Еще один огонек

если они говорят:

«кого волнует, если еще один огонек гаснет,

в небе, полном звезд, которые мерцают, мерцают…

кого волнует, что чье-то время проходит,

если момент — это все, чем мы являемся?

или даже меньше…

кому есть дело, если гаснет еще один огонек?»

мне — есть.

(с) Linkin park — One more light (Авторский перевод)

***

Весь этот день Яна думает — много и очень усердно. Яна вообще не любит много думать о чем-то невеселом, но сегодня по-другому совсем-совсем не получается. Раньше, если что-то беспокоило ее, Яна говорила с сестрой или с кем-то из взрослых, и ей становилось легче. А теперь Яна чувствует себя ужасно одинокой. Она приходит к Долану, но у него очень-очень много дел, и Яне неудобно отвлекать его дольше тех пары минут, за которые они выпивают чай. Он и так, вообще-то, в отпуске, но сидит вон, занимается всяким. А она и так им всем изрядно потрепала нервы. Яна хочет навестить Алину, но подруга под домашним арестом (хотя Яна очень-очень долго просила не наказывать ее вообще никак!), а королева, которая ходит проведать кого-то, отбывающего наказание, может вызывать у окружающих вопросы. В первую очередь у милитов, контролирующих эту малолетнюю нарушительницу правопорядка. Так сказал Силь, самой Яне, вообще-то, все равно и на милитов, и на общественное мнение, но спорить с братом — дело бесполезное. И очень-очень энергозатратное. Так что Яна обнаруживает, что ей совершенно не с кем поговорить. Вернее, остался всего один человек, но именно на этот диалог она очень-очень боится идти. И именно вокруг этого крутятся ее невеселые мысли. Яна, вообще-то, девочка прямолинейная и открытая, но уж очень велика вероятность, что ее просто выставят за дверь. Еще больше вероятность того, что ее при этом еще и словесно отправят куда подальше. А то, что она хочет сказать, вообще-то очень важно! По крайней мере, для нее самой. Яна смотрит на часы. Отец говорил, что если ты хочешь признаться в любви или извиниться перед кем-то — нужно делать это в тот же день, когда ты решил, что надо. Такие вещи должны быть высказаны прежде, чем желание успеет уйти достаточно далеко, чтобы рисковать быть неисполненным никогда. День стремится к концу. А Яна как раз собирается извиниться. «Была — не была» — думает Яна, делает глубокий вдох, бросает в карман солнечные очки и выходит из-за стола.

***

Силь устал. В этом, в целом, нет вообще ничего необычного, он привык к этому состоянию, но сегодня оно будто придавливает к земле и ощущается в разы ярче. Потому что наконец можно выдохнуть. Все дела разобраны, договоренности осуществлены, глобальные мировые проблемы решены, виновные наказаны, погибшие похоронены, раненые по возможности вылечены, премии выплачены, бумаги подписаны, а лишние следы заметены. Первый месяц на новой должности оказался просто невероятно тяжелым и для агентства (всех агентств Истока, будем честны), и лично для Силя. Не только по рабочим причинам. В первую очередь не по ним. Весь этот месяц он существовал и что-то делал только на чувстве долга, упрямстве и трудоголизме — и, кажется, тот день, когда срочные-дела-которые-нельзя-отложить закончились, наконец настал. Следовательно, причин держаться на ногах больше нет. Причин на последнем резерве сил тащиться домой — тоже, поэтому Силь остается в кабинете. И тут всплывает еще одна интересная деталь, о которой, наверное, стоило бы догадаться раньше. Когда нет необходимости куда-то бежать, что-то делать и решать вопросы государственной важности, занимать мысли внезапно становится нечем. А одна из причин, по которым Силь стремился решать дела безостановочно — чтобы эти мысли как-раз чем-нибудь занять. Дельным, полезным, важным, а не мыслями обо всем, что произошло месяц назад. Как будто бы был хоть какой-то смысл в том, чтобы это все обдумывать. Как будто мысли могут повернуть время вспять. Вернуть мертвых к жизни. Сделать и сказать то, что не успел. Силь готов биться головой обо что-нибудь, если кто-то ему скажет, что эти мысли можно из головы вытряхнуть, как листы из папки. Он ходит по кабинету, прибирается, чтобы отвлечься. Вытряхивает лишнее со шкафа. Разбирает письменный стол. Открывает ящик, чтобы сложить туда те документы, которым посчастливилось не превратиться в самолетик — и на глаза попадается письмо. Письмо, которое он прочел один раз и буквально убрал в дальний ящик, пообещав себе, что подумает об этом подольше, когда будет время. Воображаемый предохранитель в голове щелкает, и Силь почти слышит этот щелчок по-настоящему. С этим звуком стена, построенная между сознанием и чувствами, рушится. С этим звуком приходит осознание — он окажется на дне уже очень скоро. Процесс запущен, бежать некуда. Он сползает под стол и перечитывает письмо, снова и снова. Будто оно способно сказать что-то еще. Будто эта бумажка, ставшая единственным свидетельством того, что у него была семья, может изменить свое содержимое. Всё, что месяц откладывалось, запиралось, вытеснялось — накатывает разом, словно волной, словно гребанным катаклизмом, в котором шансов на выживание нет. Мысли-мысли-мысли, так много мыслей, и внутри больно, дышать тяжело, сердце бьется так, словно решило сегодня наконец израсходовать все свои силы разом и отказать, а кулаки разжать совсем-совсем невозможно, и письмо мнется в них. Силь ненавидит это, он бы с радостью променял это состояние хоть на приступ, он бы с радостью действительно заменил сердце на камень и стал бездушной машиной, какой за глаза его называют некоторые (почти все) сотрудники. Только трагедия в том, что ни профессиональный цинизм разведчика, ни маски и притворство, ни весьма обширный жизненный опыт не забирают боль. С годами преодолевать ее не становится легче, и в такие моменты Силь снова чувствует себя забитым ребенком, а не влиятельным и опасным взрослым. Убеждается, что кошмар не окончится никогда, за одним обязательно придет второе и третье, словно кто-то поставил его жизнь на неоправданно сложный уровень и с улыбкой наблюдает, как он там эту игру проходит.

