о настоящей семье

Всё тело разбирает болью, мышцы пульсируют, а внутри будто ураган прошёлся. Кажется, сердце теперь болтается где-то в животе, а желудок, наоборот, всё ближе к горлу. О-о-о, как тяжко. Но я не останавливаюсь. Я чувствую, как горят лёгкие; на миг в голову приходит мысль, что я сейчас умру, и я, дура, только хрипло смеюсь ей вслед, оттого медленно снижаю скорость и перехожу на полудохлый шаг. Не умерла на играх, на Бойне, на восстании, а теперь собралась почить вот так? Вот уж удружили, нет, спасибо. От смеха я, кажется, начинаю задыхаться. Тяжело приваливаюсь к знакомому дубу и вдыхаю через нос, а выдыхаю через рот. Запрокидываю голову, вижу, как занимается заря, как поднимается белое солнце, впутывает свои холодные лучи в трещины неба между ветвями. Некогда сочно зелёные, сейчас деревья обнажились; листва укрыла голую землю. А я снова в лесу, снова окружена десятками деревянных стволов, снова бегу. Единственное отличие состоит в том, что за мной никто не гонится, я не преследую дичь, я не скрываюсь среди лесных далей от своего настоящего. Я делаю это по собственной нелепой прихоти. Это называется пробежкой. Раньше люди занимались этим, чтобы быть сильнее, выносливее и здоровее — ещё до появления Игр. Пит прочёл мне об этом в одном старом выцветшем журнале; ему, кажется, не меньше сотни лет. В нём описаны разные виды спорта по интересам, сказано, что они дают, каким образом заставляют чувствовать себя лучше. Никогда бы не подумала, что кто-то может заниматься этим не по горькой необходимости. А теперь — посмотрите, что я вытворяю. Твёрдо встаю на ноги, делаю глубокий вдох, разводя в стороны руки. Воздух свежий и прохладный. Питова куртка болтается на мне, как мешок от картошки, и лишь немногим выше колен; но она тёплая и удобная. И пахнет корицей и сахаром. Я натягиваю на ладони рукава и спортивным шагом отправляюсь обратно к дому. Взгляд привычно выискивает среди отчуждённых деревьев живое шевеление — привычке наплевать, что у меня с собой нет лука. Привычкам вообще часто наплевать на то, что происходит прямо сейчас. Они живут прошлым. Иногда я мысленно сравниваю их с трупами, вынырнувшими на поверхность стройной стеклянной реки моего сознания. Они такие же ненужные, источают такой же запах страдания и тления. Они заставляют прятать глаза и обрываться на полуслове. Поэтому иногда я всё ещё зову Прим по ночам, поэтому Пит временами печёт ореховые пироги с шоколадом — любимый вкус его младшего брата, а Хеймитч гоняет нас денно и нощно. Это он притащил нам кипу книжек и журналов, когда их в Двенадцатый завезли миротворцы, которые, кажется, впервые в жизни действительно пытаются сотворить мир. А мы в первый раз в жизни увидели нечто из давно ушедших времён. Красочные переиздания когда-то великих, когда-то известных книг, журналы о спорте, красоте, моде, науке, учебники и пособия, в которых информация не делится на хорошую и плохую, которые не пропитаны лжепатриотизмом и не урезаны до состояния полулжи и полувранья. Когда-то учебники такими были. Капитолий хранил всё это на складах, на свалках, в нежилых домах, в десятках надёжно замурованных сейфов под семью замками. Я до сих пор не понимаю, почему всё это не было изничтожено по самый корень: почему Капитолий оставил прошлому лазейку в будущее? Я вижу, как Пит радуется возможности узнать нечто новое, узнать правду — и невольно заражаюсь его рвением. Мы вместе читаем и обсуждаем прочитанное. Мы думаем о прошлом, о том, как когда-то солнце было ярче, а люди — добрее. Сейчас многое поменялось. Когда-то мир был совсем иным. И теперь он тоже другой. Новое правительство печатает учебники и историю такой, какой я её помню; они медленно, но верно стирают между дистриктами границы, позволяют людям привыкать к новой обстановке постепенно. Может, они не такие уж и плохие. Может, я совершила правильный выбор. Мне хотелось бы так думать. Ноги тянет нещадно, когда я оказываюсь у порога дома. Совсем обленилась. На прилавках на рынке появились свежие овощи, фрукты и мясо — охотиться больше нет необходимости, но я не хочу растерять всю сноровку. С луком я тренируюсь на мишенях. Может быть, это говорит во мне тревога, память о том, через что пришлось пройти; поэтому я не могу упокоиться, оставить свои прошлые занятия. И не много ли я от себя прошу? Ведь мне нужно чем-то жить. Мне нравится чувствовать себя усталой просто так, безо всяких обязательств. Отдыхать мне тоже нравится — в спокойствии, тишине и довольстве. Зная, что ни мне, ни Питу не грозят опасности. Из приоткрытого окна соблазнительно тянет запечёнными яблоками, и я перекатываюсь с пятки на носок и обратно, мечтательно улыбаясь, совсем как окрылённая первой влюблённостью двенадцатилетка. Дома тепло и свежо — Пит печёт что-то в духовке, но в гостиной открыто окно. Я не спешу снимать его куртку и пробираюсь на кухню на цыпочках. — Да она же просто тупая склочная кобыла. А ты — добродушный простофиля, — насмешливо выдаёт сидящий за столом Хеймитч, которого Пит приноровил раскатывать тесто для булочек и печенья. Хеймитчу на язык ни капли не попало за последнюю неделю, и справляется он как может: помогает Питу готовить и потом обжирается сладким. — Спроси хоть солнышко — она то знает, в чём тут соль, она с торгашами с самого своего, дай бог, рождения мается. — Я ещё ничего решил, это раз, и сам ты простофиля, это два. Разумеется, это наше с Китнисс общее дело, это я и без тебя хорошо знаю. А что до Мары… она не виновата, что в таком окружении выросла, и она действительно может помочь с пекарней, — Пит стоит боком ко мне, размешивает нечто похожее на тесто в стеклянной миске деревянной ложкой. Ещё пару месяцев назад я предложила ему печь на продажу. Я могла бы добывать ингредиенты на рынке, договариваться с продавцами о поставках, а он — выпекать. Теперь, когда у нас есть новые — Капитолийские — приблуды, высокотехнологичная духовка, электрическая микроволновка, всё это могло бы стать в разы проще и прибыльнее. Мы не ставили перед собой цели восстановить пекарню его родителей, мы хотели бы создать нечто новое. Уже даже обсудили, что могли бы пустить на это второй дом в бывшей Деревне Победителей — мой. Снести пару стен и установить прилавки… И, может быть, это место перестанет напоминать мне о прошлом. Мы с Питом обосновались в его домике. Хеймитч живёт через дорогу — иногда это удобно, иногда неимоверно бесит. Вокруг нас настроили новых домов, люди часто с потаённым интересом прохаживаются по дистрикту туда-сюда — привыкают к новой обстановке. Жизнь тут теперь просто кипит. Видимо, Пит и Хеймитч обсуждают возможность сотрудничества с одной из приехавших капитолиек, Марой Герцун; я её как-то уже видела — розовые ресницы и лиловые брови, щёки цвета спелого яблока, — но говорил с ней Пит. — Что, напрыгалась, солнышко? А мы как раз о тебе, — благодушно усмехается Хеймитч. Я закатываю глаза — он меня выдал. Пока Пит не успел обернуться, я торопливо цапаю его за шею холодными ладонями — он, как и всегда, мог бы дать фору любому капитолийскому обогревателю. Пит, теперь наклонившийся к плите, ухитряется не уронить противень, по-моему, c яблочным штруделем, когда совершает невероятный цирковой трюк: молниеносно меняет нас местами так, что теперь на его месте стою я, поясницей прижатая к краю стола, повисшая у него на шее, и передаёт противень Хеймитчу. Я состраиваю недовольную гримасу, но руки не расцепляю. — Не напрыгалась, — заключает Хеймитч. — А можно заниматься этим не при мне? — О, иди к чёрту. Мы занимались этим на весь мир сколько лет подряд? И все, на минуточку, только сладостно вздыхали и мечтательно краснели. Прижимаюсь к Питу, встаю на цыпочки и показываю Хеймитчу за его спиной язык. Мягким