Сказ о том, как маленький Федя Басманов на Покров варежку волшебную заполучил да о праздничных чудесах

Осень в тот год в Елизарове выдалась такая теплая и блескучая от все не остывающих солнечных лучей, что даже старая нянька Никитишна, успевшая пожить на этом свете и повидать всякое, не могла припомнить, когда допрежь случалось такое диво. «Видно, доволен Господь Боженька делами нашими, вот и улыбается нам», — бормотала она, покачивая повязанной льняным платком головою. Деревья, что до конца сентября стояли в пышных изумрудных сарафанах, сменили шелк летней листвы на тяжелую позолоту, то тут, то там пестреющую прожилками чистой меди и царственной багряницы. Казалось, ступи к тонкой березовой веточке, тряхни едва ощутимым касанием, и мир наполнится золотистым колокольным перезвоном, как если бы с дальней церквушки долетел до тебя благовест. Осыпаясь бесшумными золотыми монетами, листва персидскими узорными коврами укрывала землю, и впечатленная тем Катерина Михайловна велела листьев покамест не убирать, по утрам любуясь разукрашенным двором из окна своей светелки. Счастливый тем, что можно, не кутаясь, гоняться по двору целыми днями с такими ж ошалелыми от радости дворовыми мальчишками, маленький Федя Басманов был в дни эти даже сговорчивее обыкновенного: кушал, нагулявшись да навозившись в листве, помногу, спорил — чтоб время драгоценное не терять — поменее, а, укладываясь ввечеру на подушку, засыпал, не дослушав даже Дашкиной сказки. Однако, стоило октябрю перешагнуть зенит свой, как райская идиллия сменилась вдруг бурями и дождями — три дня кряду шел шумный, тяжелый дождь, нещадно обрывая, оголяя стволы смущенных тем дерев, а после и вовсе сменился колючим, мелким градом — вода, что продолжала литься сквозь разверзшиеся небеса, смерзалась на лету и осыпалась на поля и крыши мелким, белым пшеном, засыпаясь за ворота́ и в голенища, вынуждая всякого спешить скорее в терем. Заснул в тот вечер Федя под непрерывный дробный стук — то ветер, серчая неведомо на что, все бросал и бросал горстями колючие льдинки в цветастые слюдяные окна его горенки, и Дашка, утешая напуганное тем дитя, говорила с улыбкою: «Не боись, миленький, он видно мыслит нас голубками, вот и кидается пшеном! Ты засыпай, я туточки посижу, рядышком!» Проснулись они уже зимою — все земли их — подворье, сады, поля и леса — укрыты были пышным снежным одеялом, что от морозу трещало будто бы само самою. Все пребывали в изумлении случившейся вдруг резкой переменой, и токмо Катерина Михайловна, что уж вторую седмицу велела топить в тереме все печи, не глядя на стоящее допрежь тепло, двигалась днесь по дому своему с видом одержавшего стратегическую победу полководца. Перемена погодная сказалась и на настроении боярина маленького — до того веселый и бодрый, нынче Феденька целыми днями зевал и канючил, ибо занятия теремные ему наскучили еще прошлой зимою. Как всякому мальчику семилетнего возрасту, желалось ему носиться по двору, оскальзываясь и плюхаясь в первый пушистый снег, лепить влажную снежную бабу да запрягать холопов в салазки, но матушка, боясь детской застуды паче конца света Божьего, сына из дому не выпускала уж пятый день. Отправившись во храм ко всенощной — не зря снег выпал, то Дева Пресвятая омофором своим землю на Покров устелила — покуда ангел ее круглощекий еще почивал, Катерина Михайловна строго-настрого наказала нянькам из терему Феденьку не отпускать, и тот третий час тосковал в своей горнице. Проснувшись поутру, Федя сперва обозлился и на матушку, и на нянек, и на мороз, а позже попробовал плакать, но то не принесло результата. Тогда, в конец осерчав, боярин