***

Яна неловко жмется у двери около пяти минут, прежде чем постучать. Думает развернуться, уйти, но заставляет себя остаться. В конце концов, нет ничего зазорного в том, чтобы просто поговорить с братом. — Кто? Голос из кабинета звучит как-то хрипло и будто на выдохе. И отвечает Яна уже с беспокойством: — Это я. В смысле, Яна. — Что-то срочное? Яна, не успев дослушать вопрос, нажимает на ручку, и дверь, к ее удивлению, поддатливо открывается. — Ты чего это не запираешься? — Привычка, — отвечает все такой же хриплый и очень печальный голос из-под стола, — раньше, чтобы войти ко мне, всё равно надо было пройти через… И прерывается, не заканчивая фразу, то ли решив, что внезапной гостье информация о том, кто там контролировал входящих в кабинет посетителей, не слишком нужна, то ли потому, что договаривать больно. — Так чего пришла? — переводит тему Силь. Яна оглядывает кабинет, медлит еще пару минут, мысленно прокручивая, как реагировать, если ее с ее дурацкими извинениями сейчас пошлют далеко и надолго. Судя по печальному голосу брата, Яна начинает сомневаться, что он сейчас вообще кого-то будет посылать. Вон, даже из кабинета до сих пор не выгнал, хотя раньше регулярно такое практиковал (потому что «нечего лезть под руку, когда взрослые люди работают»). — Поговорить хотела… Оно не срочное, если что. На этот раз из-под стола раздается что-то между смешком и хмыканьем. Не осуждающе, не ехидно и не раздраженно, как обычно, а скорее грустно. Так печально-иронично. — Вовремя же ты, — и это тоже скорее печально-ироничное, чем саркастичное, и Яна беспокоится все больше. Таких интонаций у Силя она еще не слышала. Яна снимает маску, тут же надевает солнечные очки, надеясь, что это спасет собеседника от ослепления, и залезает к нему, под стол, усаживается напротив. Пространство оказывается довольно просторным, для них двоих — даже слишком. Яна устраивается удобнее, смотрит на Силя сквозь толстые линзы очков. И начинает беспокоиться еще сильнее. Глаза брата совершенно сухие, но в них огромная, вселенская печаль, усталость и, кажется, вина. Яна в жизни ни у кого такого взгляда не видела, будто у человека внутри ничего, кроме этой печали, не осталось. Руки бьет крупная дрожь, и он изо всех сил вцепляется ими в прижатые к себе колени, видимо, пытаясь эту дрожь остановить. И в этом всем он кажется совсем крошечным и хрупким, словно дотронешься — и развалится на части. — Что с тобой? — спрашивает Яна, чувствуя, как внутри нарастает тревога. Руки тянутся вперед, чтобы обнять, но она одергивает себя. Боится рассердить. — Ничего, со мной все… Я, по крайней мере, живой. Значит, нормально, — Силь отводит взгляд, делает глубокий вдох, унимая дрожь в голосе, и снова поворачивается, — рассказывай, зачем пришла. Яне мало его ответа, Яна хочет знать больше, хочет поддержать, может, помочь как-то, но расспросами таких на разговор не выведешь, и она вспоминает самую простую мудрость, которой с ней когда-то поделилась Леда — если хочешь, чтобы человек открылся тебе, стоит открыться ему первой. Не обязательно рассказывать все и не обязательно правду, но человек должен почувствовать, что ты ему доверяешь. — Я, вообще-то, извиниться хотела. Ну… Я столько проблем тебе доставила, — Яна опускает глаза, не выдерживая пристального взгляда, — с самого начала, как познакомились. И потом тоже. Думала о себе только. И не думала, что тебе тоже тяжело. И остальным. А я мешаюсь вам всем тут. Вообщем, ты прав был, я проблема ходячая. Хотела… попытаться наладить наши взаимоотношения. Хоть и было сказано, что не обязательно говорить правду, Яна говорит только то, что думает на самом деле. Даже если ее назовут глупой, плевать, она хочет быть искренней. Она хочет сохранить в себе как можно больше себя, особенно теперь, когда быть собой для нее — непозволительная роскошь. Но только договорив, Яна решается поднять взгляд. Силь смотрит на нее с совсем-совсем человечной, теплой полуулыбкой, и взгляд все такой же печальный, но теперь она разглядывает в нем что-то еще. Что-то теплое. — Ты просто дурная, вот и все, — Силь внезапно перестает улыбаться, — и мне тоже стоит извиниться перед тобой. Я во все это не умею, не обессудь, но нормальный брат точно не стал бы вести себя так, как я. Тебе не повезло, так что придется терпеть ужасного меня. — Ничего ты не ужасный! — Яна хмурится совсем по-детски, для полной картины не хватает только ножкой топнуть, что в целом сидя на полу под столом сделать сложно, — я думаю, что ты намного добрее, чем кажешься на первый взгляд. И чем сам себя считаешь. Просто ведешь себя иногда слишком жестко. Ну, то есть, мне бы хотелось, чтобы было не так жестко. Но я вроде как сама виновата, что мешаюсь. — Да не знаю я, как с тобой себя вести. Где я этому научиться должен был?! Это с вами Леда в хорошего взрослого играла, а мне письмо это оставила и все, и что я теперь делать с ним должен?! На него же даже не ответить. Силь резко взрывается и резко потухает. В секунду так затихает, последнюю фразу произнеся практически шепотом. Утыкается, практически падает лицом на колени. Бормочет что-то вроде «прости, ты не виновата». Что-то вроде «сказал лишнего, идиот». Яна хлопает глазами, пытаясь осмыслить услышанное. Причем здесь вообще старая разведчица? Если только… Осознание доходит примерно в то же время, когда Силь, то ли правильно истолковав молчание, то ли в новом потоке откровений, произносит: — Да, она моя мать. И я давно об этом знал, но так ни разу не говорил с ней. И тут Яна не выдерживает. Резким движением хватает и обнимает его.

