как в паводок плот

2016, сентябрь

Ветер обжигает лицо, заметает черные локоны в глаза, ограничивая печальный вид на грязную подъездную дверь. Вадим нажимает по порядку цифры квартиры и выслушивает раздражающее пиликанье домофона. Не отвечает. Глеб сидит на кухне, сложив руки и голову на столе, слушает трезвонящий через весь коридор звонок. И чего ему надо, раз я для него “однофамилец”. Слышит невнятное “Глеб, это я” под окнами, дёргается, сразу же закрывает окно, задёргивает помятую красную штору, чуть не выдергивая ее вместе с гардиной.   Блять.  Так хочется заорать в ответ: “выиграл – молодец, уходи!” или истеричное “да чего тебе от меня надо!?”, но гордость выше, её остатки.  Когда-то долбящийся в дом брат мог даже порадовать. Лет двадцать назад. Вадим, кажется, даже когда-то его защищал. Сейчас о таком даже не помечтать, осталось только саднящее ощущение того, что он забирает у Глеба всё самое последнее — песни, которые написаны не для толп военных, которые не хочется отдавать никому, кроме себя, чёртов “Ураган”, “Серое небо”. Было же написано в этом ёбаном соглашении — В. Р. Самойлов не исполняет песни… И маленький список. Глеб попросил с щенячьими глазами, Вадим всё понял — казалось, что понял, — согласился.  Серое небо. Не то время, правда. Глеб вспоминает: февраль прошлого года, Ледовый дворец, Питер.¹ Этот “Ностальгический” вышел лучше Московского — и выпил он почти ничего, и выступил лучше, и размолвок с Вадиком было двукратно меньше. Серое небо. Глебу тяжело её петь, Вадим об этом прекрасно знал.  — Твой звездный час, Глеб, не переживай, — держит за плечо и говорит на ухо. Глеб кивает не глядя, Вадим целует его в щёку и садится за пианино.  Три вымученные минуты, почти четыре. Глеб снимает перед полным залом шляпу и показывает рукой на Вадима. От синего освещения болят глаза и голова, в горле пересохло, но всё стоит того. Глеб не глупый, он не имеет никаких иллюзий из-за ностальгических концертов, ничего кроме денег из них не выйдет, “Агата” мертва давно и окончательно, амба.  Может, надежда на возможные нормальные отношения с Вадимом? Ладно, размечтался. Блять, невыносимо. Полтора года прошло. Звон отдаётся иголками в горле. Глеб держит руками свою голову — чтобы не улетела куда подальше, не разъебала кухонный стол; чтобы не упасть самому. Ну и флешбеки.  Домофон звучит еще раз, кажется, что с каждым мигом всё громче и громче. Глеб чувствует натянутое напряжение в руках, хочется вывернуть их и попутно вытащить из себя всё нутро, вырвать, сплюнуть, забыть. Чтобы не досталось ни ему, ни Вадиму, никому. В конце концов, судьи обрадуются, закроют тупое и затянутое дело. Вадиму, наверное, тоже легче станет. Мои щепки ему по душе, а не я. Вадим понимает — бесполезно. Неужто я совсем мириться не умею, бред.  Пробует на следующий день. Ничего.  Ещё один. В этот раз получает окрик:  — Да не открою я тебе, прекращай, солнышко! С первого слова понимает — брат не совсем трезвый. Ещё больше убеждается на звонком и чистом “солнышко”, саркастичная игривость Глеба чарует, когда наблюдаешь за ней со стороны и вызывает желание ударить, когда она направлена на тебя. Останавливается, сдаётся.  Не услышав назойливого шума на следующий день, Глеб выдыхает и сразу после думает, что всё это настолько заебало, что единственный формат, в котором он готов встретиться с Вадимом — расстрельный допрос, в котором Глеб расскажет всё, что думает, закончит “с моих слов записано верно, мною прочитано” и сам поднесёт к своему затылку руку Вадима с оружием. Наганом, например. И тело в Москву-реку. Да и Асбест сойдёт, чего тут. Заслужил. Иуда же — жаль, не Иаков или Исав; однофамилиец, подчинённый. Враг. Как ты меня там еще называл, Вадим, брат?  Как ещё назовёшь потом?