За мои желания меня ждёт огонь

Никогда в жизни Пчёлкин не был так близок к провалу. Вот острие ножа, а он — шатко гуляет по нему, раскинув руки в жалкой попытке балансировать. Шагнёт к краю и там не удержится — соскользнёт, рухнет в пропасть. Он знал: в огромной четырёхкомнатной квартире на Малой Бронной не отсидеться. Куда бы ни пошёл — она следует за каждым его шагом. Смертельная опасность. Витя бесконечно курил, откинувшись на подлокотник белоснежного дивана. Синим мелькал экран телека — он работал сутками. Из раскрытого настежь балкона шумели стройки на Патриарших. Когда бесконечное сверление менялось музыкой ресторанного саксофона, рёвом тормозов и громогласной заставкой программы «Время», понимал — наступал вечер. Сколько таких вечеров прошло, не считал. Иногда в реальность дёргала мобила. На другом конце провода от Пчёлкина слышали лишь «Да» и «Нет»: их быстро сменяли отрывистые гудки. Он дал понять всем, что разговаривать ни с кем не хочет. Все точки опоры рухнули с того времени, как его доставили в контору в грузовике с надписью «Овощи». Он чувствовал себя, если не овощем, то насекомым, которое схватили в кулак и раздавили. Как пчелу. Ха-ха. От мыслей об умирающем Филе и вовсе хотелось нажраться до одури. Всё время незапланированного отпуска Витя думал о Белом. Или о его жене? Вечер, в котором смешались снегопад, прыгающие огни трасс, отражение вывесок в мутном стекле, запах гвоздики и стерильных холодильников. Господи, как он хотел прижать Олюшку к себе и не отпускать. Никогда-никогда. Её нежность пробудила в нём такие неведомые чувства. Она так лучилась светом, казалось, вот-вот зацветёт в этой треклятой аптеке ботанический сад. Тогда он сказал ей всё. Или нет? А потом залетел Шмидт со своими шестёрками, и внутри засела едкая горечь. Похожая на ту, что стояла в горле, когда выкуришь слишком много. Хотелось заорать: какого чёрта, Саша? Столько лет и я, по-твоему, всех подставил? Когда ты женился, Саша, хотелось от боли выколоть глаза! На твоём месте мог быть я! На твоём месте должен быть я! Эти братские клятвы на крови с видом на Лужники всегда стояли выше баб. Вот и Пчела выбрал свою семью: стволы, пацаны, бухло. Ему — за тридцать, за душой — тысячи баб. И Олюшка. Годами братья стебали: «Женись уже, Пчела». Как хотелось ответить: «Занята она, замужем». Прикусывал язык. Снова перед глазами вставала липкая грязь растаявшего снега, дуло АКМ. Витю бросило в дрожь, словно он опять там, прозябает в ледяном лесу. О чём больше всего жалел, вглядываясь в стеклянные глаза собровца? Пчела знал ответ. И он был слишком одиозен. Думать о таком даже вскользь нельзя. Значит, надо действовать. Среди пепельниц с согнутыми окурками нащупал трубку. Пальцы всё ещё не слушались его. Зажимая зубами сигарету, в два клика добрался до её номера в телефонной книжке. Гудки. Трясло, как пятнадцатилетнего пацана перед медляком на школьной дискотеке. Чиркал зажигалкой, промахивался. Пламя едва ли не задевало кончики отросших волос. — Алло. Пчела вскочил на ноги. И выпалил почти неразборчиво: — Надо поговорить. Ты на даче? Я приеду!

***

Он всё решил. Скажет прямо. А там — сгорел сарай, гори и хата. С этими мыслями он летел сто двадцать по трассе, играясь в шашечки с едущими впереди. А к чёрту оно всё! Разобьётся? Всё равно сдохнет. Сегодня, завтра, через год. Или мгновенно, когда Белый всё узнает. Пан или пропал. Пчела привык ставить на кон всё. Но сегодня стояло нечто большее. Бегая пальцем по тюнеру, выкрутил громкость магнитолы на всю. Бодрый голос рвал динамики. — Сегодня чарты рвёт хит Михея. Многие мои знакомые сделали его своим кредо по жизни. Так уж им окликаются эти слова. «Сука-любовь», дорогие слушатели! Начались торги с совестью. Внутренний голос, дающий добро на самые безжалостные и хладнокровные аферы, вдруг сорвался, начал лебезить что-то трусливое. Мы же клялись, ёпт! Клялись не предавать братьев! Вот как двигалась эта картина: Я был как художник, лепил из пластилина Любовь, которую, как мне казалось Я выдумал сам, и она получалась. Витя так и не доучился на экономиста, но ежу понятно: уж больно много противоречий в этом уравнении, если включить Олю в эти братски-деловые отношения. Допустим, да, любить её противоречит клятве. Тогда почему Саша спит с актрисулькой? Он там никаких клятв не нарушает? Белый вообще давно уже перешёл черты всего мыслимого и немыслимого. Братву перетряхнул, в измене обвинил. А Витя не продал бы братьев даже за всех американских президентов мира… Вроде того быть или не быть Я хотел бы знать как? Вот в чём вопрос Как бы мне тебя бы не убить Не любить тебя как? Вот где ответ. На поблёскивающей бледным солнцем зимней дороге пусто. Все ползущие грузовики и соблюдающие скорость водители остались позади. Витя надавил на газ, колёса взревели. Стрелка показывала почти сто сорок.