движением Пит возвращает меня к себе и оставляет в уголке губ поцелуй: — Привет. — Ты на вкус как яблоки в карамели, — говорю я шёпотом. — Самое вкусное, что я когда-либо пробовала. Привет, Пит. Нагло ерошу его светлые волосы, отходя. Пит довольно улыбается. Он уже собирается что-то ответить — я жду, и щёки уже болят от улыбок, — как Хеймитч маскирует смех старческим покашливанием и заявляет: — Наверное, ты перепутала с тушёным филе барашка… Я швыряю в него полупустой мешок муки, пока Пит держится за подоконник, чтобы не упасть от хохота. — — Напиши список, — прошу Пита, пока запихиваю в рот огромный кусок его потрясающего штруделя. — фсего, фто нам нуфно. Я думаю сходить на рынок… Хеймитч, сколько времени? Хеймитч приподнимается со своего места и кидает взгляд за мою спину, на часы. После того, как я приняла душ и переоделась, а Пит допёк свой кулинарный шедевр, мы наконец приступили к еде. В последнее время нам нравилось неспешно менять что-то в своей жизни, оставляя рутину позади, и поздний завтрак, представляющий собой яблочный штрудель с вишнёвыми кексами, был — единогласно — замечательной идеей. — Восемь часов утра, бо-осс. — Да, — киваю я. — часа через два. Какие у тебя планы до обеда, Пит? — Я как раз подумывал сходить на рынок и запечь нам на ужин мясо с картошкой… — Хозяюшка наша, — ласково треплет его по волосам Хеймитч. — Заткнись. Сколько времени займёт мясо, Пит? Я готова быть твоим подмастерьем, — заявляю я. Пит, сидящий на модном стуле из Капитолия возле меня, откидывается на спинку с мечтательным видом: — Это будет для меня честью, — И смотрит на меня взглядом преданного рыцаря. — Я сам готов быть твоим подмастерьем. По части работы с мясом и всего такого ты меня превосходишь. На всё про всё, я думаю, у нас уйдёт примерно час плюс время в духовке. — Ты мне льстишь! Тогда давай пойдём на рынок вместе? Купим всё и приготовим нам обалденный ужин. — Это свидание? — орёт Хеймитч так, что вороны на улице перед окном с карканьем улетают с насиженных веток. — Да, — Я запиваю штрудель зелёным чаем Пита и откидываю косу за плечо. Томным интригующим голосом продолжаю: — Свидание по шумному и грязному проулку, кишащему разномастными торговцами, очень романтично пахнущему протухшей рыбой и гороховым супом… Ах, мечты… — Я согласен, — соглашается Пит не раздумывая ни секунды. — Я мечтал об этом всю мою жизнь. — Я тоже, — очень деловым тоном произношу я, хотя внутри всё ещё удивлена честной преданности в глазах Пита. — Отлично. Вот этого, — указываю на Хеймитча, нашедшего себе журнал с кроссвордами. — с собой брать не будем. Плохо себя ведёт. — Я и сам с вами никуда не пойду. Вы забыли, да? Неделю назад по ящику передавали, что сегодня к нам из Капитолия кое-кто приезжает… Ну, к вечеру ближе. Я должен быть готов, — отзывается Хеймитч нарочито равнодушным тоном. — Плутарх решил почтить нас своим великосветским… — Нет, — резко одёргивает Хеймитч. — Эффи, — произносим тогда с Питом одновременно. Да, и вправду, по телевизору что-то о ней было… — Эффи Тринкет! Я вспоминаю её бледное лицо с яркими губами, высокую причёску и сложные тяжёлые платья, туфли на кошмарно длинных шпильках. Помню, как она в последний раз меня обняла — ощущение почти материнского тепла, ненавязчивый запах дорогих капитолийских духов. Пит, кажется, тоже утонул в прошлом: смотрит вверх, лицо такое сентиментальное и мягкое. Все мы довольно сильно сблизились с Эффи, намного крепче, чем должны были по замыслу распорядителей. Наверное, во многом этому поспособствовало и наше совместное пребывание в Тринадцатом. Но в конце концов мы вернулись домой, а Эффи осталась в Капитолии, и с тех пор от неё не было ни слуху, ни духу. — Она писала мне… — начинает Хеймитч. — Вы что, переписывались? И ты нам не сказал? — недоверчиво перебиваю я. Старый жук всё это время молчал! — Не твоё дело. Она всё расскажет, когда прибудет. Так вот, возможно, с ней будут и… ну, твой «кузен». И мать. Я забываю донести вилку со штруделем ко рту. Гейл и мама? Я не видела их почти полгода. Если они вернутся, то я… Пит касается моего локтя. Мы мгновенно переплетаем пальцы. Он знает, как мне больно. Наша с ним боль разная, но у неё один источник — семья. Вся его семья погибла под бомбёжкой, и у него уже никогда не будет возможности увидеть их лица. У него не осталось даже фотографий — только воспоминания и его собственные торопливые рисунки… Моя же мать всё ещё была жива, как и Гейл — «названый брат». Они живы, но они не рядом со мной. Я не знаю, чем они живут теперь, но могу догадаться. Они выбрали не меня, и я их не виню. Мне тоже было бы тяжело на их месте, но я не могу подавить иррациональную обиду на них обоих — мама вновь забыла обо мне, Гейл вновь выбрал войну и службу. Я никак не могу закрыть эту зияющую дыру внутри, ощущение, что я не нужна своей собственной матери — теперь, когда Прим… когда её нет. Прим всегда была нашим связующим звеном после того, как умер папа, как Пит спас нашу маленькую семью от голодной смерти. Прим была квинтэссенцией всего самого мягкого, светлого, доброго, невинного. Она напоминала маме о её собственном прошлом — светлая кожа, голубые глаза. Прим была вылитой мамой. Если бы она не умерла, а вернулась домой вместе со мной, возможно, мама бы не осталась в Капитолии. Конечно, она бы не осталась — у них с Прим всегда был особый уровень взаимопонимания. Я была в стороне, сама себя нарекла белой вороной — я любила Прим, я понимала её, но не могла понять нашу мать. Её боль велика, но разве моя — меньше? Почему она выбрала Капитолий? Почему ей наплевать на меня? Почему я вновь… — Солнышко, если ты хочешь, я уведу их… Это ещё вообще не точно, что они тоже тут будут, — слышу я тревожный голос Хеймитча. Если он настолько взволнован, должно быть, я вновь сделала что-то из ряда вон? Я встряхнула головой и обнаружила себя уткнувшейся в плечо Пита — его рука на моей спине, на голове, он шепчет мне на ухо что-то успокаивающим мягким тоном. Хеймитч забыл о своей тарелке, отложил кроссворд, встал, поднял руки, будто желая дотянуться до меня, но не решаясь. То, что он так взволновался, многое говорит о нём. Больше хорошего, чем о моей матери. — Всё хорошо, — говорю я, отстраняясь от Пита, но не слишком далеко. — Хорошо. Я смогу это пережить. Если рядом со мной будут Пит, Хеймитч и Эффи — я смогу. Буду расспрашивать Эффи обо всём подряд. — Я уверен в этом, — тихо произносит Пит. — Но в чём я не уверен, так это в том, что смогу сдержаться и не засветить по морде твоему Гейлу. Я даже негромко смеюсь. — Мы с Хеймитчем будем тебя крепко держать. — Я тебя останавливать не буду, — говорит ментор одновременно со мной. — После завтрака мы выгоняем Хеймитча и отправляемся в гостиную. Тут прохладно, но, несмотря на это, я сижу на диване в майке и шортах — с некоторых пор прохлада мне нравится больше жары. Тепло от кожи Пита всё равно согревает меня лучше любых одеял. На столе перед нами наша Книга, и на новой странице Пит сосредоточенно что-то зарисовывает. Тут же стоят наши кружки из-под горячего шоколада. В открытое окно задувает игривый ветерок. Пит отказался рассказывать, кому мы посвятим сегодняшний разворот, сказал мне наблюдать за его движениями и угадывать — таков хитрец. Конечно, я согласилась. Книга — что-то большее для нас, что-то очень дорогое… необходимое. Святыня, хранительница нашей памяти, нашей жизни. Даже не знаю, как мы додумались до этого. На страницу, посвящённую Цинне и стилистам, мы даже вклеили некоторые из его с Порцией разработок для наших костюмов и моих платьев. Может быть, Пит и сейчас рисует кого-то из прошлого? Мы ещё не успели задокументировать в Книге всех тех, кого потеряли. Мы растягиваем каждый разворот, разглядываем, обсуждаем. Плачем. Иногда. Размышляя