На другой стороне

— Увидимся на другой стороне, Ева, — говорит в их последнюю встречу Нил. К тому моменту он уже не встает, хотя еще недавно вытаскивал Еву на крышу больницы — посмотреть на звезды в особенно темный и спокойный вечер. Правда, передвигаться ему тогда приходилось в обнимку с капельницей на штыре, и этот самый штырь Уоттс грозился использовать как таран, если кто-нибудь перегородит им дорогу. К счастью, никто важный им тогда не встретился. А те, кто все-таки замечали их бредущий по коридорам дуэт, вероятно, видели белый халат Евы и убирались с пути. В тот вечер Уоттс пытался, в основном безуспешно, объяснить ей, какая из ярко светящихся точек — Юпитер, а какая — Марс; ностальгировал о детстве в обнимку с телескопом и дедушке, который когда-то впервые угостил его кофе. Они немного повспоминали маяки, стоящие на другом конце неба, и общих знакомых, которые тоже состояли в школьном театральном кружке, но так и не стали лучшими детективами на свете. Все было настолько обыденно, что можно было подумать, будто они оба случайно попали на эту крышу. Если, конечно, не обращать внимания на все эти трубки и воткнутую в руку Нила иглу, которую он стыдливо прикрывал рукавом, словно пытаясь спрятать очевидное. На обратном пути ему стало настолько плохо, что они останавливались каждые пару метров и ждали, ждали. Оставляя следы от ногтей на больничной стене, Уоттс дышал так, будто что-то внутри него окончательно поломалось, будто все его силы ушли на то, чтобы в последний раз блеснуть чем-то таким, ну, уоттсовским. Чтобы указать на то, что утром Ева будет пугать темными кругами под веками своего нового напарника, чтобы почти отдать ей свою глупую больничную пижаму в полоску — потому что ветер холодный и воздух тоже, а халаты в «Зигмунде» тоньше бумаги. А потом сил у него совсем не осталось, и все заслонила боль, и Еве пришлось подставить плечо. Ей казалось, что она тащит по коридору чуть-чуть помогающую ей куклу, легкую, неустойчивую. И пусть Уоттс отшучивался, силясь что-то сделать с окаменевшим лицом напарницы, она с профессиональной уверенностью поняла, что это начало конца. — Увидимся на другой стороне, — кивает ей с больничной кровати Уоттс, который стал примерно одного цвета со стерильно-белыми простынями. Кажется, от него остались одни глаза, и он улыбается ими, наблюдая, как Ева собирается домой. Зеленые, да, они всегда были зелеными, — и даже вся та едкость, которую в него влили, не заставила их хоть немного выцвести. Зыркнув на Уоттса поверх халата в руках, Ева отстраненно думает, что он стал похож на их пациентов — во всяком случае, ему немного осталось до момента, когда родные звонят в «Зигмунд». Те же заострившиеся черты, та же поза, тот же набор пикающих машин у кровати. Но Нилу она этого не скажет, нет, и слова его — странноватые, Уоттс никогда не говорил, что верит в загробную жизнь, — честно пропустит мимо ушей. В последнее время Уоттс вообще много чего болтает, особенно когда повышают дозу обезболивающих, и не вся его болтовня имеет отношение к реальности. Как-то раз он спросил напарницу, точно ли она хочет притащить медуз на их свадьбу, а на следующий день яростно отпирался, что мог ляпнуть что-то подобное. А еще как-то раз возмутился, что на ее руке нет кольца, но потом оборвал сам себя, покраснел и затих. Из-за этого разговаривать с Нилом бывает трудно — но Ева говорит. Спрашивает. Как будто это действительно может удержать его рядом подольше. — Не вздумай делать что-нибудь летальное, пока я не вернусь, Уоттс. Больше всего на свете Еве хочется сжаться в ком, обнять себя руками, спрятать лицо в коленях — но, может, она займется этим попозже и там, где не увидит Нил. А пока она, как и каждый вечер до этого, нависает над его кроватью, вглядываясь в лицо. Запоминает и вспоминает; раздумывает о том, что нужно бы расчесать взлохмаченные волосы напарника и, может, принести еще что-нибудь зеленое на тумбочку у кровати. Ненавязчиво поправляет подушку и одеяло, аккуратно снимает с Уоттса очки. Моментами — часто и быстро моргает, но тут же спохватывается и, прикусив губу изнутри, становится обычной, несколько раздраженной и невыспавшейся собой. Нил как-то уж слишком просто обещает ей не выделывать ничего эдакого, потрясая прикрепленными к разным частям тела трубками. Ведь завтра к нему обещали прийти Рокси и Роб, а если он так опозорится перед Робом, то просто умрет со стыда. Его слова настолько абсурдны, что Ева сначала ощущает поднимающуюся из груди волну гнева и собирается хмуриться, а потом, неожиданно для себя, смеется в рукав. Несколько вымученно, но искренне, и в уголках глаз становится мокро. Уоттс, кажется, улавливает перемены в ее настроении — как будто это единственное, что сейчас важно, как будто только того и ждал. Щурясь на фигуру напарницы, он протягивает к ней руку, но прихватывает пальцами только ткань форменного халата. — На другой стороне. Не забудь, ладно? О том, что Уоттс не сдержал свое обещание, Ева