодировали, поднимали плакаты и зажигали светом вспышек темный зал.  Камилу Валиеву захватила та же связь, которой овладел и Петр Гуменник. Но это прекрасное чувство. Это — искусство. А искусство — вечно. Тонкой нитью — вечно — оно протекает через всю историю — рассказ. Значит, и все ее чувства, Камилы — бесконечны. Вечны также, как и Дориана Грея.