об этом, я автоматически перебираю наш гербарий — засушенные маргаритки, ромашки, листья клёна, дуба, берёзы, самые разные травы. Я наклоняюсь к Питу — отчаянно хочется дотронуться до завитка волос у его шеи, но я сдерживаюсь с нечеловеческим усердием, не хочу его отвлекать. Я переламываю тонкий лист на тысячу крохотных кусочков, когда вижу, кого рисует Пит. На одной из страниц он изобразил две фигуры на фоне грязной дороги — одна повыше, другая помельче. У одной длинная тёмная коса перевешивается через плечо, а в руках ведро, у другой две светлые косички взлетели в воздух — она радостно прыгает вокруг первой, глаза у неё закрыты, а руки раскинуты в воздухе, как будто она птичка. Первая улыбается. Это мы с Прим. Пит пока не прорисовал все детали, но моя старая кожаная куртка, высокие сапоги и одно из редких ярких платьиц Прим угадываются безоговорочно. Пит держит в одной руке сразу три карандаша — жёлтый, оранжевый, зелёный — и ловко орудует ими, выращивает позади нас проблески помятой травы, даёт больше цвета её платью и ленте на моих волосах. — Зелёный? — хрипло спрашиваю я, вцепляясь в локоть Пита. Он отрывается от рисунка. — Ты помнишь, что у меня была такая лента? — Конечно. Я… когда-то видел вас с Прим на улице — именно такими, какими я вас изображаю сейчас. — Ты нарисовал меня красивее, чем я есть, — Голос снова подводит. Я смотрю только на Прим. — Зато Прим… точно такая. В этот день мы шли на рынок после школы, тогда Прим забрала себе козочку Леди. Мы говорили… о птицах и сырных булочках. — Я нарисовал тебя тобой, — мягко говорит Пит. — Правда? В этот день вы приручили Леди? А я тогда ходил за мукой. Мама отправила. Я был… расстроен, смотрел по сторонам — твоя ленточка попалась на глаза, и я услышал смех Прим. Я уже успела немного успокоиться и отойти от настойчиво маячащего перед глазами образа Прим — второй раз за день, можно сказать, это прогресс, — и обращаю внимание на слово «расстроен». — Ведьма тогда опять тебя побила, да? Ты частенько ходил по школе с синяками. Пит непонятливо хмурится. — …В смысле, прости, Пит, я имею в виду твою мать. Я привыкла звать её так. Она была слишком крикливой и злобной, я никогда не пойму её к тебе отношения, — говорю я немного виновато, но всё же решительно. Ветер задирает занавески и приподнимает страничку Книги. Лицо Пита проясняется. — О, она правда часто, м-м, лютовала? Да, подходящее слово. До крайностей, конечно, не… ну, ладно, доходило. Но у неё была нелёгкая жизнь. — Не знаю. Это не повод становиться такой мегерой. Вот твой отец, к примеру, и твои братья… Они были добрее, притом намного. Твой отец всегда платил мне больше нужного за белок, а братья продавали выпечку — когда я могла её купить — с дикими скидками. Чем вообще в это время занималась твоя мать? Пит ненадолго замолкает, погрузившись в мысли, и я могу рассмотреть каждую его светлую ресничку. Провожу рукой по навсегда гладкой из-за игр щеке — он целует внутреннюю сторону моей ладони сухими мягкими губами. — На ней была часть нашего хозяйства… И… — Я злилась на неё ещё больше за то, что она сказала тебе после первой Жатвы. Что у дистрикта, может, будет шанс на победу… Благодаря мне. Это слишком жестоко даже для неё. Несмотря на то, что она ненавидела нас… Я знаю, что так нельзя о мёртвых. — Ты права, Китнисс, — говорит Пит задумчиво, поглаживая мою ладонь. Я не устаю удивляться силе его духа — я бы ненавидела себя на его месте, а он как-то умудряется любить. — Мама была… таким человеком. Я не знаю, приняла бы она меня, если бы была жива, — Я отвожу глаза. Может быть, она бы приняла. Может, она бы прозрела. В отличие от моей собственной матери. — Мне нечем оправдать её. — Ты не должен. Давай продолжим? На второй страничке я могу попытаться накидать тебя и твоих братьев? А ты потом доработаешь, как думаешь? И вот сюда потом уместим эту ромашку. Я запоздало думаю о том, что не хочу заставлять его вспоминать об этом и рассматривать свою покойную семью с этой точки зрения. Иногда стоит оставлять такие мысли при себе. Теперь я буду готова говорить об этом с Питом, только если он попросит сам. Пит негромко и искренне смеётся, передавая мне Книгу. — — Мы ушли, — кричит Пит, особо не надеясь, что Хеймитч его услышит. Он закрылся у себя дома, включил какую-то дребезжащую мелодию — от неё уши в трубочки сворачиваются — и принялся «настраиваться на приезд Эффи». — Идём, — я беру его под руку, и мы ступаем на тропу к рынку. Сегодня пятница — людей на улицах не так уж много, но всё равно больше, чем было до игр. Они до сих пор счищают въевшуюся белую пыль с крыш, разгребают завалы. Некоторые пропалывают грядки, достраивают новые стены, устраивают палисадники… Я вспоминаю, как Пит высаживал примулы у нашего дома — будто это было совсем недавно. — Давай потом установим клумбы рядом с пекарней, — говорю я. Пит переводит на меня заинтересованный взгляд. — Какие цветы тебе нравятся? Хочу, чтобы там были наши любимые. Он раздумывает пару мгновений. — На арене я как-то раз видел большие нежно-розовые цветы, они росли за стеной берёз, такие заметные и яркие… Может быть, мне так только тогда казалось, но я их больше нигде не встречал. Кажется, это были пионы. Как-то раз мы с Питом зарисовывали нечто похожее в нашу Книгу воспоминаний, тогда он сказал, что эти цветы напоминают ему об удаче, о том, что выход есть всегда. — Я хотел сорвать их для тебя, но потом решил, что ты вряд ли это оценишь, — улыбается Пит. — Я подумал, что ты хотела бы оставить им жизнь. И я тоже. Я смотрю на него и не понимаю, чем заслужила. Плотнее перехватываю его руку, переплетаю наши пальцы. Пусть я потеряю хоть сотню матерей и гейлов, пусть хоть весь мир предпочтёт не меня, я знаю, что Пит останется со мной. Он мне роднее любого из них. — Посадим пионы, — говорю я немного дрожащим голосом. Пит кивает, с улыбкой глядя на меня. — А какие цветы хочешь ты? — Примулы с жёлтыми серединками. И белые фиалки, — отвечаю через пару секунд. — Это будет отлично смотреться, цвета хорошо сочетаются, — со знанием дела соглашается Пит. — Заставим Эффи привезти нам семена в следующий раз. Налетает ветер, солнце скрывается за тучами — но я улыбаюсь, пока мы с Питом обсуждаем всё на свете, шагая на рынок по свежевымощенной дороге. По пути встречаются новые лица — приезжие из Капитолия, из других дистриктов, рабочие, чьи-то родственники, путешественники. Мы доходим до рынка и оказываемся в плену толпы и гомона. Никогда ещё тут не было так оживлённо. Пахнет и гороховым супом Сальной Сэй, и пряниками со сгущёнкой, и забродившими ягодами сразу. Протискиваемся к прилавку с овощами и, поначалу не обращая внимания на продавца, придирчиво отбираем овощи. Удовлетворившись выбором, я даже перевожу дыхание. — Сколько с нас? — я оглядываю всё, что мы с Питом набрали: помидоры, лук, картошку, морковку, перец, огурцы, лимоны и кабачки. Торговка из Капитолия радостно улыбается. Зубы у неё с голубоватым оттенком, а слова — с капитолийским акцентом. — С вас — нисколько, ребята. Пит рядом со мной хмыкает, а я хмурю брови. Чем же мы лучше остальных жителей, которым приходится соскребать последние гроши? — Так не пойдёт, — Мой тон подразумевает, что на уступки я не пойду. — Вам ведь тоже нужны деньги. — На что же вы будете ездить? — спрашивает торговку Пит. — Это не бесплатно. — Меня финансируют, — говорит девушка с лёгким оттенком самодовольства, но это удивительным образом её не портит. Серебряные серёжки в её ушах раскачиваются влево-вправо. — И ваши люди уже дали мне много всего: фотографии, истории, улыбки. Я хочу делать добро. Я заслужила немного победствовать. И я не только вам отдаю продукты бесплатно, — догадывается она. Всё же не все капитолийцы