узнает на работе. Во время работы — пока длится небольшой перерыв, который они с напарницей устраивают, чтобы передохнуть и донастроить оборудование. Пока очередная временная замена Уоттса возится со своим шлемом, ругаясь себе под нос — кажется, в техотдел «Зигмунда» отбирают в том числе по чертам характера, — Ева проверяет показатели на мониторе пациента. На телефонный звонок она отвечает автоматически, думая о чем-то другом. Мобильный после окончания разговора еще какое-то время молча держит в поднятой руке. Она не запоминает, чем заканчивается история их тогдашнего пациента, и понимает, что они сделали все как нужно, только по радостному возгласу напарницы. Потом Ева решает отвезти ту домой; телефон в кармане Розалин звонит настолько часто, что в конце концов она выключает звук. А напарница, кажется, что-то подозревает. Напарница мнется, ерзает, старается заглянуть в глаза и в конце концов осторожно спрашивает, что случилось. И Ева сперва даже собирается ответить честно — но потом думает, что ей в начале пути не хотелось бы слышать, что тебя берут на столь внезапно освободившееся место. Так что она бормочет что-то про усталость и больше не поддерживает разговор. Высадив напарницу, которая еще немного смотрит вслед машине, Ева начинает поворачивать в сторону больницы, но безостановочно вибрирующий телефон напоминает ей, что теперь это лишнее. В последнее время почти все ее вечера заканчивались там: Ева уходила из офиса, заезжала проведать Нила и, ближе к полуночи, направлялась домой. Это был четкий, распланированный график, в котором можно было найти стабильность и утешение. Излом в нем шокирует так, что у Евы начинают подрагивать руки. Вернувшись к себе в квартиру, она сразу же натыкается на коробки с вещами Уоттса: привычно отодвигает ногой одну, чтобы добраться до вешалки с одеждой, спотыкается о другую и пребольно ударяется коленом о третью. Нил притащил их к ней незадолго до того, как его закрыли в больнице — сначала на операцию, а потом и совсем. У Евы так и не нашлось времени, чтобы куда-нибудь их пристроить, да и Уоттс, многозначительно придерживая очки, просил сдирать скотч исключительно в случае его смерти. В некоторых явно находится памятное барахло напарника, а в некоторых, судя по весу, что-то механическое. Ева даже подозревает, что именно. Что бы там ни стояло за великими экспериментами Нила Уоттса, он явно боялся, что «Зигмунд» о них узнает и начнет как-нибудь досаждать его отцу. Хранить оборудование у Евы было не так опасно, и Нил клялся, что все заберет, когда ему станет легче, и… Кажется, теперь эти коробки поселились у Розалин навсегда. Она даже не замечает, в какой момент отвешивает той, что побольше, хороший пинок. Это из-за того, что чай, который всегда согревал озябшие руки и приводил ее в себя, больше не помогает. Это из-за того, что телефон шумит, пока Ева его не выключает — успев увидеть в пропущенных имена почти всех коллег и прочитать несколько сообщений от них же. (Одно — гневное и с угрозами. Розалин не нужно смотреть на адресата, чтобы понять, кто именно уже планирует спасательную операцию в ее честь.) Это из-за того, что Ева никак не может найти себе место в квартире, и картонные бурые прямоугольники, подписанные рукой Уоттса, стоящие друг на друге пирамидками, постоянно попадаются ей на глаза. Нил точно знал о своем состоянии больше, чем говорил. Знал, что уже не вернется, иначе не настаивал бы так сильно на том, чтобы перевести к ней свое барахло. И теперь Ева даже не может на него разозлиться, — поэтому злится на его вещи, искренне, яростно, вкладывает в пинок все, что хочется высказать или спросить. Впрочем, жалеть о своем поступке она начинает сразу же: коробка отвечает металлическим гулом, пальцы на ноге — болью. Легче от этого всего не становится, а вот стыднее — да. Хуже того, коробочная пирамида начинает качаться, и Розалин, морщащейся от боли, приходится ловить то, что на самом верху. Припомнив вслух пару-другую корнеплодов, она переводит дыхание и только потом замечает надпись на коробке в своих руках. Небольшой такой коробке, как раз под фирменный шлем. «Другая сторона». Впервые за вечер Ева знает, что делать. Она не сомневается, что кто-то вроде Роксаны Винтерс уже спешит к ней в гости и, при поддержке напарника, готовится выбивать двери в квартиру. И все же Ева уверена, что немного времени у нее есть. Как раз на то, чтобы сорвать скотч и измять картон; расставить вокруг себя все части машины, подключить их друг к другу и не поверить своим глазам, когда машина начнет работать. Чтобы взять в руки шлем и мысленно обратиться к Уоттсу — сказать ему, что, если эта штука выжжет ей мозги, это будет полностью на его совести. Впервые за вечер — нет, впервые с тех пор, как ошалевший от лекарств Нил помахал ей с кровати в свой первый день на больничном, — Ева действительно знает, что делать. Ева Розалин колотит кулаками по груди смущенно улыбающегося, но даже не пытающегося сопротивляться Нила Уоттса.