Чувство вины

Люди и созданы, чтобы друг друга мучить.

Ф.М. Достоевский «Идиот»

На Скрижалях начертано: «Прошедшее забыто, грядущее закрыто, настоящее — даровано». Это был один из непреложных законов мироздания: не страшись будущего, живи в настоящем. Третьему всегда казалось, что часть о прошлом добавлена сюда больше для симметрии, чем для смысла. И только после Медузы он начал понимать. Восстановление шло хорошо. Врачи говорили, еще пара месяцев щадящего режима и, самое главное, здорового питания, и он сможет вернуться к работе. Третьему очень хотелось, чтобы эта пара месяцев пролетела поскорее. Он изнемогал от безделья. На время реабилитации ему запретили заниматься научной деятельностью, много читать и вообще напрягать мозг. Он бы с удовольствием погрузился в отладку и доведение бортовых систем — приятный, неспешный труд, на который у космолетчика никогда не хватает времени — но его «Странник-11» упокоился где-то в недрах Третьей планеты, а «Странника-12» ему пока не выделили. В общественную жизнь соотечественников, так уж случилось, он был вовлечен очень мало. Собственно, все регулярные контакты сводились к коротким ежедневным созвонам по видеосвязи с наставником. В остальное время Третий был предоставлен сам себе, и ему оставалось только гулять по тихим паркам, отдыхать на лавочках, следить за неторопливым бегом облаков, медитировать на бегущую воду и другие умиротворяющие вещи — и по мере сил бороться с плохими воспоминаниями. Наукой не зафиксировано случаев возникновения ПТСР у жителя Фикса. Психика эмпата слишком крепка и устойчива, она обязательно исцелит любую травму — нужно только соблюдать режим, правильно питаться и тому подобное. Так что Третий знал: никакого ПТСР у него нет. Есть воспоминания и сны, но им просто не надо поддаваться, и со временем они перестанут причинять боль и вгонять в уныние. Третий не поддавался, но иногда все же было трудно. Случалось (обычно по вечерам, когда он сидел над чашкой чая и смотрел в окно), окружающая тишина вдруг оглушала его, наваливалась вместе с паническим страхом, что сейчас он моргнет, и кухня исчезнет, и останется только каменный мешок, в котором он просидел четыре медузианских года. Порой он просыпался среди ночи и долго лежал, глядя в потолок и успокаивая сбившееся дыхание. Иногда вдруг возвращалось ощущение чужого эмофона, беспросветного и давящего, в котором Третий тонул и захлебывался эти бесконечные четыре года… … Самое неприятное, что эти фантомные страхи всегда атаковали без предупреждения. Вот и сейчас, когда он поднялся на крыльцо собственного дома и уловил за дверью тяжелый, мрачный эмофон, его первая реакция была отнюдь не рассудочной. Он еще додумывал мысль, что это иллюзия, последствия травмы, надо подышать, сосчитать до шестидесяти, и все пройдет — а верхняя пара рук тем временем уже подхватила с крыльца увесистый вазон с цветами. А затем дверь начала открываться ему навстречу, и рассудочная деятельность в голове Третьего закончилась совсем. Он замахнулся вазоном и ринулся вперед… — Мне правда очень жаль, — в десятый раз повторил Ким. А Третий в десятый раз ответил: — Все в порядке. Это я виноват, нужно было спокойнее реагировать. Он закинул последние черепки вазона в мусороприемник, захлопнул крышку и продолжил: — Просто все случилось очень неожиданно. — Я хотел сделать сюрприз, — пояснил Ким виноватым и одновременно самодовольным голосом. Это была сложная интонация, Третьему ни у кого больше не доводилось ее слышать. — И, заметь, мне это удалось! Конечно, было непросто. Но я все превозмог. Узри, Третий, перед тобой первый инопланетчик, ступивший на землю Фикса! Третий против воли улыбнулся. Он знал, каким настойчивым может быть Ким. И даже немного сочувствовал сотрудникам посольства, на которых обрушился этот неукротимый натиск. — Я очень рад тебя видеть, — сказал он. — Ты даже не представляешь, Ким, как здорово, что ты прилетел. Я здесь ужасно скучаю. Мне ничего нельзя, только гулять и любоваться