Холодные звёзды

      …В Кеттердаме ночи холоднее, чем в родной деревушке. Почему — Каз и сам не знал (про себя даже без тени на смех отшучивался, что изучал бизнес и финансирование, а не географию). Ветер опрометью пронесётся по бугристым трущобам, но непременно въестся под слои одежды, увертливо миновав пыльный кашемир пальто и хлопок рубашки. Вот так вот просто, с таким же успехом, с каким лучи солнца по ранним утрам шаловливо спадали на лицо и заставляли сонливо-недовольно жмуриться.       Каз всегда, ещё с раннего детства, относился к холоду с нелюбовью, будто то являлось чем-то логичным, — да и кому в здравом уме в удовольствие будет мёрзнуть? — но теперь у него на то появилась особая причина, которая в этот миг немилостиво отзывалась новыми спазмами. Правая длань вцепилась в набалдашник трости, и будь то обыкновенная древесина, а не свинец, — да при том ещё и филигранно обработанный фабрикаторами — то клюка бы подавно разломилась на части: с пониженной температурой кровообращение снова ухудшилось, из-за чего травмированная нога решила подвести его на полпути к комнате. Как урок на остаток жизни: быть ещё тише и осторожнее во время ограбления банка, и думать бесконечное количество раз, прежде чем прыгать с крыши.       Но в детстве нога у него не болела, а от холода спасал Джорди. И самому будучи ребёнком, старший брат часто карабкался к нему в люльку и засыпал, прижавшись маленьким ещё не обезображенным тельцем, а в такие минуты керчийская стужа более не казалась столь страшной.       Став старше, Каз всегда оставлял дверь в комнату приоткрытой, ожидая, что Джорди снова придёт к нему, — и всё равно, что за окном шествовала к концу весна — а утром всерьёз дулся, что брат оставил его одного («уже взрослый» — между делом весело протянул тот однажды, после по-дружески потрепав семилетнего Каза по волосам, хоть он и заметно отбивался от фамильярного братского жеста).       Каз не любил холода. В отличие от Джорди: он блаженно кутался в старый бабушкин плед, только природа принималась чертить невидимые узоры грядущей метели, и усаживался рядом с камином так, будто сутками томился в ожиданиях, когда подвернётся возможность снова коротать часы перед огнём. Пока пламя кротко льнуло к пожираемой древесине, Каз — ещё видевший смысл в обыденных прикосновениях, а не отшатывающийся от них как от злых чудищ — ник к нему недовольным воробушком и искренне давался диву изощрённым предпочтениям брата. Джорди, однако, со смешком выдавал: «лучше, чем откинуться от жары» — шёпотом, чтобы отец с соседней комнаты не услышал от него якобы бандитских словечек.       А следом укрывал и его, притягивая ближе.       Вместе греться веселее. Замерзать, как ни странно, тоже.       Глухо и недовольно заворчав, Каз вжал в плечи голову, осознавая: с возрастом мёрз он в одиночку. Стянув всё равно не греющие перчатки, он скомкал рдяные ладони, дуя на них, касаясь кончиками бледных губ до шелушившейся обветренной кожи.       Нужно перекроить сознание. Отключить рассудок, а не выворачивать его наизнанку. Не думать, как если бы ему не давали такой способности. Вслушиваться в шелест ветров, подгоняющих сухую листву, а не в шаги, чьими бы они ни были. Представить, что он не здесь, что он далеко от Клёпки, Кеттердама, этой страны, от…       — Каз.       «Надо было остановиться на Клёпке».       В детстве — их общем детстве, заполненном жёлтыми восходами и более тёплыми закатами — Джорди часто удалялся с отцом пасти овец или собирать новый урожай. Каз терпеливо ждал его дома, а стоило брату объявиться на пороге, как он радостно кидался навстречу, как если бы не видел его годами. Один раз, будто в отместку, Каз даже умудрился потрепать и взъерошить его каштановые вихры, и тут же, увернувшись от подзатыльника, сквозь разродившийся глубоко в груди смех убежал восвояси.       