Туша

      Вязкая слюна застывает во рту, когда в голове несутся бурным потоком мысли, похожие на выплеск истерии калейдоскопа, сломанный и разнесённый по кускам во все стороны. Губы обсыхают, покрываются тонкой и хрупкой коркой оставшегося здравого смысла, от которого и так ранее сохранился лишь пепел, держащийся из последних сил на кончике сигареты, выкуренной в попытке избавиться от страха и раствориться в кратковременном кайфе под действием никотина. Перед глазами пелена из серых красок смешивается с белым шумом, вспышкой цвета переходят на долю секунды в красный. Любой эпилептик бы уже лежал в припадке, если бы переживал это ощущение вместо Саймона. Тяжёлое дыхание сопровождается сухим хрипом, слышимым в эндоскопе скрипом при очередном обследовании. Саймон не любит врачей. Не любит стерильно- белые стены больницы, наполненные запахом медикаментов и натужной утраты по сильному иммунитету, в которые из раза в раз приходится ходить по состоянию некрепкого здоровья. Горе-мамаша оставила на самого себя судьбу мальчишки ещё в детстве, что привело к осложнениям в дальнейшем.       Несказанные вслух слова о горестном отчаянии обжигают язык, остаются крупным комом во рту, вызывая тошноту. Пред глазами двоится бесконечными клонами друг друга стены, камни, облака, дома, становится трудно отличить вымысел от серой действительности, которая была лишь одна. Софи. Та девушка, являвшаяся самым светлым лучом в беспросветной тьме жестокой реальности Саймона, подарила ему надежду на то, что не всё в этом мире желает ему смерти. Не всё в этом мире угрожающе точит на него лезвия мачете, ножей, мечей. Софи его спасительница, та, к кому он мог привести фразу: «Мы с тобой похожи.» Двое подростков, обременённые несчастливым статусом неудачников. Те, к кому не подойдут и близко, попросив о помощи. Что уж там, оказать помощь нужно в первую очередь им самим. Спрятавшись под маленьким куполом общих проблем Саймон впервые ощутил, что дыхание сковывает более не от паники, а от трепетного волнения, что сердце не отбивает более по сто восемьдесят ударов в минуту, когда тревожность бьёт через край по рёбрам. Захотел протянуть руку собственную к её тёплой ладони, сжать и сплести пальцы, не отпуская. Но он обжёгся.       Уроки о семейных ценностях, ещё начиная со школы, всегда вызывали обильное выделение пота на ладонях, и Саймон, в попытке справиться с образующимися гнойными наростами на его хлипкой психике, начинал нервно кусать до крови заусенцы, оставляя после этого долгосрочные болячки оттенка бордово-красного на бледной коже у ногтей. Такого же оттенка была тянущаяся длинной линией кровь на запястье при очередном контакте с лезвием. Опять. Опять и опять, только повод дай, чтобы себя изранить, заглушая то внутренне непосильное юноше, сжимающее его изнутри, выжимая очередной поток последних слёз. Жалко. До чего же жалким было то, что он так отчаянно рассчитывал на ответные чувства от Софи, на жизнь с ней в будущем. Что она не бросит его, оставив наедине с душащими его верёвкой на шее мыслями, — тёмными и страшными, как ночной кошмар. Саймон хочет переступить черту того «большего», к которому он никогда не был и уже не будет готов.

Мы с папой устали друг от друга.

      Так сказала мама, когда отец уходил за дверь, более не возвращаясь и не беспокоя стены дома своим басистым голосом и тяжёлыми шагами по ламинату, не успев разуться после работы. Уже тогда в голове Саймона закрались мысли о том, что семья — не более, чем объятые вокруг тел шипастые лозы, прорастающие и ранящие прижатые друг к другу тела в принудительных объятиях. Рано или поздно люди расстаются, так зачем вообще пытаться переходить грань знакомых? Разговоры о расставаниях и одиночестве ранят сродни мысли о заведении в будущем жены и детей, и на спину падает тяжкий груз вины ни за что. С Саймоном Софи просто зачахнет, захочет избавиться от него, пустившись по волнам свободы, но будет поздно: её прекрасное тело будет к этому моменту объедено мухами и оголено до красного пульсирующего мяса, которое послужит отличным ужином разве что самым отбитым зверям. Софи будет существовать, но не жить, а статус жены будет сравним с горячим клеймом, вырывающий из неё неподдельный стон боли за свою неудавшуюся судьбу.       Это не вина Саймона, что мама не объяснила, вкрадчиво и с расстановкой, как на самом деле утроена семейная жизнь, утопая в собственных проблемах и бумажной волоките при очередной печати еженедельного выпуска газеты «Expressen». Работа в типографии не приносила больших денег в дом, хотя отец и пытался первое время помогать тем, чем мог. Сначала заезды в маленький Кирквилль происходили раз в месяц, затем раз в три месяца, потом раз в полгода... Пока Саймону не исполнилось одиннадцать и более лица своего отца не мог вспомнить вновь. Сначала это вызвало панику, а после натужной минорной нотой настигло смирение от печального исхода. Семья — непосильная вещь для Саймона. И каждый раз мысли об этом заставляли его тревожиться. Голова тяжелела от груза тянущих вниз слёз при воспоминании обо всём негативном, как только отец ушёл. Да и когда был дома тоже. Возможно, это просто подростковая голова предалась гиперболизации, а может и на самом деле всё так и было. Когда солёные дорожки показывались на лице, то они, подобно ниткам, вытягивали из него все соки.       Софи будет плохо с Саймоном, в этом он убедился ещё давно. Именно поэтому он хочет избавить её от всех страданий, принесённых его собственной любовью. Он доставил много хлопот. Подвешенный на цепи за что-то за гранью человеческого понимания стул, на котором располагалось иссушенное тело со стянутой с неё кожей, оголяющее всё то мерзкое наружу. Гримаса застыла в вечной эмоции агонии, а засохшие давно голосовые связки выбивали из себя последние кряхтения с мольбой о помощи. И Саймон поможет, уберёт этот тягостный груз ответственности с неё, снимая натиск боли от цепей, из-за которых тело не могло шевельнуться, как вкопанное. Это был самый сильный шаг Саймона. Потому что он любил Софи. И желал лишь того, чтобы она была счастлива.