природой. — Значит, будем любоваться вместе! — Говоря, Ким медленно поворачивался вокруг своей оси, чтобы роботу-уборщику было удобно смахивать с него землю. — Именно за этим я и приехал. — Ты уже где-то остановился? — Пока нет. То есть мне выдали какой-то ваучер от гостиницы, но я ещё… Третий подумал о бесконечных вечерах, до краев наполненных тишиной и одиночеством. — Не надо ваучер, — сказал он решительно. — Располагайся здесь, Ким. У меня есть свободная спальня. Ким просиял. — Честно говоря, — ответил он, — я так и планировал. И даже взял на себя смелость перенести сюда часть вещей с «Чайки». Я знал, что ты не будешь против… Но что же мы стоим, Третий? Пойдем на кухню, я как раз заваривал чай. Тебе, наверное, надо посидеть, ты и так уже долго на ногах… — Умеренные нагрузки мне полезны, — с улыбкой возразил Третий, следом за другом входя на кухню. У него зарябило в глазах. Кухня была стерильно-белой — белые стены, белый виниловый пол, белые шкафы, белая техника. Это было стандартное убранство в доме «под ключ», и Третий слишком мало времени проводил здесь, чтобы как-то освоить и расцветить эту белизну… а потом привык, и белое интерьерное безмолвие начало ему нравиться. В жизни и так хватало всего слишком яркого и сложного. Но теперь тут и там стерильное однообразие нарушали цветные пятна. Третьему потребовалась секунда, чтобы понять: все это чайные чашки. — В какую тебе налить? — спросил радушный Ким. — Хочешь с ракетой?.. А, нет, я из нее уже пил. Это со всей определенностью была коллекция чашек с «Чайки». Третий хорошо ее знал, она насчитывала полтора десятка экспонатов. Две были «родные», из сервиза «Синяя чайка», который Третий вместе с Севой подарили счастливому Киму на, так сказать, новоселье и ход ноги. Сервиз был изначально на десять персон, но за годы странствий сильно поредел. Однако Ким пополнял утраченное где мог: покупал аутентичные чашки на планетах, где еще не вышли из употребления деньги, принимал в дар там, где денежная система исчезла ввиду всеобщего изобилия, прихватывал на конференциях… Чашки регулярно бились, потому что Ким оставлял их где ни попадя и не убирал перед стартом, так что общее число экземпляров оставалось примерно одинаковым. — Хочешь с носиком? Или вот эту, с симпозиума по мхам? Третий беспомощно озирался по сторонам. — Здесь была такая… белая, — пробормотал он. По лицу Кима пробежала легкая тень. — Это была твоя любимая? — спросил он. — Прости, Третий. Боюсь, я ее нечаянно разбил. Третий помедлил с ответом. Строго говоря, белая чашка не была его любимой. Она просто была единственной. Одна чашка, одна тарелка, одна вилка — больше ему не требовалось. — Не важно, — сказал он наконец, — давай со мхами. Присев на белый табурет, он смотрел, как Ким хлопочет над заварочным чайником. Кухня была просторной, но Киму каким-то образом удавалось создать ощущение тесноты и нехватки пространства. Он суетился, хватал и перекладывал вещи с места на место, орудовал растопыренными локтями — а вокруг него клубилось тяжелое, грозовое облако эмофона. Третий смотрел на это облако довольно долго. На Фиксе считалось невежливым спрашивать собеседника об эмофоне — это была очень личная, интимная тема. Но, сказал себе Третий, разве не для этого нужны друзья? А вслух он сказал: — У тебя что-то случилось? Ким вздрогнул и чуть было не положил конец существованию чашки со мхами. — Почему ты спрашиваешь? — Ты какой-то странный, — ответил Третий, не вдаваясь в подробности. Ким застыл. Покрутил в руках чашку. — Не думал, что это так заметно, — пробормотал он. Третий ждал. — Никак не приду в себя, — продолжил Ким после паузы, и его голос, лишенный привычного самодовольства, показался Третьему хриплым и слабым. — Тогда… я ведь даже не сразу понял до конца. Я понял уже потом, на Земле. Что все время ты был где-то там, совсем рядом… Ты там был, а я просто сидел в «Чайке», и все. Я же мог что-то сделать, может, у меня и не получилось бы, но я бы попытался. Но я как-то сразу для