***

Когда чёрный Мерседес остановился напротив аккуратненького домика, Оля уже ждала у калитки. Пчёла нервно перестукивал пальцами по рулю, пока она маленькими шажочками осторожно семенила по ледяной дорожке. Боялась поскользнуться, растянуться в беленькой шубке. Мороз наэлектризовывал её рыжие волосы. Как она похожа на снегурочку из Голубого огонька, что крутили в далёком детстве по чёрно-белому экрану. А может, сбежала из книжной иллюстрации сказки про снежную королеву? Она села вперёд, пристегнулась, захлопнула дверцу. — Привет, Олюшка, — грустно улыбнулся. «Олюшка». Олюшка — эхо той ночи девяносто первого. «Олюшка, ты как?» — спрашивал Витя, сидя с разбитым лицом на пыльных ступеньках подъезда. И кто из них был не в порядке? Пчела еле говорил тогда. Помнит до сих пор свой сильный шок. А вот отчего он был — нет. То ли от растяжки в квартире, которую они с братвой подарили им, то ли от водки, то ли от кровоточащих ран на разбитом лице. Или от мысли, что Белый не доверяет ему? Олюшка в своём свадебном платье, как ангел, сошедший с небес, склонилась над ним. Сколько лет Пчела не спал нормально? Закроет глаза, а там она, такая белоснежная появляется в его памяти. Пачкает белую ткань о грязь, сидя на коленях перед ним. Без похабщины. Платочком вытирает разбитое лицо, над которым Белый постарался. С годами воспоминания так меняются, что порой трансформируются в чёрте что. И приходит в память всякое, порой то, чего и быть не могло. Что только не рождал пробитый и пропитый мозг Вити. Но Пчела навсегда запомнил её пальцы в белых перчатках, касающиеся его стёртых в кровь костяшек. Когда смотрел в дуло АКМ, утопая в грязи, вспоминал её руки. Смерть скалилась, дыша ему в лицо. А Витя жалел об одном: что у него не было с Олюшкой ни разу! — Привет, — не говорила, почти шептала. И вот девяносто восьмой, зима, в которой всё близится к кульминации. Ныряют по заледенелым колеям на новеньком Мерседесе, который смотрится оскорблением в ветхом дачном кооперативе. Проулок. Один за другим. А они всё молчат. Даже забыл включить громкость радио. — О чём хотел поговорить? Пчела резко повернул на дорожку, ведущую в зимний лесок. Как нельзя кстати! Удаляясь в чащу, бросил взгляд на левое, потом на правое задние стёкла. Никого. Снег противным настом заскрипел под колёсами. Пчела остановился, повернув ключ зажигания. — Как сама? Пчела не знал, с чего начать и как вести с ней разговор. Но, наверно, стоило сказать правду. Хотя бы пока есть такая возможность. Пальцы нервно перестукивали руль. Она тяжело вздохнула. — Ничего хорошего. С минуту Пчела тупо продолжал стучать по рулю: лишь слышались глухие отзвуки. Олюшка. Такая нежная Олюшка. С того момента, как её увидел, Витя задавался вопросами, зачем она связалась с Белым? Ответы не заставляли себя ждать. Пчела прекрасно понимал эту жизнь. Столько девчат прошло через него: красивых, но голодных, со штопаными колготками и нижним бельём не в тон. Им всем хотелось кушать и желательно — повкуснее. И всё же Олюшка была другой. Благородной. Неземной. Инопланетянкой в мире напомаженных тупых куриц, жаждущих денег. Или девчонкой, сбежавшей из какой-нибудь Англии столетней давности. Словно сошла с той стороны экрана телевизора, из тех сериалов про барышень в пышных платьях, которые его мать смотрела. — Зачем ты меня позвал? — строго спросила она. — Олюшка, я так устал. — Слова застревали в горле. — У меня чувство, будто недолго нам осталось. Как Филу. — Не говори так! — Вскрикнула она, положив ладонь на его руку. И тут же одёрнула её. — Пожалуйста, — мягче, — не надо так говорить! Пчела рывком вложил сигарету между губ, поднёс зажигалку, затянулся. Облако фиолетового дыма накрыло их. — Знаешь, что Саша в Думу метит? — громко выдохнув, вытащил сигарету изо рта и, подняв брови, посмотрел на неё. — Что? — Мы клялись не посвящать в дела ба…жён, тебя, — Пчела разглядывал Олюшку через облако сизого дыма, склонив голову. А сейчас готов нарушить непреложную клятву. Покосился на жену брата. Почему бы и нет? Это ли нарушение клятв? Это ли предательство? А подозревать брата в измене — нет? — В общем, — «Дурень, вспоминай, зачем приехал». — Думаю, ничем хорошим это всё не кончится. Смотрю на жизнь, оглядываюсь, понимаю — толком ничего и не получилось. Ну…семьи. У Сани хотя бы есть Ваня, ты. — Ты же знаешь, что я ничего не сделаю. Саша уже давно меня не слушает. Вторая сигарета подряд. Пальцы тряслись, поднося зажигалку. Витя, скажи уже. Пусть ответит «нет». И дело — с концом. Снова круговорот бесконечного бухла и