Бэльдам

Тёмные тени скользили по углам моего дома — дома, который я создала своими руками, вложив в каждую деталь частичку себя. Здесь, в каждом углу и в каждом тёмном закоулке, таились мои незримые слуги, внимательно следящие за порядком, невидимые, но неусыпные. Дом был построен безупречно, ведь каждая комната, каждый уголок, каждая вещица служили одной цели — подчинить волю моих гостей, захватить их внимание, лишить их самих себя. В свете приглушённых, уютных ламп тихо переливались фарфоровые фигурки и вышитые гобелены, мягко отражались мелкие украшения, каждый из которых был намёком на детство, на что-то давно забытое, но до сих пор тревожившее душу. Эти куклы — вот мои гости. Они сидели неподвижно, запертые в своих уютных позах, и всегда оставались на своих местах. В их стеклянных глазах застыло немое послушание, как будто они сами решили остаться здесь навечно, приняв моё приглашение быть частью этого мира. У каждого было своё предназначение: одни улыбались, другие тоскливо глядели вдаль, а третьи казались готовыми вот-вот что-то прошептать. Но они молчали, как и должно быть в моём доме, потому что здесь царил порядок — мой порядок. Каждый знал своё место, и всё было под контролем. Но Коралина была другой. С первого момента её появление вывело меня из равновесия. У неё были пронзительные глаза, цепкие и наблюдательные, как у того, кто привык находить ответы на вопросы, которые другие даже не решаются задать. Её руки быстро хватали и двигались, изучая каждый уголок, каждую вещь с едва скрываемым азартом, с нетерпением, которое подогревало её ум. Она была умнее, чем я рассчитывала. Она увидела то, что другие не замечали. Она заметила несовершенства, те мелкие трещинки в моём идеальном мире, которые никому ещё не удавалось разглядеть. С самого начала она отличалась. У неё был какой-то внутренний свет, непреклонный и упрямый, который нельзя было потушить. В её взгляде таилось что-то дерзкое и свободное, что раздражало меня до глубины души, как будто я была слепым художником, ошибшимся в своей картине, и это открытие заставило меня испытывать досаду. Но была в этом и странная, тревожащая притягательность, почти маниакальный интерес. Коралина проникла в мой мир так, как никто не решался прежде, нарушая покой, переступая черту, которую я тщательно чертила для всех своих гостей. Я следила за ней, скрываясь в тёмных углах, как тень. Я наблюдала, как её шаги звучали по пустым комнатам, как свет от ламп обрамлял её хрупкую, но уверенную фигуру, как её пальцы порой касались моих сокровенных секретов, будто бы случайно, но всегда намеренно. Её любопытство и неугомонность становились вызовом, и я чувствовала, как с каждым её шагом мой дом, этот идеально выстроенный мир, дрожал, едва уловимо, но настойчиво. Её непокорность была как шорох в тишине, как ослепительный свет в глубоком мраке. Я не могла позволить ей разрушить мою гармонию, мою идеальную симфонию из тишины и послушания. И всё же я ловила себя на том, что с каждым мгновением жду её следующего шага, жду того, что она обнаружит, жду — и почти с трепетом. Когда Коралина впервые вошла в мой мир, я сразу поняла: этот ребёнок — мой шанс. В её глазах, когда она только переступила порог, я уловила вспышку — смесь удивления и робкой настороженности, как у зверька, учуявшего что-то необычное. Это был идеальный момент: любопытство пересиливало её опасения, а я знала, как этим воспользоваться. Она рассматривала мой мир, созданный с тщательной заботой, с таким восхищением, что я на мгновение почувствовала себя художницей, показавшей своё лучшее произведение избранному зрителю. Я создала для неё образ идеальной матери, воплощение заботы и любви — такую мать, о которой мечтают дети. В её глазах светилось одобрение, стоило мне лишь ласково взглянуть или мягко кивнуть. Каждый её взгляд я встречала с улыбкой, наполненной теплом, каждый шаг сопровождала заботливым жестом, словно исполняя её тайные желания. Мне нужно было, чтобы она поверила, чтобы расслабилась и открыла мне своё сердце. Я стала для неё кем-то, о ком она могла только мечтать: любящей, терпеливой, понимающей. В доме витал аромат её любимых блюд, и каждое её желание было выполнено, едва ли успев оформиться в словах. Она казалась очарованной — но я заметила и другое. В её глазах, помимо восторга, блестело что-то ещё. Осторожность, скрытая за улыбкой. Я чувствовала, что этот ребёнок, несмотря на мои старания, всё ещё не теряет бдительности, присматривается, ищет, может быть, даже ждёт подвоха. Коралина была умна и хитра; её жгучее любопытство, как острый кинжал, касалось самых потаённых уголков, туда, где у меня были секреты, которые я бы предпочла скрыть. Это раздражало и, в то же время, пробуждало во мне азарт: вот он, настоящий противник, испытание, за которое я давно не бралась. Мои другие дети, те, кто уже