себя принял, что тебе уже не помочь, что ты умер, и я просто решил прожить как можно дольше им всем назло, и жил, по-своему даже неплохо… А ты все это время был рядом… Его голос становился все тише и постепенно совсем сошел на нет. Это было что-то новое. Третий никогда еще не видел Кима страдающим от чувства вины. Все правильно, подумал он. Ким прилетел, чтобы мне помочь. А вышло так, что я тоже ему помогу. Друзья нужны именно для этого. А вслух сказал: — Давай наливай, стынет же. После Третий много раз оглядывался назад и пытался понять, в какой же момент дорога, вымощенная благими намерениями, повернула не туда. Но какой-то точки невозврата не было. Все происходило постепенно. Ким сразу обозначил границы своего присутствия. «Послушай, Третий, — сказал он твердо, когда на следующее утро Третий предложил сводить его в музей Предков. — Я приехал, чтобы помочь тебе восстановиться. Поэтому не меняй, пожалуйста, свой жизненный уклад и привычки под меня. Я подстроюсь сам.» После чего вся жизнь Третьего начала медленно, но неуклонно фокусироваться вокруг Кима, его потребностей и желаний. Бытовое сосуществование с Кимом на одной территории требовало определенной выдержки. Третий знал об этом в Академии, потом, во время совместных полетов, успел подзабыть, потому что на корабле всё и вся подчиняется строгому распорядку, а все переборки делают звуконепроницаемыми. А теперь вспомнил снова. Ким тяготел к ранним подъемам. По утрам он жизнерадостно и гулко пел в клозете. Он разбрасывал повсюду вещи и усеивал горизонтальные поверхности чашками с кофейной гущей на дне. Был натурой увлекающейся и пылкой, быстро загорался новыми идеями и так же быстро не то чтобы остывал — скорее, воспламенялся чем-то еще. Одно из самых неприятных воспоминаний времен боевой юности было у Третьего связано с эпизодом на «Чайке», когда Ким решил, что панель управления имеет слишком долгий отклик, разобрал ее — и как раз в этот неудобный момент они вошли в метеоритный поток. В мирной жизни порывистость Кима не грозила такими серьезными последствиями, но все же изрядно утомляла. — Что это у тебя, Третий, книги прямо на полу лежат? — спросил он однажды. — Это нехорошо, надо сделать полку. Третий неосторожно согласился, что да, было бы неплохо, и Ким немедленно раздобыл доски, молоток, уровень и чуть ли не пилу с топором и взялся за дело. В рекордные сроки он собрал и повесил полку. Полка провисела полдня, после чего со страшным грохотом обрушилась. — Ай-ай-ай, — расстроился Ким. — Стены у тебя, Третий, рыхловаты. Но ничего, я все поправлю. Он в самом деле искренне собирался все поправить, но отвлекся на утилизатор мусора, который, по его мнению, работал с недостаточным КПД. К счастью, быстро снять с утилизатора корпус и погрузиться в недра Киму не удалось. Он решил сходить за автогеном на «Чайку», но на крыльце увидел цветочный вазон с системой автополива и понял, что автополив совершенно не учитывает влажность воздуха… Но все эти неудобства можно было перетерпеть. Третий смиренно вставал вместе с солнцем, смиренно мыл чашки, когда ему требовалось расчистить место на столе, смиренно перелезал через остов полки в коридоре. Не бытовые трудности удручали его больше всего, а удушающая забота. Он чувствовал эту заботу постоянно, словно его завернули в тяжелое кусачее шерстяное одеяло. «Как ты себя чувствуешь?» — это было первое, что он слышал утром. «Не пора ли ложиться?» — раздавалось у него над ухом, когда он на сон грядущий устраивался в кровати с книгой. «Ты не устал? — спрашивал Ким каждые пять минут, когда они вместе выходили на прогулку. — Ты не замерз? Может, хватит на сегодня? Тебе нельзя утомляться!» Спустя неделю такой жизни Третий с ужасом обнаружил, что и сам себя спрашивает на регулярной основе: как я себя чувствую? не устал ли? может, мне уже пора в постель?.. Он сам себе начал напоминать беспомощного, разбитого инвалида, который ни на что не способен без контроля и помощи сиделки. Он стал осторожным и