одинаковые. Удивительно, как многие из них смогли прозреть после стольких лет тумана. Я пожимаю её ладонь — она такая же, как у меня, и даже неоновый лак на ногтях у неё облупился. — Хотите, мы вам шатёр повесим? — предлагает Пит. — Там есть бесплатные образцы. Вам ветер мешать не будет, и нам спокойно. Это вместо истории. — Вашу историю я знаю наизусть, мистер Мелларк, мисс Эвердин. Но если на иное вы не согласны — давайте шатёр. Мы с Питом довольно переглядываемся и тащим к капитолийке импровизированный шатёр из плотной тяжёлой ткани, устанавливаем его вокруг её прилавков и движемся дальше. Она машет нам рукой на прощание. — Никогда бы не подумала, — бормочу я. — Есть в бытии символов восстания и своя выгода, — смеётся Пит. Он отбирает у меня пакеты с овощами и не слушает возражений. Вокруг все галдят и шумят, торгуются, смеются; со всех сторон доносятся запахи жареного мяса, горячо мною любимого супа Сальной Сэй, огородных томатов и раздавленных баклажанов. Мы с Питом перешагиваем через разбитую банку варенья у края дороги. Голуби под навесом одного из продавцов клюют семечки. — Хочу какое-нибудь ягодное варенье, — Пит втягивает воздух носом. — Да, мне тоже захотелось… Я как-то читала, что в голодные времена в Капитолии люди раскрывали свои запасы варенья и ели его с хлебом или сухарями, запивая водой. Ну, это в лучшем случае… В худшем — варили суп из картофельных очисток и капусты. Так делали ещё до Капитолия, по-моему. — А у нас в дистриктах так питались на постоянной основе, — Пит качает головой, пока я просматриваю прилавки на предмет мяса. — В одной книге, м-м, не помню названия, такой подход был назван бесчеловечным. Лишать людей необходимых для нормального функционирования организма ресурсов и тем самым пресекать любую их мысль о восстании — у них просто не хватит сил. На войнах до Капитолия этот… приём доводили до совершенства и просто морили людей голодом. — Зная обо всём этом, вспоминая прежнюю жизнь… Хочется поблагодарить кого-то за наши нынешние возможности, — говорю я, кидая взгляд на наши продукты в тканевом пакете. — Вот и различие между нами и всеми приезжими из Капитолия. Для них это — пшик, почти ничего. Они привыкли к большему, а мы… — А мы за это чуть не отдали жизни. Благодарить стоит самих себя, Кит, — тихо произносит Пит. — Тебя. Если бы ты не придумала тот трюк с ягодами — мы бы никогда тут не оказались. — Если бы ты не признался мне в любви у Цезаря, меня бы у… Начавшийся было спор пресекает крик: — Мистер Мелларк! Позади нас с Питом, у обочины возле с машиной из Капитолия, стоит высокая плечистая девушка. Яркие щёки, цветные волосы — Мара Герцун. — Здравствуй, Мара. Я же просил — просто Пит, — мы подходим к ней, и вблизи она кажется почти инопланетянкой — мерцающие веки, блестящая кожа, длинные руки. — Мара, это Китнисс. Китнисс — Мара. — Приятно познакомиться, мисс Эвердин, я много слышала о тебе, — в странной манере здоровается Мара и пожимает мою руку. Она смотрит на меня прищурившись, будто оценивающе. Возвышающийся над нами Пит никак не реагирует на всю эту картину, так что я полагаю, что это в порядке вещей. — Рада познакомиться. Я слышала, что ты предлагаешь нам сотрудничать? Она с готовностью кивает, глаза загораются прямо-таки предпринимательской искрой: — Да. У нас в Капитолии осталось мало толковых мастеров пекарного дела, а ваша прежняя пекарня известна даже за границами этого дистрикта, — Мара сразу переходит к делу. — Сейчас я объясню. Когда я впервые посмотрела игры с вашим участием и узнала, что мистер Мелларк — пекарь, я сразу захотела его к нам. По нему видно, что он знает своё дело. Несколько месяцев назад я услышала, как один из приезжих солдат говорил об этом дистрикте, что-то о семьях врачей и пекарей в Двенадцатом. Он рекомендовал своим товарищам посетить это место, чтобы узнать, планируется ли возрождать это ремесло. Он сказал, что всегда был в восторге от местной выпечки — она кажется ему лучше капитолийской. Гейл. Гейл говорил о пекарне Пита с другими солдатами? По лицу Пита я вижу, что он слышит всё это впервые. — …Поэтому как-то раз я приехала сюда, нашла тут мистера Мелларка и попросила что-нибудь на пробу. Он меня покорил. Даже капитолийские рецепты у него получаются лучше. Я не хочу знать его секрет — неизвестность делает жизнь вкуснее. Я хочу предложить вам новое оборудование и ингредиенты высшего качества, наши новые рецепты — в обмен на скидки для наших ребят из Капитолия. Мы планируем начать тут работы, а на это нужны силы. Ваша выпечка была бы идеальным выходом. Как далеко она зашла. Весьма решительно для человека, который ещё даже не видел наших цен. Что уж там — мы и сами пока точно не знаем, как всё это будет выглядеть. Мы обсуждаем все детали, взвешиваем «за» и «против»; когда я упоминаю о размерах нашего производства и выражения сомнения относительно того, сколько возможно печь в день, мисс Герцун отмахивается и смеётся. Она говорит: «одна наша духовка займёт всю вашу комнату, но она работает в десять раз быстрее и экономнее ваших прежних». В итоге мы сходимся на том, что Мара посетит нас через пару-тройку месяцев, когда, по нашим расчётам, мы уже как-то обустроим пекарню. — Тогда, раз мы с вами так хорошо сработались, вот эта машина сейчас отравится к вашему дому, — она указывает на капитолийский фургончик. — Там все стройматериалы, которые могут понадобиться, и непортящиеся продукты на первое время. С вами удобно иметь дело, друзья. Мы слишком удивлены таким поворотом вещей, чтобы сопротивляться, поэтому фургончик беззвучно трогается и продвигается по стройной улице вперёд. Мара что-то щебечет про взаимную выгоду и прочее. — А ты одна приехала? Я имею в виду, никого из высоких чинов Капитолия с собой не прихватила? — интересуется Пит. — Смело полагать, что в Капитолии остались ещё высокие чины, мистер Мелларк. Однако я действительно не одна, со мной вместе прибыли члены музыкальной труппы, врачи, пара солдат и одна такая… разноцветная… Она когда-то объявляла здесь трибутов. Интересно, как выглядит теперь Эффи, раз такой яркой внешности человек, как Мара Герцун, описывает её как «разноцветную». Я заставляю свой мозг игнорировать всех прочих приехавших. — Вечером у вас на площади будет выступление. Вы пойдёте? — она залихватски усмехается. — По ситуации посмотрим, — ориентируется быстро Пит. — Спасибо, Мара. Ты многое для нас сделала. — Как и вы для меня. Я не ожидала, что вы согласитесь. Я буду вам писать, — говорит Мара, прощаясь с Питом. Меня она слегка приобнимает — очень необычно для уроженки Капитолия. — Пока, мисс Эвердин, мистер Мелларк. Когда мы расстаёмся и вновь направляемся на поиски мяса, я делюсь впечатлениями: — Она… необычная. Во всех отношениях. Почему Хеймитч с утра назвал её «тупой склочной кобылой»? — Да, Мара довольно своеобразная личность… Когда мы впервые встретились, я был на площади с Хеймитчем. Они друг другу не понравились, и Мара обозвала его «упёртым боровом», когда Хеймитч услышал её предложение ко мне и сказал ей держаться от нас подальше. Он подумал, что она шарлатанка. Когда он узнал, что за её содействие придётся сбивать цену для капитолийцев — он вообще встал на дыбы. Чуть с ума не сошёл. Так что они друг у друга не в фаворе. Удивительно, что она его не упомянула. — Ну да, в духе Хеймитча… — А вот кого она упомянула… Как ты думаешь, это был Гейл? Солдат, говоривший о нашей пекарне. Я прикусываю губу и отвожу взгляд. — Да, я думаю, это был он. Из наших мало кто ещё ушёл в Капитолий добровольцем. И… тем страннее, что он рекомендовал выпечку из дистрикта-12. Хотя, может, он просто скучает? По жизни здесь, по твоей выпечке… Доходим до мясной лавки, и я наскоро закупаю там наш будущий ужин. — Странно