На мгновение ему хотелось кинуться к нему вновь, но миновали дни, когда он бросал жадные взгляды на дверь, когда стоял, не в силах ни вдохнуть, ни выдохнуть.       — Оставь меня, Джорди, — раздражённо буркнул Каз, вновь надевая перчатки.       Но Джорди не собирался, и тепло от его вздымающегося бока, которым он едва притронулся к нему, служило той мысли единым и лучшим подтверждением.       — Дурак, — лишь усмехнулся.       Любой другой на его месте не отважился бы сказать ему такого, а скажи, осмелься, так и вовсе слёг бы и больше никогда не встал.       «Любой другой», однако, не Джорди: у него-то привилегий непозволительно-много, и всё одинаково сводилось к не то обнадёживающему, не то удручающему «он ведь бра-а-а-ат».       Ладонь Джорди, мягкая и неестественно удивительно-тёплая, улеглась ему на лоб. Сердце Каза рывком ударилось о плоскости согнутых рёбер, дыхание подвело, но то — секундное чувство, слабость, которую взрастила и взвалила ношей одна единственная трагедия. Кожа Джорди чувствовалась чем-то обыкновенным и привычным. Приятным.       — Совсем замёрзнешь же, — буднично пожурил он его.       Каз задержал взор на замерцавшей вдали звезде. До рассвета далеко. Он не дотянет, не сможет растянуть время, да и новое солнце не принесёт никаких надежд и облегчений.       Где-то неподалёку керамический ворон, скрытый под завесой тьмы, словно бы ожил и лицезрел происходящее. И это, на самом деле, страшно: как будто жизнь вплетена в каждый неодушевлённый предмет в помещении, и всё вокруг только и замерло в ожидании, когда эта причудливая фантасмагория прекратится.       Не предупреждая, Джорди вдруг сильнее укутал его в пальто. Затем, медленнее обычного, аккуратно приблизил к себе. Каз опрометью втянул его запах: в родном доме от брата всегда пахло росой и календулами, которые отец относил на могилу их матери дважды в месяц, и сердце стиснулось от осознания, что Кеттердам того не отобрал. На миг ему почудилось, что он вновь в деревне, а не в затхлой лачуге серой столицы, что комнату зальёт рыжиной разожжённого камина, а пальто превратится в старый плед, в котором они с Джорди вместе прятались от холодов.       Но это длилось миг.       На следующий Каз, ворча, с намеренным негодованием отстранился.       — Прекрати! Мне уже не семь, — воззвал он к памяти с напускной невозмутимостью, с которой по обычаю сёк наотмашь Отбросов.       Вот только Джорди с бандой ничего общего не имел. Возможно, потому безразличие Каза не обращало его в мрамор, не побуждало остановиться, одуматься, пожалеть о необдуманном действии.       Каз застыл, наконец-то взглянув на брата.       Джорди будто старше, как и положено, но в то же время ему будто всё ещё столько, сколько было тогда, давным-давно, когда Кеттердам застлало чумой. Глаза — жгучая прозелень, яркий изумруд, такие же, как и много лет назад, в их беззаботном детстве, а перед ними забавно — и слегка неопрятно — болталась закрученная кедровая прядь, которую никак не получалось зачесать назад.       Руки его от запястья всегда скрывала одежда, какой бы ни была погода. Каз никогда не закатывал его рукава, не осматривал локти, не подносил кожу брата к свету. Знал: за ними — завитки чумных шрамов, а ему того видеть не надо.       Ему хотелось отодвинуться, или, гоняя стылое забытье, оттолкнуть Джорди, велеть уйти не просто на полном серьёзе, а крича, срывая голосовые связки, — всё равно чума оставила ему вечную хрипоту, терять нечего — чтобы он шёл ко всем чертям и терпеливо ждал в своём воображаемом мироздании его искупления, но Джорди такой тёплый, такой свой, а соблазн для Каза всё равно, что кость для голодной псины, которая не чувствовала вкуса еды годами.       — Тебе не семь, — задумчиво протянул Джорди, точно не просто соглашаясь, а подчёркивая неоспоримым фактом, — но ты всё ещё мой брат, и я должен позаботиться о тебе.       