В лунном сиянии

— Граф де Гиш. — Мадемуазель де Понс. Она в нерешительности замирает на пороге: испуганный зверёк, готовый при малейшем шорохе сорваться с места и раствориться в сумерках. В неверном лунном свете мадемуазель де Понс Эдикур подобна лани, застигнутой врасплох азартным охотником. "Благовоспитанным девицам негоже покидать свою опочивальню на ночь глядя, ежели они пекутся о репутации и хотят прослыть благочестивыми", — говаривала королева Анна, одаривая Бонну притворно-ласковым взглядом. Ей, опальной фрейлине, ничего не оставалось, как тут же опускать очи долу. Собственное достоинство Бонны давным-давно изорвано на мелкие клочки и для верности припечатано сверху острым каблуком Его Величества. Её сегодняшний столь поздний визит не что иное, как жест отчаяния, последняя попытка забыться и получить крошку человеческого сострадания. — Попробуйте фрукты, мадемуазель. Во взгляде Армана нет и толики притворства, одна лишь бесхитростная участливость. Бонна пересекает комнату с решимостью Цезаря, оставляющего позади себя Рубикон, разве что вместо красных мутных вод под ногами мягкий ворс ковра, а захваченным Аримином служат дольки апельсина. Последние горчат на языке, как горчит и поспешная улыбка в ответ на озабоченный взгляд Армана. Бонна, должно быть, выдаёт себя, невольно кривится, а потому Граф де Гиш хватает ближайший померанец, надкусывает и изумлённо охает: во рту нестерпимо щиплет. — Мне жаль, мадемуазель, боюсь, апельсины никуда не годятся. Вот, возьмите яблоко. Улыбка Бонны окрашивается грустью: ну что она за человек такой, даже выбор спелого фрукта ей не под силу. Что уж говорить о людях. Слёзы закипают в уголках глаз, и Бонна часто-часто моргает. Не хватало ещё расплакаться перед Арманом, как будто мало она опозорилась. — Мадемуазель, — он берёт её за руку, — ну что вы. Стоит ли расстраиваться из-за подобного пустяка. Она только мотает головой. Простая, ничего не значащая, галантность, но Бонне и того довольно, чтобы отрывисто всхлипнуть и быстро приложить к лицу любезно предложенный носовой платок. — Месье, прошу меня простить, — шепчет она в синеву дамастового жилета своего собеседника, — не вы послужили причиной моего расстройства. Позвольте мне уйти. — Возможно, если вы поделитесь со мной, мадемуазель, вам станет легче, — мягко говорит Арман. Бонна вскидывает на него оленьи глаза. Забота графа де Гиша окутывает мадемуазель де Понс лунным светом. Едва ли он согреет, но развеять тоскливую тьму девичьих переживаний ему по силам. Месье де Грамон неизменно вежлив и внимателен к женщинам, особенно если их постигло разочарование в делах сердечных. Да и как иначе: перед глазами Армана нарезанными дольками яблока лежит судьба собственной сестрицы, чьи разочарования и привязанности сколь ярки, столь и непрочны. Катерина — беспечный мотылёк, что резвится, перелетая от цветка к цветку, вот только век у мотылька короток, а крылья хрупки — миг, и сгорят по недогляду в пламени чужих амбиций. Потому наготове всегда крепкая рука её брата, что стеклянным колпаком укрывает сестру от кривотолков и сплетен, отводя от беды. Его доброты с лихвой хватит на половину версальского двора, и Бонна не хочет становиться исключением, желая получить щедрый ломоть. Она тянется к Арману, и тот подаётся ей навстречу, обнимая хрупкую девичью фигуру. Один поцелуй способен рассказать куда больше ненужной пригоршни слов. Бонна тихо выдыхает в приоткрытые прохладные губы, благодаря всевышнего за то, что граф ни о чём не допытывается, а молча дарит ей эту ласку. Любить Армана легко и приятно, так путник погружается в студёную воду после изнурительного дня