об этом думать. Я никогда ему не нравился, — передёргивает плечами Пит. — Ему в целом мало кто нравился. Правда, думать об этом непривычно. Ещё недавно мы виделись каждый день, думали об одном и том же, мыслили одними и теми же категориями, а теперь его жизнь занимает нечто другое. Теперь он сам — другой человек. Я с утра подумала об этом, когда Хеймитч завёл о них речь. Пит молча перекладывает пакеты в одну руку и берёт мою ладонь в другую. Я благодарна за его ненавязчивое участие. — Так необычно. Я бы никогда не подумала о том, что мы впрямь будем сотрудничать с капитолийцами, что они окажутся такими радушными. Раньше они всегда смотрели на нас с презрением на лице, — продолжаю я. Мы выходим с рынка и извилистой дорогой направляемся домой. — Времена меняются. Да. Пит прав. Хоть ветер всё также треплет мои волосы, хоть в воздухе, как это было всегда, витает запах дождя, времена меняются. Это совсем не плохо, просто по-другому. Ведь из этого и складывается жизнь — когда-то лучше, когда-то хуже. Когда-то всё проходит. Единственное, что я не хочу, чтобы проходило, это наше с Питом чувство — одно на двоих. — Лютик, целый день прогулявший где-то на воле, заявляется ближе к вечеру, когда мы уже разгрузили фургончик Мары — она подарила нам целую гору всего — и почти закончили готовить ужин. Пит придаёт нашему будущему ужину последние штрихи, а я, помыв посуду, вслух читаю одну из статей в новом старом журнале, когда кот с улицы запрыгивает на подоконник, весь распушённый, с хвостом трубой, и довольно вылизывается. — Я уже успела о тебе позабыть, — разочарованно качаю головой. — Блудник, — шутит Пит, пока усердно кромсает зелень — базилик, укроп, ещё какие-то травы. Он ссыпает всё это в громадный высокий противень, занимающий половину нашего стола, выжимает сверху половинку лимона. До этого мы с ним порезали картофель, мясо, приготовили потрясающий соус из всего, что попалось под руку — изобрели принципиально новый рецепт. Когда всё уже практически было готово, я вспомнила про зелень, но Пит, мой джентльмен, наказал мне отдыхать и только отдыхать. Сам он принялся нарезать укроп — что ж, его руки устали не знают. Я блаженно греюсь, завёрнутая в плед, возле него. К вечеру немного похолодало. — Он просто проголодался. Он использует нас, как рабов, — Лютик мурлычет в подтверждение моих слов, спрыгивает на пол и с королевским видом проходится туда-сюда. Местом своей следующей лежанки он выбирает полку для круп — самая его любимая локация в доме, помимо нашей с Питом кровати. Пит тем временем уже загружает противень в духовку, моет и протирает руки тонким вафельным полотенцем. — Он стал довольно любвеобильным в последнее время, — подмечает он. Лютик смотрит на нас глазами-бусинками, расслабляет подранное ухо. — Постарел, — убеждённо произношу я. Тёплые ладони ложатся на мои колени, обтянутые серыми домашними штанами, и Пит присаживается возле меня на корточки. Роняет голову сверху. — Устал, да? Правду Хеймитч говорит, — я накрываю его спину краем полусползшего пледа. — загоняла тебя. — Не согласен, — глухо протестует Пит, усевшись на пол и обнимая мои ноги. Сзади меня кто-то — и я догадываюсь кто — тянет за косу. — Лёгок на помине… — Славный запах, детишки. Я надеюсь, вы подумали и о порции для меня? — Мы подумали о порции для всех, кроме тебя, — корчу недовольную гримасу, когда Хеймитч переступает через Пита и легонько тыкает его в плечо. — Он вообще живой? Солнышко? Что ты сделала с нашим… — Лучше бы ты нам сварил варенье, Хеймитч, — Пит чихает и хитро прищуривается. — За наши с Кит старания. Я помню, у тебя была ещё свежая малина… — Я?! — Пора приучаться к самостоятельности. — Да, ты уже большой мальчик. — Ой, ну всё, всё, всё… — капитулирует ментор, усаживаясь на стул возле меня и по-хозяйски перекидывая руку через спинку моего стула. Он сейчас умыт, одет в выглаженную рубашку и чистые джинсы — вот что творит любовь с людьми. — Ладно, я подумаю об этом. Может быть. В это время я слышу с улицы громкие звуки и чуть вздрагиваю, усиливая хватку на плечах Пита. Он напрягается, вцепляется в мои бёдра руками, мгновенно собирается и оглядывается, и только спустя несколько секунд понимает, что это треклятый праздник. — Интересно, каково всем этим людям? — Хеймитч, застывший на своём месте, оглядывает нас нарочито спокойно. — Они что, не помнят взрывов? — спрашивает он. — Ведь и капитолийцам это должно напоминать о мятежах, — добавляет Пит. Глажу его по голове, и он прикрывает глаза. — Мы пойдём туда? Ты, я вижу, разоделся. Ещё не виделся с Эффи? Ментор вертит причёсанной головой: — Вы как считаете, стоит удостоить их чести? Она и сама сюда может прийти, не надорвётся. Мы с Питом прикидываем, как это будет. — Это определённо нечто новое, и нам наверняка будет не по себе… Столько новых людей, возможно, Гейл и твоя мама, — Слышу его голос. — А вдруг там что-то интересное, м? Мы… сможем? Я понимаю, о чём он. Это всё подразумевает ненужное внимание, кучу криков и гомона, может быть, какие-нибудь фейерверки — для контуженных вроде нас такая ситуация не из приятных. Внутри что-то колет, когда я думаю о том, что мы ещё дети, и мы вынуждены будем мириться с этим всю свою жизнь. Равно как и все вокруг, все, кто принимал в этом невольное участие. Эти проклятые игры, голод, слабость, убийства, пытки, кровь — они нас почти уничтожили. Мы растим себя заново, с самого начала. Мы испытали непозволительно много, и мы вряд ли когда-нибудь оправимся полностью. К счастью, сегодняшний день, кажется, не стремится утопить нас в реке из боли прошлого? — Мы можем попытаться. Мы всегда можем попытаться. Вернёмся назад, если что, да? — спрашиваю я и знаю, что мне необходимо их подтверждение. Жизненно важно. Они оба кивают. Я чувствую, как по мне разливается свет и тепло. Мы всегда можем попытаться. Никто не может отобрать у нас это право. Я с удивлением замечаю, что Хеймитч приобнимает меня за плечо. Даже не хочется его отталкивать. Наверное, со стороны мы выглядим как самая настоящая семья — даже противный кошак имеется. Только кое-кого нам всё же не хватает, и я намерена этот пробел восполнить. — Мы мнёмся в самой середине площади. Я думала, мы будем смотреться странно в разношёрстной толпе: я, вновь одетая в старую куртку Пита — будто мне мало его постоянного обволакивающего и окрыляющего присутствия рядом — Пит в пальто и Хеймитч в простой джинсовке, однако люди обращают на нас не больше внимания, чем обычно. Сцену тут раскрасили и опутали плотной мерцающей тканью, такой, что её даже в наступившей полутемени легко заметить, по телевизорам, которые раньше использовались для трансляции наших страданий, показывают какие-то смешные видеоролики, а из колонок играет заедающий мотивчик — видимо, они всё же решили сменить те странные звуки на нечто более приемлемое. Всё выглядит так, как будто так было всегда. Не могу поверить, что это та самая площадь, на которой когда-то прилюдно высекали невинных. Хотя теперь тут прорва людей, все они словно соблюдают какой-то негласный пакт о ненападении, в смысле, не подходят к нам слишком близко и не пытаются взять интервью или что-то вроде того. Они ведут себя предельно вежливо. По-хорошему, нас тут как будто вовсе нет. Это даже вызывает у меня улыбку. Конечно, многие на нас глазеют, но мне нет до них дела, пока это в пределах нормы. Люди кучкуются по разным закуткам и группам, готовится выйти на сцену та самая музыкальная труппа, о которой говорила Мара, и девушка в платье с множеством оборок распевается, пока остальные настраивают инструменты, люди в белых халатах стоят слева от сцены, и на них я не смотрю намеренно, перевожу взгляд дальше — и натыкаюсь на солдатов. Нервно хмыкаю. Против воли глаза