Вода с валерианой

      На стене висел маленький портрет в потускневшей рамке. Молодая женщина с грустными глазами. Светлые волосы, чуть вздёрнутый нос, смешные брови вразлет. А рядом — корявая трещина от гвоздя, неудачно забитого в стык старых досок капитанской каюты. На неё-то Горацио и смотрел. На трещину, разумеется. Уже целую минуту смотрел, никак не меньше. В общем и целом, ничего особенно интересного в ней не было, даже цветистых поэтических сравнений не просматривалось, но взгляд отчего-то прилип намертво.       Хотелось выть.       По-волчьи так выть, с чувством, чтобы проклятые слёзы перестали, наконец, жечь под рёбрами, насквозь проедая забитые гарью лёгкие.       — Я вас слушаю, мистер Хорнблауэр.       Сухой голос капитана обжёг уши, и в горле у лейтенанта тут же встал тяжёлый комок стыда и вины, словно весь позор случившегося разом рухнул на его усталые плечи.       — Сэр, — юноша с трудом вдохнул, — Я должен сообщить о потере шести человек из экипажа и двух пушек.       — Не считая наших французских союзников… — медленно продолжил капитан.       — Да, сэр.       Свист гильотины адским воплем отдаётся в висках, и даже родной шум кубрика, волн и ветра не может его заглушить. Сцепленные за спиной пальцы холодны от липкого пота.       После всего, что они сделали, даже стоять с прямой спиной просто невероятно тяжело.       — Если капитан теряет свой корабль, мистер Хорнблауэр, он должен предстать перед трибуналом, каковы бы ни были обстоятельства его поражения.       Сэр Эдвард нервно пересекает каюту, у него утомленное лицо и глубокие складки у рта. Горацио смотрит на него исподлобья, невольно подмечая слегка расхристанный вид и общую взъерошенность, словно капитан самолично простоял на вахте двое суток. Или греб в лодке через добрую половину Ла-Манша. Глупость. Впрочем, сам он вообще вряд ли похож на офицера…       — Да, сэр, — коротко кивает юноша, практически не представляя, что вообще сможет сказать что-нибудь более внятное.       — И он должен защищать себя и свою репутацию. Я понятно выражаюсь?       Вполне понятно. Но сил говорить нет вообще, страшно только, что не хватит духу выстоять этот кошмарный доклад.       — Сэр, мне нечего сказать. Пушки были потеряны, люди погибли, а роялисты устроили…       К черту роялистов! Будь же проклята такая война! Глаза начинает щипать, и приходится задрать голову, чтобы злосчастная соленая вода затекла обратно под веки.       — Значит, провал, — совсем уж тихо говорит капитан, — Для всех участников позорного предприятия, в которое мы ввязались.       В голосе его мелькают какие-то неуловимо знакомые интонации, и Горацио впервые поднимает глаза, сталкиваясь с пристальным, неожиданно сочувственным взглядом, совершенно не вяжущимся со всеми сказанными словами.       — Да, мистер Хорнблауэр… Включая меня.       Эти слова бьют наотмашь похлеще кошки-девятихвостки, разом воскрешая в памяти тихую злость капитана на господ из Адмиралтейства и ползущую наружу тревогу. Сэр Эдвард Пеллью не верил в успех. Но именно ему отвечать за неудачу.       Каюта мутнеет и начинает расплываться в горьком мареве.       — Что мы там делали, сэр?       Вы же знали, неужели вас не услышали?       — Нас никто не ждал, сэр… Мы не принесли ничего, кроме… — в горле булькает задавленный вздох, — разрушений… смерти…       Господи, да что же он творит? Разревелся, как девчонка, самым позорнейшим образом. Перед старшим по званию, на докладе Лейтенант… Какой он, к чертям, лейтенант?       — Простите, сэр.       Пожалуйста…       Плеча коротко касается чужая, неожиданно мягкая ладонь. Без привычной холодной стали голос капитана звучит почти неузнаваемо:       — Всё в порядке, мистер Хорнблауэр. Всё правильно, — рука соскальзывает на запыленный китель, щелчком подталкивая полуотодранную пуговицу, — Ну же, посмотрите на себя.       Юноша шумно вздыхает, утирая ладонью текущую из носа жижу. На рукав тут же налипает прозрачная слизь, а желание провалиться сквозь землю становится совершенно невыносимым.       — Посмотрите на вашу форму, — капитан вымученно улыбается, словно подбирая слова, — Какой жалкий вид. Едва ли мы этого ждали, не так ли?       Из груди юноши рвётся судорожный смешок, больше похожий на всхлип:       — Да уж, сэр…       — Когда мы надеваем этот китель, мистер Хорнблауэр, мы вступаем в особенную жизнь. Жизнь приключений и опасностей, но прежде всего — долга. Долга перед нашим народом, нашим королём, нашей страной, и главное — перед нашими людьми. Мы всегда должны быть для них источником воодушевления, — капитан отходит к столу, на мгновение замолкает, но потом говорит, болезненно, резко и громко, — Что бы ни случилось с нами, — всё, что угодно, — мы никогда не должны забывать о том, что мы — офицеры Флота Его Величества.       