странствий. Его поцелуи сродни живительной влаге, что способна притушить жар давней несбыточной мечты. Платье соскальзывает с плеч, следом отправляется и ночная сорочка. Бонна на секунду смущается, прикрывает руками грудь, но Арман мягко отводит ее ладони. Должно быть, она кажется ему наивной глупышкой: если верить молве, Арман весьма искусен в любовных утехах, в его покоях побывала добрая половина версальских фрейлин, да и не только. Слухи о связи графа де Гиша и принца Орлеанского ходят давно, и нет резона сомневаться в их правдивости. Если бы не нужда, она не посмела переступить порог чужой комнаты, но под сердцем нестерпимо жжёт, а потому Бонна вымученно улыбается и обнимает Армана. Словно она Цезарь, что преследует последних помпеянцев, где каждый следующий поцелуй приравнен к новому завоеванию. Его пальцы нежно проходятся по ключицам, спускаясь по ложбинке между грудей, и Бонна не может сдержать восторженного вскрика. Кто бы ни занимал её мысли, Арман, безусловно, хорош в искусстве чувственных удовольствий. Она ответно протягивает руку и расстёгивает тугие пуговицы жилета. Всё то немногое, что ей доступно — выказать графу де Грамону благодарность за подаренное тепло. Он вдруг отстраняется, и в перехваченном отчаянном взгляде Бонна видит отражение собственной боли. Не одна она сегодня нуждается в спасении. Что представляет Арман вместо тёмных волос мадемуазель де Понс, не тугой ли рыжий локон? Не зелёный ли крыжовенный взгляд отражается в его зрачках вместо темного орехового взора? Ее собственный избранник во многом схож с графом, и если закрыть глаза… Имя вот-вот сорвётся с губ сухим лепестком, но Бонна отшатывается от Армана с поспешностью слепой, оказавшейся у края ямы. Нет. Она не опустится до подобной низости, ей претит обманывать, пусть даже обман этот ляжет мёдом на сердечную рану. Щедрость иллюзорна, как колдовские чары, кроме миража ничего не получишь. Арман, должно быть, всё понимает. С горькой усмешкой он застегивает жилет, поправляет растрёпанную причёску, помогает Бонне попасть неверной рукой в рукава платья поверх накинутой наспех сорочки. Склоняет голову в задумчивости, словно взвешивая возможные варианты. — Месье Бонтан? Имя разрезает воздух остриём клинка, вспарывая тишину. Бонна вздрагивает. Неужели ее симпатия столь неприкрыта, что она и не тайна вовсе, и каждый может всласть позубоскалить над её страданием, неужели и сам Александр знает о ее чувствах, и потому… — Не беспокойтесь, я умею хранить секреты, — успокаивает Арман, прежде чем вопрос слетит с губ Бонны. Её пронзает ответная догадка. — Мадемуазель де Ноай? Арман кивает. Отныне её тайна покрывает его собственную. Любить Рене всё равно что играть с огнем, только опалишь кожу. Любить Александра сродни тушению костра с одним стаканом воды — сгоришь без остатка. — Общие секреты сближают, не так ли? — лишь бы не молчать, а сказать хоть что-то. — Надеюсь, что так, — руки Бонны тонут в широких ладонях Армана, — я хотел бы… Если вам потребуется собеседник, то я готов всегда вас выслушать. Какая у него приятная прохладная кожа. Жар внутри меркнет, уступая место спокойствию. Так испуганный ребёнок затихает, увидев родителей. — Я могла бы приходить к вам иногда, — шепчет Бонна, — просто поговорить или так… Арман улыбается. — Вы обещаете? Лунный свет делит комнату на серебристые зыбкие квадраты, выхватывая поочерёдно то чувственный, полный рот, то тёмную прядь волос графа де Гиша. — Обещаю. Она возвращает ему улыбку. Свет смыкается над их головами, тени на стенах отражают мужчину и женщину, прильнувших друг к другу в поисках душевного приюта. — Тогда приходите как можно чаще.