маленький принялся носом сафьянового алого сапожка зло раскидывать купленные тятей на торжке игрушки, нарочно попадая в девок, что боялись увернуться, да в старую няню Никитишну, вырастившую еще его мать, и оттого не чаявшую в юном тиране души, а после, криками разогнав всех, кроме Дашки, обиженно уселся под оконцем, засопев да скрестив на груди пухлые еще по-детски белы рученьки. — Не тужи, миленький, не вечно ж морозу трещать, — Дашка, что терпеливо пережила все вехи сегодняшней бури капризов, с сочувствием поглядела на мальчика — ей, молодой и веселой, понятны были желания его, и, быть может, Федя то тоже чувствовал и потому не злился на нее взаболь, как на прочих. Опустившись на лавку у противоположной стены, девка достала недошитый венец изумрудного шелку и мешочек речного жемчугу — мелкого, покрытого перламутровой патиной. — Иди со мною шить, Феденька Лексеич, чего придумаешь — то и вышью, — подмигнув, предложила она. — Не желаю, — отозвался Федя сердито, нарочно поворотившись к окну да засунув за щеку сахарного петуха — уж два дня все бабы в тереме твердили, что снег на праздник Богородичный к зиме суровой, и мальчик заранее уж предвкушал все те бои бессчетные, что предстояли ему с матушкой за право прогулок зимних. — Ну, ладноть, — без всякого бою сдалась Даша, — а сказочку слушать желаешь? — Про витязей, — выждав минут несколько более из вредности, чем по причине какой иной, ни то спросил, ни то потребовал Феденька, скосив на молодую няньку лазурные глазки, прикрытые длинными ресницами. — Про них, родненький, про них, — закивала Дашка, ловко орудуя иголкой и даже будто не глядя на холст свой, — жили, стало быть, на донышке морском… — и она завела долгую историю о тридцати мужах юных и прекрасных, что служили дядьке Черномору, выходя по зову его из пучин синих в броне, зарницей на солнечном свете пылающей, и творили по указу его то подвиги, а то беззакония. Минуты под говор ее потекли быстрым, тонким ручьем, сплетаясь в тугие узлы и рассыпаясь на звуки сказочных слов, и увлеченный Феденька совсем перестал сердиться — сидя с ногами на постели, он то глядел в одно оконце, то, спустив уже разутые ножки на шерстяные ковры, переходил к окну другому, и весь бескрайний, забеленный ночной метелью мир казался мальчику маленькому теперь густым синим морем, таящим в себе загадки и тайны, и дальний, запорошенный белым лес вставал пред очами его штормовыми волнами. Склонившись над работой, Дашка повествовала ладно и споро, словно бы не выдумывала то на ходу, но было ей одной открыто какое-то древнее тайное знание, прочим уж неподвластное. Толстая, пшеничного цвета коса струилась по плечу ее и спадала на лавку, и бусины очелья, посверкивая в свечных огнях, роняли на полы пестрые блики. Голос ее, сливаясь с треском пестробокой печи, чаровал и уносил в дальние дали, рисуя невиданные пейзажи в неведомых людям краях, и Федя иной раз отрывался от окна и глядел на девку свою сенную долгим, немигающим взглядом, а после снова отворачивался, выискивая очами чего-то на снежном просторе. — Даша! — позвал он вдруг, прижавшись носом к холодным слюдяным квадратам, что складывались в диковинный узор. — Чаво, Феденька Лексеич? Заиньку увидал? — мгновенно отозвалась девка, поглядев на своего подопечного. — Не успели, вестимо, зайки шубку сменить, эка снег навалил нежданно, токмо-токмо теплынь стояла! — Не зайка там! — нетерпеливо перебил Федя. — Другое чего-то! Поди, погляди! — и он привстал повыше, приноравливаясь глазом к прозрачному фрагменту. — Варежка это! Рукавица! — Ну, варежка по мне не диковинка, — рассмеялась девка, — я вон хошь тебе свои рукавички