***

Силь замирает. Вот прямо полностью замирает, ему кажется, что даже сердце перестает биться на какой-то миг. Он не знает, как реагировать. Они с Алексом часто обнимаются, но это совсем другое. Ракун может его по-дружески приобнять в порыве каких-нибудь сильных эмоций, но это Ракун, ему можно вообще все, чем бы дитя не тешилось. Ирма, бывало, обнимала его, когда кому-то из них это было нужно, а потом или полчаса извинялась за нарушение субординации, или ехидничала по поводу границы рабочих и личных отношений — в зависимости от того, насколько сильно хотела побесить начальника. И на этом, пожалуй, все. Под прикрытием бывало всякое, но это вообще-вообще другое, там роль надо отыгрывать, а тут по-настоящему все. И это «по-настоящему» ставит его в мысленный тупик. Потому что все правда по-настоящему и очень по-человечному. Потому что Яну хочется обнимать. Да, она бывает невыносима. Она избалованный, тепличный ребенок. Она многого не понимает и правда бывает эгоистичной. А еще она очень добрая. У нее огромное сердце, полное любви, которую она не стесняется дарить. Она искренняя, до безумия, до «ты как вообще до своих восемнадцати дожила такой?». Силь вон не дожил бы с таким подходом. Ни до восемнадцати, ни до пятнадцати, ни до, наверное, семи. Там, где он рос, практически смертельно опасно быть доверчивым и открытым. Быстро учишься никому не верить, ни о чем не просить и ни на кого не надеяться. Хотя его и это умение не спасло. В таких местах учишься принимать свои комплексы, как нормальные дети принимают родителей. А Яна совершенно другая. Словно из какой-то параллельной реальности, из другого измерения, из другой жизни, какой-то такой, где любовь действительно спасает мир, где люди помогают друг другу, не бьют в спину, не накладывают смертельных проклятий. И она эту свою параллельную реальность так отчаянно пихает в его, так умело дарит свое тепло, так по-детски наивно и в то же время так осознанно окутывает любовью, что хочется доверять в ответ и хочется остаться. Просто остаться здесь, в ее объятиях. Позволить себя любить. Но нельзя. На фоне нее — невинного, искреннего человечка — он еще более отвратителен. Силь может раздражительно называть ее глупым ребенком, но, на самом деле, она намного лучше, чем он. Он не заслуживает ее. Он и так сказал ей то, чего говорить не стоило. И не только потому, что в таком уставше-уязвимом состоянии в целом трудно контролировать, что там кому говоришь, но и потому, что с ней появляется ощущение, что можно. Обманчивое. Нельзя. — Яна… отпусти, — Силь говорит через силу, фактически выдавливает из себя слова. Хрипло и тихо. — Почему? — Потому что нельзя. Тебе стоит держаться подальше от меня. — Ничего подобного! Ты сам это себе в голову вдолбил и сам страдаешь, — Яна решительно поднимает его лицо и смотрит прямо в них. Будто пытается разглядеть все оттенки печали в огромных синих глазах, — ты сам просто убедил себя, что ты плохой. Не бывает плохих людей. Бывают решения, которые ты принимаешь по какой-то причине, и их последствия. А окрас им придают люди сами. — А если из-за решения, которое я принял, погиб действительно хороший человек? Хороший человек, который был готов подставиться… Вместо меня. Какой я тогда, Яна? С надрывом, со злостью, вскипающей внутри. Потому что слышать