Слишком поздно.       Уже позаботился — Каз до сих пор разгребал последствия этой заботы*.       Джорди мягко потеребил его по плечу. Так, как обычно вырывали из пут наваждения, сильного и нет, и в освещенной звёздами мгле Каз сфокусировал рассеянный взгляд на визави. Он такой настоящий, такой живой, с румянцем на щеках, хаотичным и естественно-рябиновым, замещающим зелёную бледноту. К такому не страшно прикоснуться, такому можно и позволить обнять, можно, низвергнув все новые устоявшиеся принципы, зарыться лицом ему в шею и согреться.       Даже если позднее придётся пожалеть.       — Ну, Каззи, — его детское прозвище сорвалось с Джорди с такой обыденностью, что Каз не осмелился ничего сказать, не смог напомнить, что отныне оно ему совершенно не подходило. — Иди сюда, братишка. Ты не должен от меня отдаляться. Ты же в полной безопасности.       Каз должен отдалиться.       Каз шагнул к нему.       Растворился в происходящем, пытаясь согреться, не думать, забыть. Если и думать, то только о Джорди: о том, как осторожно он прижал его к себе, как наконец-то стало тепло, как сильно ему не хватало брата. С чувством тоски Каз боролся как с непослушной бойцовой собакой, но та всё равно находила способы въесться в него, прокрасться в саму сущность, разбередить старые раны, которые только обзавелись корками шрамов.       Каз прикрыл глаза. Запах календулы усиливался, и ему почудилось, что на кудряшках Джорди замерла россыпь утренней росы.       Словно не в Кеттердаме, а там, далеко-далеко от этого гиблого места, в деревянном домике, в котором он никогда не носил перчаток, — если только ладони не озябли — в котором дурманно пахло свежеиспечённым яблочным пирогом, а солнце за окном горело ярче и чаще (и грело, в отличие от кеттердамского: от него, казалось, становилось лишь холоднее). В котором по коридорам привычно проносился смех брата — животрепещущий и всамделишный, совершенно не похожий на безнадёжный хрип, коим между новым приступом кашля тот лживо-доверчиво баюкал его тревоги в самый разгар эпидемии. В котором их ничего не разлучало: ни страшная хворь, явившаяся вместе с неизвестным кораблём, ни соседская девчонка, к которой был так неравнодушен одиннадцатилетний Джорди и которая едва не забрала его у Каза.       Пальцы брата почти невесомо, но ласково взъерошили волосы на его затылке.       А следом, содрогнувшись крупно, он округлил глаза, услышав в мертвецкой глуши безмятежно-мягкий голос Джорди:       — Почему ты выжил, Каз?       Каз отпрянул. Резко, лихорадочно, судорожно впившись взором в Джорди, лишь отдалённо ощущая, как ретиво накрывало знакомым холодом.       Руки Джорди застыли разорванным кольцом, слегка приоткрытые для прерванных объятий, но тогда же неспешно, будто машинально, опустились. В глазах его застыло умиротворённое удивление, брови вопрошающе изогнулись, а на губах всё так же расцветала бледно-розовая, точно цветок магнолии, улыбка. Невинная и любящая — и от этого в разы хуже, чем если бы он спрашивал об этом в чёрном вихре неистовства, извергая слова в ненависти, которой Каз от него ещё не ведал.       Джорди настолько живой, насколько и мёртвый.       И, действуя скорее по диковинным инстинктам, чем разумом, он наступал на него, шёл к нему медленно и вальяжно, как если бы выныривал на слабый свет из дымного шлейфа.       — Почему ты выжил, Каз? — спросил он вновь, точно обращался к мелко нашкодившему ребёнку. — Почему ты бросил меня там?       — Джорди… — прохрипел Каз, отшагивая назад, зная, осознавая, что, как и всегда, его теснили к самому углу комнаты. — Джорди, пожалуйста…       — Почему не похоронил меня?       — Джорди, прошу тебя.       — Почему не отомстил за меня?       Каз поскользнулся на неудачно очутившейся под ногами вещице. Плюхнувшись на спину, он болезненно зашипел: и без того скручиваясь в судорогах, сломанное колено стремглав вспыхнуло новой болью, не давая ни встать, ни умчаться прочь, спастись от твари, которая прорубала путь к его рассудку сквозь омут чужого безразличия.       