покажу? Какие у меня рукавички есть славные, Феденька Лексеич, матушка мне еще прошлой зимой вышивала! — Откуда она там? Не было! — не слушая няньку, задумчиво молвил Федя. — Покуда я в другое оконце глядел, появилась! — Дак обронил кто, небось, — пожала плечами Дашка, — эк ему теперича руку-то морозит! — отмолвила холопка и продолжила свой сказ, вернувшись к синим морям да сказочным витязям. — Даша! — снова взвизгнул Федор, что все то время неотрывно глядел на рукавицу, манившую его взор будто даже супротив воли. — Шевелится она! — Да то ветер ее шелохает, миленький, — улыбнулась Дашка, — слышь, как свистит! — Не ветер это! — Федя обернулся и сдвинул густые соболиные бровки, — от верта не так шевелится! — Стало быть, волшебная она, к хозяину тянется! — Дашка улыбнулась и подмигнула мальчику смеющимися голубыми очами. — Вишь холод какой, то Морозко мимо дома нашего шастает, видать, обронил рукавичку свою! Ты сиди ти́хонько, родненький, глядишь, и увидаешь его, уж воротится, верно, за пропажею! — Вот еще, — Федя поглядел на няньку с хитрой улыбкою, глаза его озорно блестели, — идем за нею сами! — Что ты, Феденька Лексеич, не можно же чужого взять! — Дашка, явно просчитавшаяся в своих намерениях, с ужасом представила, как строго накажет ее Катерина Михайловна, стоит сыну ее ненаглядному ступить за порог. — Я тут хозяин, — упрямо молвил Федя, снова сведя красивые брови, — все чего на земле моей лежит — мне принадлежит! Неси одеваться! — Да что ты, родненький, Бог с тобою! Неужто ль на мороз такой пойдешь ради рукавицы оброненной? Там снегу по колено намело, ножки вымочишь, застудишься! — Дашка отложила свое рукоделие и подсела к Феде на постелю. — Дай погляжу, может, не волшебная вовсе! — и она тоже прижалась лбом к студеному, ледяному будто окну. — Ну? — Федька в нетерпении затоптался на перине, сотрясаю и постелю свою, и Дашку вместе с нею. — Волшебная? — Да рукавичка как рукавичка, — Даша пожала плечами, — давай лучше сказочку дальше слу… — Нет! Не желаю сказочек боле! Спуститься желаю! — Федька так топнул ногою, что заскрипела кровать. — Немедля! — Да как же немедля, миленький, — развела Даша руками, — покуда оденемси с тобою, уж сумерки опускаться станут! — она поглядела на Федьку и мигом поняла, что спорить с ним теперича бесполезно — даже и ей не всегда удавалось отвлечь капризного сына Басмановых от выдуманных им затей и капризов. — Ладноть, гульбище нынче чищеное, шубку да шапку оденем токмо, да и не воспрещала туда Катерина Михайловна ходить, — и Дашка убежала за Федькиными одежками — признаться, ей уж и самой надоело сидеть в душном, протопленном сверх всякой меры высоком тереме. *** Топоча и смеясь, вслух гадая какая она — волшебная рукавица самого деда Морозко, Дашка и Федя быстро спускались по мрачной в этот час лестнице — затянутое серыми тучами небо почти не давало света, и оттого день казался практически вечером. Там, в душном сумраке коридора, они и столкнулись с Никитишной, что, видно, спешила к Феденьке на перемирие, неся в руках стакан теплого молока да тарель с пирожками. — Куда? — заохала она, глядя на метнувшихся мимо, одетых явно для улицы, испуганными очами. — Катерина Михайловна не велела на двор выходить! — Да мы на гульбище токмо, — улыбнулась Даша примирительно, — поглядеть, чаво на дворе делается. — Какое гульбище! Застудишь Феденьку нашего, непутевая! — забранилась старуха. — Воротись в горницу, Феденька Лексеич, сокол мой ясный, я пирожков несу тебе тепленьких, Акулина Степановна напекла токмо! — заворковала она. — С вишенками, как любишь ты, золотко! — Не хочу я пирожков! Варежку волшебную хочу! — нетерпеливо