робким. Ким желал ему только добра. Об этом ясно говорил эмофон: сложный клубок из симпатии, заботы, чувства вины и боязни сделать что-нибудь не так и потерять друга навсегда. Всякий раз, когда опека Кима выводила Третьего из себя и негодующая отповедь рвалась с губ, он бросал взгляд на этот клубок — и прикусывал язык. Киму все это было нужно, ему требовалось искупить злодеяние, в котором он сам себя обвинил, он был судьей и палачом, а Третий невольно превратился и в истца, и в орудие казни. И он терпел обе возложенные на него роли. Ведь для этого и нужны друзья. На Фиксе не знают, что такое созависимость и нарушение границ — личное пространство фиксианца по умолчанию неприкосновенно, и таким понятиям просто неоткуда было сформироваться. Так что у Третьего не было слов для того, чтобы описать происходящее — лишь общее чувство, что происходит что-то нездоровое. Два события настолько вышли за пределы допустимого, что почти сподвигли его вызвать Кима на серьезный разговор. Однажды — Ким гостил у него уже две недели — среди ночи он вынырнул из липкого, тягостного кошмара и вдруг понял, что он в комнате не один. Он пережил мгновение слепой, животной паники, от которой узлом скрутило внутренности, а сердце чуть не выскочило через горло. Потом нащупал кнопку ночника — и увидел в полумраке чеканный профиль друга. — Ты что тут делаешь? — спросил Третий шепотом. Шептал он не потому, что боялся кого-то разбудить. Просто знал, что если заговорит громко, то не сможет скрыть дрожи в голосе. — Извини, — ответил Ким тоже почему-то шепотом. — Я… Понимаешь, я слушал, как ты дышишь. Видимо, Третий смотрел на него очень выразительно, потому что Ким развернул свою мысль: — Я так испугался, что мог тебя потерять, Третий. Мне иногда даже это снится, представляешь? Ужасные сны. И тогда я к тебе захожу, чтобы проверить, что с тобой все в порядке и ты дышишь. — Спасибо, — сказал Третий, пока с языка не сорвались другие, менее культурные слова. В этот миг ему ясно вспомнился один случай на Медузе. Крыс не оставлял попыток выковырять Кима из «Чайки». Однажды по его приказу Третьего притащили в ангар. Крыс собирался шантажом вынудить Кима открыть шлюз — мол, если не откроешь, мы убьем твоего друга прямо у тебя на глазах. Ким все равно не открыл, а Третий обратил внимание на странную деталь: поперек шлюза «Чайка» была обмотана толстой цепью с висячим замком. Тогда это показалось ему странным и нелогичным. Теперь же он подумал, что Крыс, возможно, знал о его друге что-то, чего не знал он сам. Дверь в спальню не запиралась, а подпирать ее на ночь стулом было как-то неуважительно по отношению к гостю. Так что Третий просто перестал выключать перед сном ночник. Лучше уж было спать при свете, чем проснуться в кромешной тьме и осознать, что кто-то находится рядом и ловит звуки твоего дыхания. Второй случай — не такой тревожный, скорее нелепый — случился пару дней спустя. У Третьего уже прочно вошло в привычку каждый вечер созваниваться по видеосвязи с Попечителем. Поначалу они разговаривали по несколько часов кряду, и эти беседы очень помогли ему прийти в относительную норму после Медузы. Сейчас насущной необходимости в них не было, но Третьему приятно было набирать знакомый номер и делиться событиями минувшего дня. Так было и в этот раз. Третий рассказывал, как прошла сегодняшняя медитация, и вдруг понял, что Попечитель давно уже смотрит куда-то ему за спину и глаза у него очень удивленные. Третий обернулся и обнаружил позади себя Кима почему-то в одних семейных трусах. Ким заглядывал ему через плечо с явным неодобрением. — Третий, — возвестил он, сверля Попечителя мрачным взглядом. — Сегодня был насыщенный день, ты, наверное, уже очень устал. День если и был чем-то насыщен, то только бесконечными вопросами: «Ты как? Все нормально? Ты удобно сидишь?» — и тому подобными. Но Третий не успел это озвучить. Попечитель дипломатично согласился, что уже довольно поздно, и попрощался. — Послушай, Третий, — сказал