Лета

      Загрей бежит. Прожигая мрамор приемной отца. Загрей бежит, когда он умирает на поверхности. Загрей бежит, когда жизни в нем хватает только на один удар. Загрей бежит.       Он не спит. Он не ест. Он не пьет. Он начинает забег снова и снова и снова. Потому, что он понимает, что сломается, если остановится хоть на мгновенье. Он не смотрит на воркующих над люлькой родителей. Он не удивляется отцу, у которого даже глаза улыбаются, когда он берет Мелиною на руки.       Загрей не слушает Орфея, который поет песни о маленькой принцессе. Загрей не отвлекает Ахиллеса, который сторожит вход в детскую. Он не вслушивается в насмешки Гипноса. И единственное утешение Танатос, но тот так занят работой, что Загрей бы согласился умереть на совсем лишь бы провести с ним хотя бы несколько минут в спокойствии на едине и не по среди боя.       Он не собирается замечать виновато поджатых губ ни Никиты, ни Персефоны. Они совершенно точно в этом не виноваты. Не виноваты в том, что он накладывает на себя все, что может из пакта. Для Никиты он всегда был лишь одним из ее детей. Для Персефоны теперь тоже.       Он прекрасно осознает, что ребенок в подземном царстве требует много заботы и внимания. Однако для него все было не так. Для него все было в этом аду не так. Это иррациональная обида и зависть к маленькому ребенку сжигает его.       Он пылает этим скопом чувств. И будто за счёт этого огня он продолжает бежать снова и снова. Он бежит. И бежит. И бежит. Комнаты и даже этажи слились в один сплошной коридор.       Ломается он резко и неожиданно. По среди знакомой комнате в Эллизиуме. Терперь пустой комнате. Он занимает чужое место на берегу, буквально падая. Ноги подкашиваются неожиданно, ещё неожидание, что встать он не хочет. Он вздыхает судорожно, болезненно, осознавая лишь одно.       Перед ним Лета.