и зло бросил Федор. — Уйди, не мешай мне! Не то матушке молвлю, что ты меня забижала! — Как же это, голубчик мой сизокрылый, чем же забидела я тебя, сахарный? — жалобно молвила нянюшка. — Мало ли чем, не твоего ума дело, — Федя показал язык и дернул Дашку за руку. — Идем, ну! Подберет без нас Морозко рукавицу! — Да мы воротимся спустя минуточку, — Дашка схватила с тарелки три пирожка да побежала по ступенькам, покорная Фединой хватке. — Ой и влетит же тебе от Катерины Михайловны! Шельма окаянная! Всю голову нашему золотцу задурила своими россказнями! — зло проговорила старая Никитишна — признаться, Дашку она невзлюбила с первого дня — никак не могло сердце ее смириться с тем, что драгоценный ее Феденька всем предпочитал сию непослушную, взбалмошную, по мнению няньки, девицу. Вылетев на широкое гульбище, Федя и Даша разом охнули, переглянулись и рассмеялись презвонко — щеки у обоих мигом заалели от мороза, а изо рта повалил пар. Хоть пол тут был гладко выметен да выскоблен и устлан коврами, ноги у Дашки в лаптях мигом окоченели, и оттого, стоило им остановиться едва на мгновение, она начинала презабавно перескакивать с ноги на ногу, веселя тем Федора до смеха. Оббежав половину дома по кругу, они просунули лица промеж резных, не слишком частых столбиков ограды и жадно уставились на Федину находку — темный клочок ткани, подбитый потертым заячьим мехом, неподвижно лежал на снегу шагах в тридцати от них. — Я схожу, — вызвался Федя — не от того, что жалел вышедшую в сенной обуви няньку, а токмо потому, что сгорал от нетерпения. — Что ты! — Дашка всплеснула руками — пальцы у нее от мороза тоже порозовели — одев Федора как для прогулки, на себя девка накинула токмо платок да телогрею, — матушка твоя меня за то точно сживет со свету! Погоди, родненький, достанем сейчас рукавичку! — и, перегнувшись через перила, она закричала веселым, звонким голосом, — дядь Ефим! А, дядь Ефим! Подсоби, миленький, — сложив ладони в молящем жесте, заулыбалась Дашка седобородому мужику сет сорока пяти в распахнутом овечьем тулупе, что скреб деревянной лопатою снег там, где раньше была дорожка к фруктовому саду. — Чегой тебе? — беззлобно отозвался тот, тоже улыбнувшись. — Петьку опять позвать? — Нет, нет, — Дашка замахала руками и густо покраснела. — Вишь валяется рукавичка тама? Будь добрым, поднеси, а то я в лаптях выбежала, — девка засмеялась и высоко взмахнула ногою, демонстрирую свою обувь. — Экая шальная, — покачал головой мужик, продолжая улыбаться, и зашагал в указанном девкой направлении. — Твоя чего ли? — Не моя, Морозкина! — крикнула в ответ Дашка, прыгая от холода уже двумя ногами одновременно. — Чаровская! — Тьфу ты! — мужик, подхватил было варежку, но снова выронил в снег, словно обжегшись. — Ну, чего он копается? — заволновался Федя, неотрывно глядя за происходящим, — чего там? — Морозит, верно, варежка, — отозвалась, подмигнув Дашка, — она ж зачарованная! Не греет вовсе! Холоп дворовый тем временем снова поднял варежку, поглядел в глубину ее, покачал головою и пошел в сторону терема. — С сюрпризом рукавица, — передавая девке вещицу, молвил дворник, — да токмо, кажись, сюрпризец уж преставился! Не поспели вы, — покачал он головою. — Чего? — не понял Федька, потянув у Дашки из рук варежку — та была потертая, явно видавшая виды, но все еще целая. — Об чем он молвит? — Спасибо тебе, дядь Ефим, — Дашка улыбнулась и передала мужику пирожки, что стащила с тарелки у Никитишны. — Благодарствую, Дашенька, — с улыбкой отозвался дворник и побрел к своей лопате. — Почто? — удивился Федька так сильно, что даже отвлекся от рукавички. — Я тут боярин, что прикажу — то