все это уже надоело. Потому что что она вообще понимает? — Ты не виноват в том, что произошло, это было решение, которое вы приняли вместе. Из-за меня. Так что если и винить кого-то, то всех нас. Поровну. — Ты всего лишь ребенок… — Я королева, а не ребенок, — обрывает Яна. Силь на секунду удивляется — она правда это сказала? Сама? — но не успевает спросить о чем-то, потому что Яна снова прижимает его к себе. — Мне все равно, что ты там наделал, за что так себя не любишь. Я тебя люблю просто потому, что ты — мой брат. И никем больше тебе быть не нужно. Силь чувствует, словно летит с обрыва. Это все, это конечная, это точка невозврата, это как полет с тарзанкой, прыжок с парашютом. И парашют этот внезапно не открывается в тот момент, когда ты уже летишь. Слова бьют куда-то в самую душу, исцеляюще, но от этого будто еще больнее; как лекарство с хреновыми побочками, которое в конце концов спасает тебе жизнь. — Семья же для этого и нужна, — говорит Яна. — Семья, — эхом отзывается Силь, пробуя на вкус это слово. Незнакомое, далекое. Горло сводит, и Силь сильно-сильно зажмуривает глаза, но, кажется, это уже не помогает. Он бормочет что-то едва слышимое, Яна, кажется, понимает. Силь думает, что иногда правда полезно не держать все в себе.

***

Когда Силя наконец отпускает, Яна садится рядом и устраивается у него на плече — такой наивный жест, на миг создающий ощущение, что они правда нормальная семья. — Знаешь, вы все такие странные, в этом обычном человеческом мире, — размеренно, сонно произносит Яна, — в плане, я никак не могу привыкнуть. Строите из себя всякое, а на самом деле нуждаетесь в любви. И так удивляетесь, когда получаете ее, пугаетесь. Почти засыпая, Яна думает, что этот весь этот огромный, необъятный мир за пределами ее микро-мира в один дворец — как огромное небо, полное огоньков. Этих огоньков так много, что, кажется, погаснет еще один — ничего не случится. Один человек — практически ничто в сравнении с общим движением вещей во вселенной. Одна жизнь среди сотни миров, миллионов государств — лишь мгновение. Но… Это не значит, что их маленькие жизни правда незначительны. Это не значит, что ей будет все равно, что еще один огонек может погаснуть. — И много ты нас таких видела? — с усмешкой спрашивает Силь. И от одной этой интонации — спокойной и даже слегка веселой — на душе у Яны становится теплее. Значит, она сегодня смогла хоть чем-то помочь не погаснуть одному из этих огоньков. — Достаточно. Мне кажется, вы в этом Истоке все такие. — О, в Истоке люди еще более странные, чем ты думаешь. Тут чего только не встретишь. — Расскажешь что-нибудь интересное о этих странностях? — Яна в ответ тихо посмеивается и ловит себя на том, что совсем-совсем засыпает. Мир ощущается уже расплывчато, тяжелая голова слегка опускается вниз, глаза закрываются, и солнечные очки летят вниз с ее лица. Силь успевает поймать их за секунду до столкновения с полом. — Это, кстати, что за изыск моды? Надеюсь, ты не ходила так по зданию? Яна отвечает что-то невнятное, и, кажется, уже совсем отрубается. На детском личике сияет умиротворенная улыбка. — И что мне с тобой делать, ребенок? — слышит она, прежде чем мир гаснет полностью. Где-то сквозь сон Яна ощущает, как чьи-то руки перекладывают ее на диван в кабинете и укрывают одеялом.