выискивают знакомый силуэт. — Смотрите, там раздают что-то, — примечает Хеймитч и тянет нас с Питом вперёд. Я отвлекаюсь от группы людей в мундирах. Благодарю небеса за существование этого сумасшедшего человека — нашего ментора. У сцены стоит парочка шатров, люди там берут напитки в пластиковых стаканчиках, карамелизированные фрукты, попкорн, нечто похожее на гору ваты на длинной шпажке, цветные конфеты, пирожки, сосиски в тесте — глаза разбегаются. Хеймитч на правах старшего продирается сквозь очередь и орёт во всеуслышание о скидках для героев восстания — вот уж кому к клянченью не привыкать. Мы с Питом краснеем и отнекиваемся, но нас сразу же награждают горячим чаем и парой сосисок на шпажке. Хеймитч загребает себе мандарин в карамели и какую-то шипящую тёмную бурду в стаканчике. — А как же наш шикарный ужин? — печально вопрошаю я и немедленно вгрызаюсь в мандарин Хеймитча, когда он на секундочку отворачивается. Пит со своей стороны делает то же самое, и мы смотрим друг на друга — наши лица в считанных миллиметрах друг от друга, и карамель неприятно хрустит на зубах, и мы смеёмся и откусываем по куску с каждой стороны. Хеймитч поворачивается обратно — его круглые глаза нужно видеть. — Ироды, поганцы, скоты… — он чуть не задыхается от избытка эмоций. — Да как вы… Я вам всё, всего себя, а вы… Мы с Питом даём друг другу пять и легко соприкасаемся губами — прямо на виду у всех, хоть это и мало кого интересует. Удивительно, но для меня это даже не дискомфортно. Всё ощущается странно правильно. — Теперь ты на вкус как мандарин в карамели. — О, ты тоже, — улыбается мой герой. — Мы с тобой довольно похожи, не находишь? Хеймитч рядом сопит как обиженная пятилетка. — Спокойно, дружище, мы поделимся с тобой сосисками, — хлопает Хеймитча по плечу Пит. Учитывая, что он на полголовы выше нашего неудачливого ментора и тот сейчас выглядит как ребёнок, у которого отобрали конфету, выглядит смешно. Я даже жалею, что не прикупила какой-нибудь фотоаппарат раньше — вышел бы прекрасный кадр. Кто-то слышит мои мысли, не иначе — потому что я слышу щелчок затвора камеры. Позади нас стоит Эффи, наконец-то отыскавшаяся сама собой. У неё на лице застыла счастливая улыбка. — Китнисс! — кричит она, вероятно, потому что я стою к ней ближе всех, и делает шаг ко мне. Я вручаю свою провизию Питу и охотно принимаю обнимашки нашей Бабочки. Камера повисает у неё на запястье. Она до сих пор пахнет своими дорогими духами, хотя волосы у неё теперь распущенные и неоново-зелёные. Она расцеловывает меня своими насыщенно-красными губами. — Эффи! Я так скучала по тебе, — признаюсь я, пока она, кажется, всеми силами усердствует, чтобы не заплакать. — А я-то как по вам всем скучала, мои вы мятежники, — произносит она на выдохе. — Я ради вас готова даже испортить макияж… Что же вы тут без меня… Ты подросла, Китнисс. Красавица. Всегда была, есть и будешь. Я благодарно улыбаюсь. — Ты льстишь, Эффи, нагло и беспардонно. — И ничего подобного! Мы в последний раз сжимаем друг друга в объятиях, и я отпускаю Эффи к остальным. — А ты-то как подрос, Пит! — визжит она. Даже на своих страшных каблучищах Эффи теперь ниже Пита. Они обнимаются под деланно выжидающий взгляд ментора. — Задушишь меня, Эффи, — со смущённой улыбкой говорит Пит, укладывая руки ей на спину. — Вы с деткой-Китнисс теперь ещё больше друг другу подходите, — со всей серьёзностью произносит она, шмыгает носом и растирает под глазами сине-зелёную тушь. Убеждаю себя, что мы с Питом сразу же снова слипаемся и берёмся за руки исключительно из-за этого комментария. Потом терпим длительный сеанс объятий Хеймитча и Эффи — они, кажется, очень стараются слиться в единый организм. В это время девушка на сцене уже запевает какую-то нежную песню, и люди с причудливыми инструментами ей аккомпанируют. — У тебя всё лицо в красных поцелуях, — говорит Пит, склоняясь к моему лицу и заправляя прядь волос мне за ухо. — Что, это тебя беспокоит? — спрашиваю его озорным тоном. Он честно соглашается и ещё пару раз кивает — для пущей убедительности. — Представим, что они твои, ладно? Пит прыскает, пока доедает мою сосиску в тесте: — Я только рад. — Ты только испортил себе аппетит перед ужином, дурачок. Пока двое голубков обсуждают что-то своё, мы шутливо пританцовываем под сменившуюся на более активную песню, смеёмся и отдаёмся этому дню. — Это правда, что вы хотите открыть здесь пекарню? — крайне восторженным тоном спрашивает у нас как-то Эффи. Щёки у неё раскраснелись, а Хеймитч, стоящий рядом, знай себе только обувь разглядывает. — Правда. — Правда-правда? И вы будете продавать выпечку? — Правда-правда. Будем. — Мы на это очень надеемся. — Я всеми руками за! Хеймитч, дорогой, что ж ты сразу не сказал? Я теперь отсюда вообще не уеду! За разговорами проходит много времени, и я не замечаю, как меняются на сцене исполнители, пока смотрю на спорящих о чём-то совершенно глупом Пита, Эффи и Хеймитча. Эффи — последний пазл в картине моей текущей радости. Мы успевам сделать ещё пару фотографий, когда атмосфера как-то неуловимо меняется. Рука Пита легко придерживает меня за талию, Хеймитч встаёт чуть ближе, Эффи прекращает щебетать в обычном темпе. Причина изменений подходит к нам всё ближе и ближе. — Гейл, — говорю я нейтрально. Я всё надеялась, что мы не встретимся. Он совсем не поменялся. Всё те же серые глаза, чёрные волосы, только теперь чуть короче, сощуренный взгляд, тонкие губы. В руках он вертит шпажку от мандарина в карамели. Я не чувствую и толики того волнения, которое накрыло меня утром. — Привет, Кискисс. Это всё. Дальше он молчит, разглядывая меня с ног до головы, наверняка отмечая факт наличия на мне Питовой куртки — и руки, до сих пор находящейся на моём боку. Я беспристрастно гляжу в ответ. — Как вы тут? — задаёт он вопрос и оглядывает моих спутников, будто впервые в жизни их видит. Он и поздоровался только со мной. — Не скучаем, — уклончиво произношу я. — А ты? — …и я не скучаю. Китнисс, мы… можем поговорить… наедине? Кажется, бравого военного нервируют враждебные лица. Читаю в его манерах настороженность. Я задумываюсь на пару мгновений. — Ладно, — оборачиваюсь к Питу и остальным. — Я ненадолго. Всё будет хорошо. Пит беспрекословно отпускает меня, оставляя на моей ладони невесомый поцелуй, и по всему моему телу проходит дрожь. Он мне доверяет. Доверяет. Делает то, чего никогда не смог бы сделать Гейл в этой ситуации: отпустить меня, просто позволить сделать всё самой. Мы отходим немного дальше от толпы, и он привычным жестом запускает в волосы ладонь, выбрасывает дурацкую шпажку в мусорку. — Тебя всё устраивает? — говорит он вот так сразу, без обиняков, и смотрит на меня. — Что — всё? Всё же я была неправа, полагая, будто он не изменился. Может, на их военных собраниях глаза его горят так же, как горели раньше, но сейчас он выглядит очень поникшим, задавленным, убитым. Меж бровей у него пролегает складка. — Твоя жизнь. Соседство с Мелларком… и вашим ментором, кошмары, размышления о том, что могло бы быть? Воспоминания об играх, о семье, — произносит Гейл прямо, и взгляд у него становится всё тяжелее. — Я счастлива быть рядом с Питом и Хеймитчем. Кошмары мне не докучают… ты не захочешь, чтобы я вдавалась в подробности касательно этого. Я не думаю о том, что могло бы быть, — тут уж приходится немного слукавить; я полагаю, это не его дело. Больше нет. — Я хорошо справляюсь с воспоминаниями об играх, а моя семья рядом со мной каждый день. Ничего не могу с собой поделать и складываю руки на груди в глупом защитном жесте — будто он сейчас набросится на меня прямо тут и утащит с собой в тёмный лес. Даже забавно, что мне в голову приходит именно такая аналогия. Гейл без толку оправляет рукава белой рубашки. На