всякий выполнит! — Так-то оно так, — отмолвила Дашка, — да токмо ежели по-доброму с людями, то и они к тебе с добротою! Федька удивленно хлопнул глазами, покопался за пазухой кафтана, просунув руку меж застегнутыми пуговицами бархатной голубой шубки и вытащил печатный пряник — сахарный, московский, привезенный еще отцом. — Ефим! — требовательно крикнул Федька, как всякий раз кликал слуг, и протянул не видавшему отродясь таких диковинок холопу, угощение. Тот поглядел на Дашку с удивлением — всякий о нраве дурном сынка боярского имел представление — подошел с некоторой опаской и с поклоном принял сей дар. — Пойдем теперь! — Федька схватил Дашку за руку и скрылся с нею за дверью — ему не терпелось разгадать секрет потерянной, старой варежки. *** С размаху шлепнувшись в сенях на лавку, Федя, не выпуская находки своей из рук, поочередно протянул Даше ручки, без слов требуя снять с него варежки собственные, а после, не снимая шубы, принялся рассматривать свое сокровище сперва снаружи, а после и внутри. — Ой! Есть там чего-то! — Федька с любопытством поглядел в глубину — света в сенях было мало и видно ему было скверно. — Погляди! — велел он Дашке. Дашка бесстрашно сунула руку вглубь мехового нутра, ойкнула и вытряхнула себе на колени крошечный, едва с ладошку, цвета разбавленной молоком ряженки, пушистый комочек. — Котик! — взвизгнул Федя радостно, вскакивая на ноги. — Котик маленькай! — Ох, Феденька Лексеич, — тихо вздохнула нянька, — кажись, помер котеечка от мороза-то! — она с жалостью поглядела на Федю. Котенок, однако, с выводами ее был не согласен — открыв голубые еще глазки, он громко и жалобно пискнул, а после снова затих. — Не помер! Не помер он! — радостно заголосил Федя, сгребая животинку с Дашиных коленей. — Мой будет! Мой! Я нашел! — Ох, Феденька Лексеич… — только и молвила Дашка, представляя, как задаст ей боярыня, стоит той воротиться из храма — к уличным животинкам Катерина Михайловна испытывала не столько брезгливость, сколько страх — мало ли какую грязь может притащить на себе уличный кот в ее до скрипа вымытый терем, а уж о том, чтоб пустить такого оборванца в сыновью горницу не могла она даже помыслить. Дашке уж доставалось недавно за то, что та отвела Феденьку к кроликам, и тот опосля затребовал принесть их в дом, и получить взбучку за тоже самое ей, разумеется, не желалось. С другой же стороны, девка она была сердобольная и бросить помирать котенка на морозе не могла тоже. — Отогреть его надобно, родненький, дай мне котеека, я снесу его в подклеть, у печи пристрою! — Нет! — мигом отозвался Федя, уже направляясь к лестнице во второй этаж. — В горницу заберу, у меня тоже печка имеется! — и, напевая на ходу что-то себе под нос про котика, он поспешил в свою горенку, и Дашке ничего не оставалось, кроме как последовать за ним. Войдя в свою светлицу, Федя первым делом поспешил перетащить одеяло с постели своей к печному боку и там с удобством разместить котенка, что все это время беспрерывно дрожал и хранил молчание. Быстро скинув шубу, Феденька и сам уселся подле, повозился взад-вперед на коленях, а после, затребовав у Дашки теплый платок, в котором выходила она на гульбище, обернул им котенка и водрузил к себе на колени. — Ему так теплее будет, — заверил он Дашку, — ты когда обнимаешь меня, мне теплее всегда становится! В этот миг дверь бесшумно растворилась и в комнату вошла Никитишна в сопровождении еще двух Фединых нянек. Увидав боярина на полу у печи, старушка мигом побледнела, а, присмотревшись и разглядев причину этого странного положения, пошла яростными алыми пятнами. — Что же это делается! — всплеснула она