тёлок. Ну, давай, Вить. Давай! Быстрее начнёшь и кончишь быстрее. — Олюшка, — рука так и просилась лечь ей на коленку. Он едва ли сдерживался. — Ты в моей голове. Ты оттуда не уходишь. Её будто мешком по голове ударили. — Вить… — Не перебивай, — быстро затянулся он. — Я знаю, что из этой паутины мне не выкарабкаться. Ты так нужна мне. И представить себе не можешь. Она сжала губы. Вот-вот расплачется. Пчела стыдливо отвёл взгляд. Тело его окатила вдруг такая кинжальная боль, словно кто-то из братвы пырнул ножом солнечное сплетение. Ну, конечно, дурак, она ответит «Нет». Если пальцем у виска не покрутит. — Знаешь, Вить. Я долго думала, как могла бы сложиться жизнь, если всё было бы по-другому. Без мясорубки всей этой. Если жили не понятиями, говорили не по фене… а на языке, — она вдруг замерла, погрузившись себя, — искусства. Я Ванечку музыке учу. — Ты замечательная, — выпалил он. И покраснел как школьник. — Ты лучшая мама, лучшая жена. Саша…он… — Он меня недостоин, знаю. Я лишь хочу сказать, Вить, было бы всё иначе. Я давно бы ушла. Если можно было бы как-то концы с концами свести в консерватории. И честно жить! А сейчас прав тот, кто сильнее. Не мне тебе говорить об этом. Она положила руку на его ладонь. Сама. — Ты хороший, Вить. Если бы не всё это… Наконец, их взгляды, избегающие друг друга, пересеклись. — Но мы такие, Олюшка, какие есть. И мир такой страшный… неправильный. Её рука всё ещё лежала, не силясь шевелиться. Витя чувствовал, как ладонь горит от тепла. — Никто не знает, что будет завтра, — сказал он пересохшим голосом. Лицо её становилось всё ближе. И всё провалилось к чертям: братва, Саша, клятвы, деньги, оффшоры. Осталось лишь тепло и свет, которыми она наполняла всё его существо. Несмело коснулась губ. Он вцепился пальцами в руль, чуть ли не надавив на сигнал. Олюшка. Ты чиркаешь спичкой. И от этой искры будет пожар. За мои желания меня ждёт огонь. Он нас сожжёт, милая. — Нет, Вить, не могу! — она выбежала из машины, громко хлопнув дверцей. Оля сделала несколько шагов и остановилась у дерева, утопая в снегу. Он ринулся за ней. Ситуация отчего-то напомнила ему комичный бабский сериал — один из тех, за которым он лениво наблюдал по телеку, пролёживая диван всю последнюю неделю. — Дурочка! — усмехнулся он, продираясь по сугробам. Она беззвучно рыдала, зарывшись лицом в ладони. Наступая на продавленные в снегу следы, Пчела добрался к ней. Грудь разрывал пожар. Чтобы как-то унять его, схватил её, зажимая в объятиях. Сначала она не решалась, а потом сама начала ластиться, подняв заплаканное лицо. — Милая моя, — ласково шептал, выделяя её имя, — Олюшка, — его губы коснулись солёных дорожек высохших слёз. Он нежно водил ими по коже, собирая их. Солнце зашло. Не сразу понял, как начался снегопад. Гладил её рыжие волосы, чувствовал, как глухо бьётся её сердце под слоями одежды. Стоило ли это предательства Саши? Но можно называть предательством эту бесконечную чистую нежность? Они вернулись в мерс. А дальше всё было, как в той песне «Наутилуса», в которой падал тёплый снег. У неё был муж, у него была жена. Только вот никогда у Пчелы не будет семьи. Ему никогда не стать министром, а ей — счастливой женой. Будь Пчела простым Витей — клерком какой-нибудь модной конторы, а Белый — вулканологом в новеньком НИИ, договорились бы, решили всё по-тихому. Они тогда бы не скрывались с Олюшкой, были у всех на виду. Пусть не в ресторане, в бистро. Зато хотя бы в тёплой постели. Не зимой, в лесу, прячась и сжимаясь в тесноте тонированной тачки. Снег летел и таял, окропляя тёмные стёкла. Опасность, шедшая по его следам, чувствовал Пчела, дышит в ухо так же часто, как и он сейчас, целуя Олю, расстёгивая ворот её белоснежной шубы. Дети любви, мы уснём в твоих мягких лапах. Обратный отсчёт пошёл. Быть может, эти минуты — самые счастливые в его жизни. Касаясь щекой её белоснежной кожи, вдыхая, наполняясь сладостью её духов, Витя как никогда чувствовал себя живым. Дети любви, нас погубит твой мятный запах. Сотни тех девчонок превратились в тени, унося на своих плечах пачки с долларами, килограммовые пакеты героина, сколоченные из дерева ящики, переполненные холодными железными длинными стволами. Вся та неправедная жизнь переставала принадлежать ему — она облекалась грязью, что с водой затягивалась в раковину. А он всё вдыхал и вдыхал её пряный запах, напоминающий испечённый мамой торт со сгущёнкой и тёплое молоко с пенкой, заботливо принесённое отцом среди ночи. Его закручивало в новый водоворот бесконечной недосягаемой нежности, которую он познавал впервые.