И каким-то невероятным чутьем лейтенант понимает: это не отповедь. Не урок. Это почти исповедь. Искренняя исповедь человека, исполнявшего безнадёжный приказ.       — Конечно, сэр.       Капитан на мгновение прикрывает глаза и неожиданно тепло улыбается:       — Рад видеть вас невредимым, мистер Хорнблауэр.       Горячая благодарность к этому человеку вскипает под веками новыми жгучими слезами.       — Я рад вернуться, сэр, — тихо шепчет Горацио.       С портрета на него печально смотрит светловолосая девушка.       Мариэтта…       На руках тяжесть стройного тела. Мертвые глаза.       Каюта вновь превращается в сплошной мокрый туман. В горле что-то рвется и хрипит совершенно нечеловеческим стоном.       — Так, мистер Хорнблауэр… — голос у капитана несколько растерянный, но не гневный, — Идите-ка сюда. Садитесь.       Широкая ладонь тяжело ложится на плечо, вдавливая в мягкую спинку кресла. Юноша слабо протестует:       — Я в порядке, сэр… Простите… Прошу вас, сэр…       — Вижу я, как вы в порядке, — ворчливо откликается капитан, — Продолжайте плакать, не стесняйтесь, здесь вам никто не помешает.       Он отходит в другой конец комнаты, начиная мягко звенеть стеклом. Лейтенант, пользуясь полученным разрешением, невольно всхлипывает ещё отчаяннее. Ощущение совершенной абсурдности ситуации окончательно выбивает юношу из состояния равновесия.       — Пейте, молодой человек, — в руку впихивают влажное стекло, — Слышите? Если вам интересно, это приказ.       В бокале оказывается не вино и не ром. Холодная вода с отчётливым привкусом валерианы — удел нервных барышень и, как выяснилось, некоторых не самых достойных офицеров.       — До дна пейте, молодой человек.       Зубы стучат о граненый обод. Руки дрожат.       — Молодец. А теперь рассказывайте. Полностью рассказывайте, со всеми подробностями.       И он говорит. Захлебываясь словами, словно на Страшном Суде. На язык липнет терпкий травяной настой, стрелки стучат минуты, тяжело дышит застывший в соседнем кресле человек.       — …республиканцы были врагами. Я забыл, понимаете, что для неё всё совсем иначе. Они были врагами, а я должен был спасти… Но убил, сам, своими руками!       — Не мучайте себя, лейтенант, — капитан впервые обрывает этот сумбурный монолог, — Не стоит. Теперь выслушайте меня.       Горацио распахивает опухшие и воспалённые глаза, впиваясь взглядом в его печально-серьезное лицо.       — Горацио, вы не сможете спасти всех. Это не в силах человеческих. Это расплата. За победу и за поражение всегда платят жизнью, такая вот арифметика. Каждый год на войне мы берём взаймы у других. У тех, кому этого года не досталось. Понимаете? Вы ошиблись, и я не буду вам говорить — забудьте. Не надо забывать. Просто не вините себя. Здесь обстоятельства оказались выше вас, и всё же вы вели себя достойно.       — Н-не думаю, с-сэр… — шепчет юноша, — Простите…       — Позвольте мне самому судить. И прекратите каяться, вы не на исповеди. Я уже говорил вам, что горжусь службой с вами, и скажу это вновь.       У Горацио холодеют ладони, а к щекам приливает краска:       — Сэр, вы… Спасибо вам. Капитан резко встает.       — Не за что. Идите, умойтесь, лейтенант. Кувшин стоит за занавесью рядом с кроватью. Холодная вода обжигает веки, но дышать теперь легче. Намного легче. Отголоски истерики уходят, оставляя взамен безумную усталость.       — Вам нужно отдохнуть, — проницательно замечает капитан, оглядев из-за ширмы его измученное лицо, — Вы нужны флоту, мистер Хорнблауэр. И не имеете права лишать его своей многообещающей персоны.       — Сэр, я вам так благодарен…       — Как вы там любите говорить, мистер Хорнблауэр? — капитан тихонько хмыкает, — Это был мой долг.       — Но вы…       — Идите уже спать, мистер Хорнблауэр. И это тоже приказ. Слабо усмехнувшись, Горацио, наконец, отдает честь и выходит из каюты.       Горе не стало меньше. С чего бы ему? Но ледяная ладонь разжалась, отпуская гулко стучащее сердце.       Он будет жить. Будет помнить. И когда-нибудь сможет хоть немного отблагодарить человека, который, не задумываясь, как равный, протянул ему руку и удержал пошатнувшийся мир.       Обязательно сможет. Честное слово офицера.