остался здесь навечно, были куда проще. С ними не требовалось так много усилий. Достаточно было чуть наклониться, проявить толику заботы, и они, словно слепые, падали мне в объятия. Достаточно было лишь предложить им тепло и уют, которых им не хватало, и они, забыв про мир, из которого пришли, безропотно принимали меня за свою мать, обретая вечный покой в пуговичных глазах. Я знала, как обращаться с ними. Один за другим они становились моими, и вскоре их души, будто опустошённые, поселялись в кукольных телах, безмолвных и послушных. В кукольных лицах не было ни улыбок, ни грусти — только немой отклик на мои желания. Они стали частью моего дома, вечными детьми, не способными задавать вопросы, не смеющими мечтать. Их пуговичные глаза глядели в пустоту, и эта пустота была мне послушной. Они больше ничего не хотели, кроме как подчиняться, быть моими игрушками, частью моей коллекции. Это была моя победа, мой идеальный мир, в котором всё шло по установленному мной порядку. Но Коралина отличалась от других. Она не сдавалась, не поддавалась, словно чувствовала, что за моим показным теплом скрывается что-то чуждое. И её сопротивление, её взгляд, полный скрытого недоверия, бросали мне вызов. С каждым днём я чувствовала, как это ускользающее доверие становилось для меня тем единственным, что я должна была завоевать любой ценой. Коралина стала настоящей проблемой. Она не поддавалась, отказывалась от моих подарков, а когда чувствовала моё присутствие, начинала прятаться, искать пути для побега. Сначала я решила, что это временно, что ей просто нужно больше времени, чтобы привыкнуть, чтобы принять ту заботу, которую я предлагала. Ведь другие дети тоже порой проявляли осторожность, прежде чем полностью подчиниться. Но Коралина была другой. Она не просто сопротивлялась — она наблюдала, изучала, и, к моему беспокойству, стала понимать больше, чем я рассчитывала. Её пытливый ум, словно крохотная иголка, пробирался туда, куда никому из других моих гостей и в голову не пришло бы заглянуть. Я следила за ней из теней, и чем дольше я наблюдала, тем сильнее ощущала тревогу. В её движениях, быстрых и порывистых, был скрытый план, который она не раскрывала. Она открывала потайные двери, заглядывала в те комнаты, которые я считала забытыми, и постепенно проникала в самую суть моего мира. Она словно видела мой дом насквозь, разгадывала мои уловки и секреты. И, наконец, я почувствовала то, чего давно не испытывала — страх. Она не просто хотела понять меня, нет… Коралина начала задумываться о возвращении домой, за грань, которую я чертила для всех своих детей. Тогда я решила, что пришло время для последнего испытания. Я предложила ей пуговичные глаза — этот окончательный символ принадлежности, который был ключом к моей власти. Весь мой дом замер в предвкушении, я почти слышала, как стены затаили дыхание. Если бы она приняла пуговицы, она стала бы моей, целиком и полностью. Этот шаг означал подчинение, признание моей любви и заботы. В её глазах я увидела вспышку страха, такого яркого, почти физического, что на мгновение ощутила безмолвное наслаждение. Казалось, ещё немного — и она не выдержит, и я победю. Но Коралина не склонилась. Она отвергла меня — с упрямством, с таким внутренним светом и решимостью, что я едва могла поверить, что всё это исходило от маленькой девочки. В её отказе звучало не просто «нет»; это был удар по самому основанию моего мира. Я почувствовала, как всё, что я строила с таким трудом, начало рушиться от одного её взгляда, полного гнева и решимости. Этот отказ стал для меня не просто разочарованием, а настоящим унижением. Она отвергла не только пуговицы — она отвергла меня, мою заботу, мой дом, как если бы это были лишь ложные декорации, за которыми скрывалось нечто отвратительное. Я всегда была уверена, что мой мир совершенен, что мои правила безупречны, но Коралина — этот слабый, но невероятно смелый ребёнок — перечеркнула всё. Я стала играть жёстче. Дом откликнулся на моё раздражение: тени в углах потемнели, словно впитали мою ярость, коридоры исказились, растянулись, будто змеящиеся щупальца, влекущие к неизбежному концу. Из кукол, раньше таких послушных и безмятежных, исчезло выражение спокойствия — их лица, казалось, застыло в безмолвном ужасе, отражая моё истинное намерение. Я чувствовала, как моя природа, долго сдерживаемая маской заботы, выходила на поверхность, обнажаясь перед ней. Забота и ласка были лишь приманкой, а под ней скрывалось нечто древнее и голодное, требующее её покорности. Коралина ещё не понимала, что в этом мире у неё не было выхода. Здесь, в каждом уголке, в каждом дрожащем отблеске, в каждом тёмном закоулке, была я. Мои глаза следили за каждым её шагом, мои руки вытягивались из стен, мои голоса шептали ей в спину, как едва уловимый шорох, когда она оборачивалась. Я была во всём, я была этим