руками. — Феденька Лексеич, душенька, чего это у тебя? Откуда это? Как же… — Котик маленькай, — не примечая нянькиного беспокойства, довольно отмолвил мальчик, — в варежке на снегу нашли! Морозко мне принес! Мой теперича! — На снегу нашли! — Никитишна схватилась руками сперва за щеки, а после гневно поглядела на Дашку. — Совсем ты ума лишилась, бесстыжая? Ведаешь ведь, что не велит Катерина Михайловна, голубушка наша, Феденьке к животинам чумным подходить! — Не бранись, Глафира Никитишна, он едва народился, безвредный он… — залепетала Дашка, — помер бы на морозе, чудом к нам попал! Праздник же нынче, прояви милость! — Ты праздником-то выкрутасы свои не замолвливай! Чудом будет тебе, ежели тебя не сошлют за скотиной ходить, — проворчала старуха и двинулась к Феденьке, приговаривая, — ну, Федюша Лексеич, полно, поигралси и будет, отдай его нянюшке, уж нянюшка о нем позаботится, почто тебе ручки марать свои о зверя плешивого! Федя, что до этого мига сидел тихо и перебранки меж холопками будто не примечал, в друг поглядел на няню свою с такой нескрываемой злостью, что Никитишна аж замерла на полушаге. — Сама ты плешивая! — заорал Федя не своим голосом — все личико у него пошло багряными пятнами и очи лазурные наполнились блестящей влагой. — Прочь поди! Не отдам котика! Мой! — и он прижал к себе импровизированный кулек с такою силою, что животинка жалобно пискнула. — Эй, ты! — обратился он к девке, что ходила за ним второй год, но чье имя он никак не запоминал, — на поварню поди, принеси сметанки и сливочек! — девка опасливо покосилась на Никитишну, но Федя, приметив то, вскочил на ноги, затопал и закричал еще пуще, срываясь на визг, — иди! Иди! Тебе боярин твой приказывает! Иди! — Не кричи так, яхонтовый мой, голосок сорвешь, — заворковала Никитишна, махнув девке, чтоб делала, что ей велено — ежели с Феденькой случалась истерика, то угомонить его опосля бывало ой как тяжело, и даже сама матушка его оттого шла на уступки иной раз шагами семимильными. — Полно, Феденька Лексеич, полно, — ласково заговорила Даша, оглаживая Федю по спине и плечам, — не шуми так, напугаешь котеечку своего! Котик маленькай, он от криков пужается… — мурлыкала Дашка, усаживая Федю на широкую лавку вдоль узорного бока печи, — сейчас Агаша молочка принесет, кормить котеечку станем… — Я! Я стану! — всхлипнув, вымолвил Федя. — Мой! — Твой, твой, разумеется, — покладисто кивала Дашка, — я научу тебя токмо, а там уж ты станешь, ладненько? — Федька неуверенно кивнул. — Вот и славно, — вздохнула девка, бросив быстрый взгляд на оробевшую Никитишну — она никак не могла взять в толк, отчего она умеет понять, как с сыночком боярским поладить, а прочие — не разумеют. Агаша, опасаясь снова снискать Феденькину немилость, воротилась так быстро, будто путь свой проделала бегом. На широком, округлом подносе были две глиняные крынки — с молочком да со сливками — и три невысокие плошки — со сметаною, творогом и чем-то еще, чему Федя названия не ведал, ибо к боярскому столу такого не подавали. — На вот, выбирай, — добродушно предложил Федя котенку, поднеся того к поставленному подле него на лавке подносу, — чего желаешь? — Котенок, однако, особенного интереса к внезапному изобилию не проявил — токмо мяукнул снова жалобно и задрожал пуще прежнего. — Кушай сметанку! — Феденька окунул кошачий носик в плошку, но тот токмо чихнул. — Не желаешь сметанку? Чего же ты хочешь? — с явными интонациями Катерины Михайловны заворковал с животинкою Федя, — пряничка хочешь? — он достал из-за пазухи еще одну сласть и потыкал ею котенку в перепачканный нос, — али петушка? — предложил он снова, поискав с другой