Перчатки на руках неожиданно исчезли, будто их и не было на нём.       Голос Джорди всё ещё удушающе-ласков, но сам он — венец Мести, вассал деспота, выпущенный на волю, чтобы забрать с собой блудного брата.       — Почему, Каз? — прошелестел он, пугая тем, как мягко разрезали тишь комнаты его слова.       — Прости, — сбивчиво выговорил Каз, извиняясь невесть за что, наивно полагая, что призрак брата требовал прощения. — Пожалуйста, Джорди, прости меня!       — Почему ты оставил меня там, Каз?        Что-то демоническое проскользнуло в привычно-радушном голосе Джорди, и кожа его принялась раздуваться, сворачиваться, зеленеть. На ладонях расцвели созвездиями чумные геморрагии, а из ниоткуда полилась вода, настырно хлеща по дрожащему телу Каза, заполняя, унося на Баржу Жнеца, куда его много лет назад ошибочно швырнули к больным трупам.       — Хватит, Джорди! Хватит! Мне жаль!       — Почему ты не прошёл этот путь со мной?       — Заткнись! Заткнись! Перестань мучить меня! Перестань…       Но обрывок фразы утонул в громогласном бульканье. Лёгкие заполнило водой, сковывая удушьем, и время неумолимо тянулось, не позволяя ему задохнуться как можно скорее.       В журчании смертоносной стихии знакомо лязгнула сталь, и в синей ряби Каз увидел, как серебристо блеснул клинок в руках Джорди.       Джорди, который всё ещё глядел на него с прежней братской любовью, который никогда бы не причинил ему боль, который заботился бы о нём настолько, насколько то было в его силах.       — Почему ты не умер вместе со мной, Каз? — вопрошал он так же, как люди спрашивали друг у друга о погоде. — Почему ты жив, а я нет?       Прочерк лезвия рассёк воздух без всяких игривых заминок, а копьё безошибочно вонзилось ему в грудную клетку.       …Каз вскочил с постели с глухим криком, в ледяном поту и глумливо опутавшим ноги одеялом. Рокот кошмара всё ещё блуждал по комнате, витал призраком по тонким сводам, будто вознамерившись преследовать и наяву. Тяжело хватая ртом воздух, он поднял неистово дрожащие руки, чтобы ухватиться за грудь, ощутить, удостовериться, что, отведя ладони, не обнаружит на них крови, а пальцы не наткнутся на проделанную кинжалом глубокую выемку.       Снова. Снова.       Иногда Каз думал, что лучше бы Джорди, не лукавя, кричал на него с порога, целясь в горло без утайки, обвиняя в своей смерти и в трусости, раз его убийца не просто до сих пор жив, а жил припеваючи под боком младшего брата. Лучше бы в его глазах никогда больше не видеть той преданной любви, которой те пылали в детстве.       Лучше бы он никогда не напоминал, что они братья — чужому легче значиться предателем.       Встав и пошатнувшись, — колено болело так, словно падение было самым настоящим — Каз побрёл по темноте почти наугад, слепо и не различая дороги, к разлившемуся по полу холодному свету звёзд. Можно отворить настежь окна и впустить внутрь вьюгу, замёрзнуть, окоченеть, но согреваться уже самому, зная, что брат Джорди уже не придёт.       Джорди там, среди звёзд, возгорающихся на небе бессмысленными огнями.       Когда-нибудь и Казу придётся последовать за ним, затеряться в безумном нагромождении небесных светил, но пока по земле беспечно ходила причина всех их бед, он обязан — и себе, и Джорди, который убивал его в каждом сне — жить с бременем возмездия вместо сердца.       Быть пустой оболочкой. Быть ублюдком, который обманул Смерть однажды и оголтело считал, что сможет делать это бесконечное количество раз.       Проклятием для всех, кто ему не угоден.       А пока, в пронизанной холодом и мраком комнате, Казу чудилось, что бесчувственные стены хранили эхо вкрадчиво-ласкового голоса Джорди.       И, кажется, за спиной раздался шаг.