ногах у него брюки военного, тяжёлые чёрные ботинки; словно он теперь всегда наполовину солдат, военный, и никогда обычный человек, охотник, который когда-то мечтал бежать и не оглядываться. Не верится, что это один и тот же человек. — Твоя семья рядом с тобой? — спрашивает он бесцветным голосом. — Пит и твой ментор? Помнишь, когда-то ты считала своей семьёй миссис Эвердин, Прим… меня. Я делаю глубокий вдох. — Когда-то, Гейл. Разве сейчас ты рядом со мной? Разве ты прислушивался ко мне? Разве ты остался, скажи? Разве ты понимал меня? — Понимал лучше кого бы то ни было. До того, как появился он. — Ты не принял мой выбор, не смог доверить мне мою же жизнь. Если бы я что-то для тебя значила… ты бы прекратил мучить меня, — Я не хочу говорить об этом, видят боги, не хочу. Должна была понять, что он вновь насядет на эту тему, как это было всегда. Я бросаю взгляд за его спину и мечтаю уйти. Затем вновь фокусируюсь на его лице — тёмные брови сведены к переносице, и его глаза пригвождают меня к земле. Он стал гораздо жёстче, но так и не смог перерасти себя самого. Я не виню его и не пытаюсь обелить. — Чего ты хочешь? — спрашиваю. Он молчит и, я читаю по нему заранее, вряд ли ответит. Плотно сжал губы, колеблется. Что же происходит в его голове в эти секунды? — Осознай себя, Гейл, пойми, что тебе нужно от жизни и от меня. Ты держишься за воспоминания. Я не могу ответить тем же. — Я понимаю, — неожиданно кивает он. — Я не… Я хочу быть с тобой, Китнисс. Правда. Это я осознаю. И я понимаю, что этому никогда не бывать. Я просто продолжаю думать… я не смогу отпустить тебя. Каждый раз я глупо обижаюсь на тебя и Пита просто за то, что он — не я. Я пытался ненавидеть его, но я не могу — особенно после того, как увидел его сегодня. Он был готов меня разорвать, если я сделаю что-то неправильное. Он действительно любит тебя, любит какой-то странной непонятной мне любовью. Сзади начинается текучка, кто-то толкает меня в спину, но я стою на месте. Он на самом деле пытается объясниться. И он пытается принять Пита. Я прикусываю губу в поиске нужных слов: — …Мы могли бы быть друзьями. Совру, если скажу, что не скучала по тебе. Но только по тебе прежнему. Я не хочу, чтобы вы постоянно цапались и держались в напряжении из-за меня. Ты не плохой человек, Гейл, ты мне очень нравишься, я хочу быть на твоей стороне, я хочу понять тебя и твои решения. Если тебе будет этого достаточно, я бы хотела быть твоей подругой, товарищем, как это было до той Жатвы… Если нет, Гейл, если ты не сможешь принять это положение дел, принять меня и Пита, тогда лучше не стоит. Совсем не стоит. Он вглядывается в моё лицо, сцепив руки в замок, и делает шаг ближе. — Я могу попытаться. Я хочу дать тебе то, что могу. Я должен был защищать Прим, но… Кладу руку на его плечо и верчу головой в попытке остановить его. — Не нужно об этом. У нас ведь полно других тем для разговоров, да? — слабо улыбаюсь. С души падает здоровенный камень. Может быть, ещё не всё потеряно. Гейл перехватывает мою руку, сжимает, будто здоровается. — Да. Ты знаешь, со мной ведь приехала миссис Эвердин… Она здесь неподалёку. Хочешь увидеться с ней? Я могу позвать… — Нет, нет, не зови, — Я вижу выражение глубокого удивления у него на лице. Что ж, это не самое страшное, с чем я могла столкнуться. — Это сложнее, чем кажется, Гейл. Я просто не смогу с ней говорить сейчас. Может быть… если ты действительно захочешь, ты поймёшь. — Пойму, — серьёзно соглашается он, и сквозь тяжёлую серость его глаз пробивается молодой огонёк. Он всё ещё там. — Теперь пойму. Я улыбаюсь по-настоящему и тут же зябко повожу плечами. Становится прохладно. — Думаю, мне уже пора. Когда ты уезжаешь? Ты здесь надолго? — Уже утром. Но я буду приезжать каждые выходные — нам назначили строительные работы… Есть у вас тут свободные домики? — с усмешкой вопрошает он. — Есть, — Парочка возле нашей будущей пекарни. Ха. Удивительно. — Они только вас и ждут. Ну, пиши письма? Я буду ждать. Мы будем. — Напишу. До выходных, Кискисс. Попрощайся со своими за меня. Вопросительный взгляд и протянутые руки Гейла говорят сами за себя, и, когда я киваю, он порывисто приобнимает меня, прямо как делал это до моих первых игр. Я чувствую непомерное облегчение и радость оттого, что, кажется, смогла вернуть себе друга. Не каждый день такое случается. — О, Гейл? — говорю я перед уходом, оборачиваясь. — Не знаю, в чём состоял твой замысел, но спасибо за рекламу нашей пекарни в Капитолии. До встречи. Он моргает пару раз и заливисто смеётся. Я удаляюсь, довольно хихикая, на поиски своей прежней компании. К счастью, ветер доносит до меня звонкий смех Эффи. Спешу в эту сторону и вскоре натыкаюсь на неё, Пита и Хеймитча на одной из лавочек у самой сцены. Они вроде бы непринуждённо сидят и говорят о чём-то своём, наслаждаясь вкусностями: у Эффи в руках та самая непонятная розовая вата на палочке, у Хеймитча новый мандарин и чай, Пит время от времени отщипывает кусочки от ваты Эффи (и как это пришло в голову есть?). Как только я вхожу в пределы видимости для них, Пит, однако, подрывается с лавочки и сразу же оказывается возле меня, обеспокоенно осматривает. — Всё хорошо? Я бессовестно висну у него на шее и тщетно пытаюсь обнять достаточно крепко, чтобы передать все мои эмоции. — Что там случилось, Солнышко? — Нам снять на этого молодого человека разоблачительный видеоролик? — кричит Эффи одновременно с Хеймитчем, и скоро они оба тоже стоят возле нас. Я жмусь к Питу так близко, что ему приходится приподнять меня и удерживать на весу — я в это время оплетаю его руками, вдыхаю запах сахара и муки так близко, что касаюсь его шеи холодным носом. — Что это с ней? — спрашивает Хеймитч, тыкая меня в спину. — Не знаю, но меня пока что всё устраивает, — отвечает Пит с виду беззаботным и радостным тоном, но в его голосе я всё равно улавливаю оттенок беспокойства. — Всё чудесно, — невнятно бормочу я и отлипаю от Пита; он отпускает меня на землю, но руки я не убираю. Не дождётся. — Чудесно. Мы поговорили… И сначала всё было не очень-то чудесно. Он попробовал включить дурака, вы понимаете о чём я. Потом произошло что-то невообразимое… он услышал меня, и мы, вроде как, снова друзья. — Вау, — выдыхает Хеймитч. — И что, он даже не пытался тебя облапить? Эффи кривится: — Какие глупые и нетактичные вопросы ты задаёшь. Если бы он пытался облапить детку-Китнисс, она бы не отпустила его живым. Я согласно киваю с деланно строгим лицом, но улыбка бойко расползается на моём лице опять. — Представляешь, Пит? — спрашиваю я у единственного, кто ещё не высказался по этому поводу. — Он сказал, что постарается перестать донимать нас по поводу нас и будет просто Гейлом, другом, напарником. Я чувствую себя маленькой восторженной девочкой — кажется, никогда такого не было. Хочется прыгать, и танцевать, и петь, и просто летать! Пит вдруг выпускает смешок, глядя на меня сверху вниз. Зрачки у него расширены, в глазах… мне может и показаться, но я вижу там море восхищения и ещё больше обожания. — После этих его злобных зырканий, когда он только подошёл, я ничего такого и не ожидал, но, кажется, ты очаровываешь его настолько, что он готов играть по твоим правилам. Что тут поделаешь? Это мудрое решение. Я могу его понять, — говорит он тёплым тоном, пока ветер треплет его волосы. И как это он всегда знает, что нужно сказать? Это почти несправедливо. — Не ревнуешь? — на пробу спрашиваю я. Он наклоняется вперёд под аккомпанемент страдальческих стонов Хеймитча и шиканья Эффи. — Нисколько, — шепчет практически мне в губы. — Я знаю… — Так, ребята, на выход! Я тут вспомнил о нашем потрясающем ужине! Ау-у-у! Живее, живее! Резче! — поднимает вдруг крик ментор и за локти тащит нас по направлению к выходу. Мы