стороны и вытащив из кармана сахарный леденец. — Нет, миленький, не едают такого котееки, — вмешалась Дашка, глядя при том на Федю полными любви глазами — вот знала ж она, что добрый ее боярин маленький, а что другие то в нем не видают, так то у них глаз просто нету. — Ослаб он, да и крошка совсем, не умеет, видно, сам молочка попить еще, — рассказывала она, присев перед Федей на колени да утерев мордочку животинки своим белым передником, а после окунула мизинец в молоко, — дай-ка так я попробую, — и она принялась терпеливо кормить котенка молочными капельками. — Ест! — обрадовался Федька, отталкивая Дашкину руку — беззлобно, просто по нетерпению, — я хочу! Нализавшись молочка, котенок, приметно округлившись в области живота, наконец, заснул. Боясь потревожить его сон, обычно беспокойный Федя сидел тихо и недвижимо, иногда покачивая комочек на своих руках, как бабы качают дитятей. Дашка, усевшись у него в ногах, вышивала снова свой венец и сказывала новую сказку, в которой — вот же диво! — мальчонка, увидав в окно оброненную суму, находил в ней рыженького кота и тем спасал его от лютого мороза. В обед, Федя, отказавшись расстаться с игрушкой своей даже на мгновение, спустился с котенком к столу, где нянькам пришлось кормить его, ибо руки у мальчика были заняты, а после снова вернулся к себе и согласился лечь почивать токмо вместе с питомцем. Как ни билась Никитишна, как не упрашивала боярина маленького не тащить в постелю свою шелковую зверюгу безродную, все проиграла и это сражение. Сидя у Фединой кроватки на низкой скамеечке — оставлять дитя свое драгоценное Катерина Михайловна нянькам не дозволяла ни на мгновение — Дашка тихонько мурлыкала под нос себе сонные песенки, хотя подопечный ее давно уж соснул и теперь сладко посапывал. Котенок, завернутый в Дашин платок, почивал тоже — свернувшись клубочком, он жался к теплому хозяйскому боку, и токмо одна лапка, одетая мехом словно в белый носочек, виднелась из пестрых складок. Убаюканная царившим покоем, Дашка сама уж едва не уснула, как идиллию их нарушил полный невысказанного покамест недовольства вздох — в распахнутой двери стояла одетая в изумрудную бархатную шубку боярыня, и чернобурый, пушистый мех на ее высокой шапке подрагивал от гнева. За спиной ее маячила, переступая с ноги на ногу да выглядывая из-за хозяйкиного плеча, Никитишна, явно предвкушая скорую расправу над своей конкуренткой. — Сюда иди! — одними губами молвила Катерина Михайловна, ткнув тонким белым пальчиком с тяжелым перстнем себе в ноги. Дашка, перекрестившись украдкой, чтоб хозяйка ее того не приметила, бесшумно вышла в коридор. — Глафира Никитишна мне все рассказала, — не трудясь долгими вступлениями, прошипела боярыня — голос ее хоть и был тих, но дрожал от ярости, словно пламя свечи, и глаза метали такие молнии, что ими можно было осветить коридор. — Как ты посмела запреты мои нарушить? Я же велела вам в доме сидеть! — Так мы на двор не выходили, — поспешила оправдаться девка, — на гульбище токмо, да и то на минутку всего! Федор Лексеич в оконце варежку увидал, пожелал поглядеть, что за вещица! Кто же думал, что там животинка сидит! — Дашка развела руками. — Чудо то, боярыня, что котеек к нам попал, помер бы… — Да и Бог с ним! — в сердцах Катерина Михайловна едва не топнула ногою, но вовремя себя остановила — побоялась разбудить сыночка. — Так бы помер на дворе и ладно, а теперича в тереме моем помрет! Глафира уж передала мне, какой он задохлый! Как Феденька мой огорчится! — Катерина Михайловна схватилась за щеки и едва не заплакала. — Тебе до того и дела нету, ты, дурная, не любишь его вовсе! — Вот это уж