миром. Я создала его по своему образу, с каждым узлом и каждым залом, и потому не могла позволить ей разрушить его. Этот ребёнок должен был подчиниться, как все остальные. Я знала, что ей было страшно. Она искала путь домой, спотыкаясь, глядя на мерцающие огни вдали, которые исчезали, стоило ей подойти ближе. Но я надеялась, что её сила и решимость иссякнут прежде, чем она найдёт выход. С каждым поворотом в запутанных коридорах её свет мерк, с каждым шагом её уверенность ослабевала, но она не сдавалась. Я видела её страх, но и упрямство, которое она берегла, как сломанный компас, указывающий на дом. Она всё ещё боролась. Её упрямство будило во мне смутные, затаённые воспоминания. Когда-то, очень давно, я тоже была ребёнком, так же, как и она, и тоже жила в мире, полном теней. Может, потому я так яростно хотела сломить её — чтобы доказать себе, что нет детей сильнее меня, нет никого, кто сумел бы противостоять мне. Но что-то в ней отзывалось чем-то давним, забытым, как запах старых книг или шум далёкого моря. Мне не хотелось вспоминать, но это ощущение настигало меня, как слабый эхо прошлого, которое я погребла под бесчисленными обличиями и чужими воспоминаниями. Но всё это не имело значения. Важным было только одно — сломить её волю, стереть эту дерзкую решимость, погасить её свет, чтобы она навсегда осталась здесь, в моём доме, частью моего мира. Даже самые пугающие марионетки и сцены, от которых раньше слабели другие дети, не могли сломить её. Она шла, не сдаваясь, и каждый её шаг был вызовом, который я приняла. Когда Коралина наконец поняла, как освободить тех детей, чьи души я уже давно подчинила себе, внутри меня вскипел гнев, раздирающий меня изнутри. Как она могла забрать у меня то, что принадлежит мне по праву? Эти дети, их души — они были моими трофеями, моими молчаливыми спутниками, моей вечной семьёй. Я бережно хранила их, как хранит садовник редкие цветы в теплице, и они давно уже забыли, что такое свет и свобода. Но Коралина… она пробудила в них память, вернула храбрость, о которой я заставила их забыть, и, словно чудесный свет, это новое чувство пробивалось сквозь мою темницу. Они начали видеть меня не той, кем я себя для них выставляла. Когда Коралина покинула мой мир, он стал для меня пустым. Брошенным. Мои вечные куклы, каждый мой аккуратно созданный страх, каждый уголок, отражающий мое совершенство, — всё, что я так долго строила, казалось мне теперь чуждым, как безмолвная пыль, скопившаяся за годы. Этот мир, созданный для того, чтобы приносить мне утешение и радость, вдруг лишился смысла. Всё потеряло ценность, ведь здесь больше не было никого, кто мог бы признать меня, кто мог бы смотреть на меня с тем ужасом и трепетом, который я всегда искала. Я почувствовала, как мои силы ослабевают, как этот мир, построенный на энергии чужих душ, начинал разрушаться, словно карточный домик, стоило оттуда вытащить один ключевой элемент. Тьма, наполнявшая мои коридоры, сделалась разреженной, словно лёгкий туман, исчезающий при первых лучах света. Я осталась одна, с пустотой внутри, которую даже этот мрак больше не мог заполнить. И тогда я осознала: это не Коралина лишила меня силы. Она забрала что-то куда более важное. Она отняла у меня возможность быть кем-то для кого-то, а не просто пугающей тенью. Я искала признания, я хотела, чтобы кто-то смотрел на меня, нуждался во мне. Даже если этот кто-то должен был бояться меня, пусть против своей воли, но этот страх был для меня доказательством, что я значима. Я так долго примеряла на себя маску матери — заботливой, любящей, щедрой, — что сама начала верить, что могу ею стать. Я хотела быть не просто хозяйкой этого тёмного мира, а настоящей матерью, кем-то, кто нужен, кто важен. Но что я могла предложить? Только пустоту, тьму и ложь. Тени застыли вокруг меня, и я почувствовала, как этот мир съёжился, как чужое воспоминание, покинувшее мой разум. Все мои творения — от шёпотов в коридорах до холодных марионеток — потеряли свою силу и стали неживыми, словно я сама. И от этой мысли становилось ещё больнее. Я стала тенью самой себя, забытой и опустошённой, словно давно забытая игра, что больше никому не нужна. Но в отчаянии уцепилась за одну мысль, одну крохотную искру надежды, что не давала мне погаснуть окончательно. Если однажды мне удалось заманить сюда ребёнка, значит, я могу сделать это снова. Коралина была дерзкой, её дух — несломленным, но другие могут оказаться слабее. Я соберу силы, соберу свой мир по кусочкам и сотку его ещё изящнее и искуснее, чем прежде. Я буду хитрее, буду терпеливее. И, возможно, когда появится следующий ребёнок, он останется, не пытаясь бороться, и позволит мне стать для него настоящей матерью. Но, пряча эту надежду глубоко в сердце, я понимала и другое: это никогда не будет той искренней привязанностью, о которой я когда-то мечтала.