смеёмся, Пит демонстративно посылает ему воздушный поцелуй, а я подмигиваю. — Ну что за дурак, — говорю я. — В своё время люди готовы были платить бешеные деньги за наши поцелуи. Мы бодрым шагом идём домой, обсуждая жизнь Эффи в Капитолии. Она вклинивается между мной и Питом и берёт нас за руки, а Хеймитч внимательно слушает и в нужные моменты вкидывает глупые ехидные фразочки, от которых нас всех почему-то берёт смех до дрожи — по пути пару раз приходится останавливаться, чтобы перевести дыхание. — Дома Эффи скидывает своё узкое платье переодевается в мои пижамные штаны и длинную футболку, собирает волосы в хвост — я в открытую пялюсь, потому что никогда в жизни не думала, что увижу её такой. Потом они с Хеймитчем, нетерпеливые, самовольно отправляются на кухню накрывать на стол, оставляя нас в гостиной отдыхать. Я им благодарна: несмотря на всё веселье, ноги у меня начинают гудеть. Так и выходит, что мы с Питом переодеваемся и, сонные, полусидим-полулежим на разложенном диване; моя голова у Пита на коленях, и он, распустив мою растрепавшуюся косу, мягко перебирает пряди. — Странный день, — произношу я. — Да? — Пит проводит ладонью по моему лбу, массирует кожу головы. Я думаю о том, почему люди не умеют мурлыкать. — Насыщенный. Столько всего случилось, мы столько всего успели увидеть и обсудить — утро как будто было неделю назад. И наша Книга, рынок, Мара, пекарня, Эффи, Гейл… Я так устала, но голова не болит. Это какой-то новый, приятный вид усталости. — Неплохая встряска, м-м? Иногда нужно такое устраивать, пока у нас есть возможности. Я ещё никогда не видел, чтобы ты так много смеялась за один день. — Я тоже такого не помню, — признаюсь честно. Эта фраза Пита заставляет меня открыть глаза и вперить пытливый взгляд в потолок. — Кажется, да. Раньше такого не было. Это вы на меня так пагубно влияете, я теперь сама не своя: не серьёзная, не собранная, разленилась совсем. Всё дико поменялось. И я тоже. — Если ты, Кит, разленилась, тогда я — лучший охотник дистрикта. Ты же ни на секунду себя не отпускаешь! Сейчас — это скорее исключение. И ты замечательная даже несерьёзной и несобранной, хотя с этими характеристиками я тоже не согласился бы. Ты — это всё ещё ты. По-моему, очень хорошо, что ты позволяешь себе быть ребёнком впервые в жизни. Теперь мы не должны быть постоянно ожидать нападения со всех сторон, напрягаться, храбриться и готовиться к худшему, просто иногда об этом легко забыть, — Я вспоминаю глаза Гейла. — Погляди на себя: всё ещё охотишься — правда, теперь на мишени — и каждый раз попадаешь в самую серединку, бегаешь по лесу почти каждое утро, как раньше, торгуешься на рынке, плетёшь косы, говоришь правду и ничего кроме неё; ты всё ещё решительная, вдумчивая, серьёзная. Времена меняются, и их влияние на нас — тоже. Ты всё та же, просто теперь ты чуточку счастливее. Как и мы все. — Я тебя не заслуживаю, — не выдерживаю, поднимаясь. — …и ты всё ещё не слишком-то себя любишь, — Пит с готовностью накрывает меня своими руками. — Ничего. Я тебя научу. Я не намерен отступать, когда-нибудь ты сломаешься под моим натиском. Я глухо смеюсь со слезами на глазах. — Спасибо, Пит. Я обещаю быть хорошей ученицей. Конечно, Пит прав, как и всегда. Я люблю самого мудрого человека на планете. Времена вокруг нас меняются. Когда-то всё приходит в порядок, всё зло наказано, а страшное прошлое погребено под паутиной воспоминаний и лишь иногда даёт о себе знать далёким отзвуком. Исцеление приходит подобно приливной волне — с каждым разом оно всё ближе и ближе, нужно просто уметь ждать. Нужно идти навстречу, не бояться перемен — ведь они неизбежны. Даже если мы можем контролировать лишь самую малость, мы должны пользоваться этими возможностями. Можем брать передышки, останавливаться, контролировать влияние извне, помогать близким — прямо как мы с Питом делали раньше и продолжаем делать сейчас. Мы прошли столько всего от той точки, когда сегодня казалось несбыточной мечтой, иллюзией, жестокой насмешкой воображения до претворения этой мечты в жизнь. Всё, что было раньше, вело к этому. К исцелению. Да мы же самые настоящие счастливчики. Я улыбаюсь этой мысли. Наверное, стоило бы завести дневник, чтобы записывать туда подобные умозаключения. Было бы забавно перечитывать их — это же настоящая летопись (одно из новых словечек, которые мы с Питом выцепили из старой книжки) нашей жизни. Я чувствую себя так хорошо и безопасно, что почти засыпаю к тому времени, когда Хеймитч и Эффи возвещают об ужине. Мы приходим на кухню и видим на столе великое разнообразие блюд: тут и наше запечённая с мясом картошка, и утренний штрудель, кексы, вчерашние чесночные булочки и мягкие булочки с сыром. Дальше глаз цепляется за нечто неожиданное, судя по всему, стряпню Хеймитча: диковинные салаты, печенье, шоколадный пудинг. Настаёт звёздный час нашего самолюбивого ментора: мы выспрашиваем его про то, как ему удалось всё это приготовить и не спалить кухню, не выдать себя прекрасным запахом. — Вы двое слишком увлечены друг другом, слишком невнимательны, — паясничает он. — Не заметили моей самодеятельности, но, к вашей чести, готовил я всё-таки у себя дома, а не у вас. Не хватало ещё… Ну, давайте, налегайте уже! Пока мы в шоке приступаем к оценке кулинарных талантов Хеймитча, Эффи достаёт из своей сумочки, которую намеренно притащила на кухню, небольшой цветастый пакет и, как фокусники делали в старых фильмах, начинает вытягивать оттуда трёхметровый белый провод, с помощью Хеймитча закидывает один конец на полку Лютика, ведёт провод по стене и подоконнику, и другой конец магическим образом закрепляет на другой стене прямо над шкафчиком. Потом командует ментору выключить свет, и мы наблюдаем, как провод начинает переливаться разными цветами, окрашивая кухню в самые красивые и нежные оттенки. — Ух ты, — у нас с Питом одинаковые удивлённые лица. Половина кухни потонула во полумраке, но выглядит это просто невероятно красиво. Навевает атмосферу торжественности, праздника, но вместе с тем навевает что-то домашнее. — Это вам — подарок. Не с пустыми же я руками к вам, а? Это ещё не всё, но продолжение будет завтра. Ну, и как? — гордо спрашивает Эффи, резво накладывая себе в тарелку приличную порцию картошки и мяса. — Урвала почти за бесценок. Такие штуки в Капитолии всегда были редкостью, они работают по ночам и без батареек, они неубиваемые. Не разбиралась в технологии, но там в инструкции написано, что их как-то можно выключить… — Спасибо большое! Просто потрясающе, — благодарит Пит. Он и вправду заворожён этой новой безделушкой, которая наверняка, вопреки словам Эффи, стоила целое состояние. До меня вдруг кое-что доходит: — Эффи? Завтра? Ты не уезжаешь в Капитолий вместе со всеми? — Она всегда была смышлёной девочкой, — отрывается от пудинга Хеймитч. Эффи смущённо хихикает. — Ну, в общем, да. Китнисс поймала меня на слове, — У меня просто есть с кем тренироваться — быстрый взгляд на Пита. — Я тут у вас ненадолго… Думаю, что любви, которая поднимается у меня внутри на этих словах, при виде этих людей, при мысли о том, что мы все наконец-то собрались вместе, что всё это правда, что это по-настоящему, хватило бы на весь мир. Я чувствую себя такой дико и ошеломляюще счастливой. Вся моя радость умещается на нашей кухне, моя радость укомплектована в несколько лиц — и я люблю их до боли. Хочется никогда не закрывать глаза, чтобы не забывать об этом моменте. Пит был бесконечно прав. Времена меняются, и мне нравится, как они на нас влияют. Как они свели вместе охотницу, пекаря, победителя, когда-то потерявшего смысл, и яркую капитолийку. Я бы прошла всё это не задумываясь ещё сотню раз, если бы это вело к сегодняшнему дню. И у нас впереди ещё целая жизнь.