неправда, Катерина Михайловна! — Дашка сердито вскинула голову и бесстрашно поглядела боярыне в лицо. — Я Феденьку Лексеича не менее вашего люблю! Онемев от такой дерзости, боярыня молчала — признаться, Катерина Михайловна, конечно, ведала о том, что Феденька ее для Дашки что родной, да токмо вместо радости то вызывало в ней такую досаду и ревность, что она была бы рада отослать девку в самую рязанскую вотчину Алексея Данилыча, да Федя того не дозволял — сыночек ее ни дня не желал прожить без молодой няньки. — Не гневайся, боярыня, выходим мы котеека, — мягче промолвила Дашка, — он… — Матушка? — раздался из раскрытой двери горницы Федин заспанный голосок. — Матушка, ты воротилась? — зашуршали перины и одеяла, а после послышались скраденные коврами тихие шаги. — Воротилась, ангел мой, воротилась! Уж так по Феденьке моему соскучилась! — кинув на девку еще один злой взгляд, Катерина Михайловна, расплывшись в нежной улыбке, вплыла в Федину светлицу и, подхватив немаленького уже сыночка на руки, закружилась с ним по комнате. — А ты по матушке соскучился, любушка моя? — ворковала она, покрывая Федины щеки неостановимым потоком поцелуев. — Погляди, матушка! Погляди, чего мне принесли! — Федя, не ответив на вопрос, вырвался из материнский объятий и кинулся к постели, чтобы продемонстрировать свой сегодняшний трофей. — Кто же принес, Федюша? — оглядывая котенка бдительным взглядом, спросила боярыня. — Морозко! — уверенно ответил Федя. — Он токмо оченно добрым да надежным дитятям котиков приносит! Мне Дашка сказала! И Федя принялся рассказывать матушке о своем дне — о том, как увидал он варежку, да о том, как дядька Ефим им ее разыскал в снегу, да о том, как котик есть сперва не желал, а опосля все ж покушал… Федя все говорил и говорил, захлебываясь словами от нетерпения, и решимость Катерины Михайловны избавиться от нежеланного питомца таяла с каждой минутой. Котенка вскорости вымыли и откормили, и, спустя седмицу он уже смело исследовал пространство вокруг печи, где устроили ему лежанку из детских перинок Феденьки, а спустя еще неделю принялся сновать по всем углам и щелям Фединой горницы. Боярина маленького это премного забавляло, и он целыми днями возился с новой своей игрушкой, таская животинку за пазухой по всему дому али следуя за ним по пятам. Совсем осмелев, Петушок — а именно так Федя назвал своего кота, ибо цветом тот был чисто ярморочный леденечик — принялся самостоятельно шастать по дому, навещая то Катерину Михайловну, тоже к нему весьма уже прикипевшую душою, то щедрую на осетровые обрезки Акулину Степановну — быстро понял свою вседозволенность, кот принялся трапезничать чаще всякого разумного предела и скоро так округлился, что едва мог вскочить на скамью. Дашка на то грозила ему пальцем и хохотала, приговаривая, что кто бы токмо мог подумать, что найденыш их вырастит таким бесстыдным чревоугодником. Ласковый и будто бы благодарный за спасение, Петушок никогда не царапался и не кусался, но бесконечно терся о ноги и спать приходил неизменно в Федину горницу, где под покровом ночи прокрадывался в детскую постелю, чтобы там свернуться вокруг хозяйской головы пушистым капюшоном к немалой радости маленького боярина. А к Рождеству воротился домой воевода и к удивлению всех домочадцев постановил, что Петушок их вовсе не кот, а самая что ни на есть кошечка. Федя и Катерина Михайловна долго над тем смеялись, а после думали, как «Петушка» переменить в имя девчачье, но так ничего и не придумали, и кошечка осталась Петечкой на всю свою долгую жизнь, что она провела в доме Басмановых, определив тем и Федину любовь к котикам еще на многие годы вперед.