***

«Мы погибли, Витя!» Ночные огни сливались в прыгающее месиво. Мерседес нёсся, наверно, со скоростью двести в час. Крупные хлопья разбивались о лобовое, превращаясь в прозрачные кляксы. Дворники лениво смахивали их. Коньяк обжигал горло, но Пчела продолжал глотать его, жмурясь. Трубка бесконечно пиликала. Она валялась на сидении. Там, где пару часов назад и он страстно прижимал Олю к сердцу, пытаясь насытиться её запахом. Витя выкрутил громкость на максимум. Если ему звонит Белый, тогда они точно погибли. Потому что Пчела не умел врать. Нужно время, чтобы тщательно обдумать, где он был, с кем и почему не брал трубку. Мысли путались. Он мчался навстречу танцующим огням под музыку, разрывающую динамики. Десятки тысяч фонарей ночной Москвы выпрыгивали из-за горизонта. С каждой секундой Витя становился ближе к ним. Словно падал в ад с высоты небес в бездну разверзнувшейся земли. «Встретимся ещё?» — спросил он её напоследок, так и не силясь поднять глаза, чтобы взглянуть на неё. Но пришлось. Она показала на свои губы, намекая, чтобы он вытер свои, мол, на лице его осталась её помада. Он вытирал ладонью следы их сиюминутного безумства, ухмыляясь как шестнадцатилетка. Сейчас же было не смешно. Один, второй, третий такой выезд — и им не жить. Белый обязательно что-нибудь заподозрит. А за её дачкой однозначно следят Макс или люди Шмидта. Было и кое-что сильнее страха. Горькое, как эти долбанные сигареты в горле, осознание реальности. Сколько бы они не встречались, пытаясь насладиться бегством от их сломанных жизней, им не суждено переписать их судьбу. Всё уже предрешено. И Пчела чувствовал это. И пускай. Москва, блестящая и манящая дьявольско-рыжими огнями, приближалась к нему. Её опасливо мигающие красным фонари шептали: За твои желания тебя ждёт огонь. И он мчался к нему со всей дури, чтобы скорее сгореть в нём.