Ким, едва экран погас. — Я считаю, ты слишком много времени общаешься с этим вашим министром или кто он там. Ему-то это в развлечение, а тебя такие разговоры только выматывают. — Э… — только и смог вымолвить Третий. — Подумай, пожалуйста, я ведь желаю тебе добра, — заключил Ким. Это была истинная правда, и Третий проглотил колкий ответ, который уже вертелся у него на языке. Как можно оскорбить человека, который желает тебе добра? Друзья так не поступают. Но каких-то поступков ситуация определенно требовала. Во-первых, даже ради Кимушкиного счастья он не готов был отказаться от общения с Попечителем. Во-вторых, время шло, а жизнь под пятой Кима обрастала все большим количеством ограничений и запретов — но никаких положительных изменений ни в друге, ни в себе Третий не наблюдал. Эмофон Кима был все также мрачен и пронизан чувством вины. Третьего все также поражали внезапные приступы тревоги и тоски. Тем более что тяжелый эмофон — пусть и не тот — теперь присутствовал в его жизни почти постоянно. Стоило Третьему о чем-то задуматься, утратить на миг связь с реальностью — и сразу накатывало ощущение, что его враг и мучитель где-то совсем рядом и только и ждет удобного случая, чтобы напасть. Однажды он имел неосторожность поделиться своими тревогами с Кимом. Результат был предсказуем. — Послушай, Третий, — ответствовал Ким с неподражаемым апломбом, — да у тебя просто нервишки шалят. Сам знаешь, последствия травмы и все такое, нам про это еще в Академии рассказывали. Ну подумай сам, откуда ему здесь взяться? Держу пари, этот гаденыш сейчас забился в самый дальний угол Серой туманности и чихнуть лишний раз боится, чтобы не привлечь к себе внимания! В целом, Ким был не так уж далек от истины. Покидая негостеприимный борт «Пегаса», упомянутый гаденыш придерживался именно такого плана: добраться до Серой туманности и там затаиться до поры, залечивая душевные раны. Четыре медузианских года и на нем оставили отпечаток. Операция «Галактий», в которую было вложено столько сил и нервов, обернулась полным крахом, но даже не это угнетало самого холодного и жестокого негодяя в галактике. Нет, тяготило его иное: он так и не смог разобраться, две у фиксианцев ноги или три. Это была тайна тайн, главный вопрос жизни, Вселенной и всего такого, и Крыс в бессильной ярости скрежетал зубами. Потому что ответа у него не было. Все упиралось в скудный эмпирический материал. Крысов опыт наблюдения ограничивался Третьим Капитаном. Если бы перед глазами у него было больше фиксианцев, он смог бы, по крайней мере, установить, являются ли две ноги нормой или отклонением. Но он не мог: увы, мир не знал более затворнической расы, чем фиксианцы. Об этом Крыс думал (думать о чем-то другом у него в последнее время не получалось), когда, бороздя космические просторы на заимствованном в космопорту Блука маленьком кораблике, он заглянул в космонет и зацепился взглядом за кричащий заголовок: «Тысячелетняя изоляция подходит к концу!» Крыс начал читать. Хотя фиксианцы (говорилось в материале) в последние десятилетия весьма активно — и благотворно — участвуют в жизни галактического сообщества, их собственная жизнь до недавнего времени оставалась скрыта от посторонних глаз. Все попытки сближения мягко, но непреклонно пресекались. Отдельные представители Фикса посещали другие планеты, присутствовали на общегалактических конференциях, а фиксианская футбольная команда однажды даже участвовала в матче на Луне. Но еще ни один представитель другой расы не получил приглашения побывать на Фиксе, и всем оставалось только терзаться от любопытства и гадать, каковы культура и быт этой древней и мудрой цивилизации… … Пока галактику не потрясла беспрецедентная новость: Фикс открывает свои двери ровно для одного человека. Если точнее, уроженца Марса. Дальше шел довольно подробный пересказ биографии капитана Янсона и в особенности его медузианских приключений. Эту часть Крыс пропустил. По нашей информации, говорилось в завершающих абзацах статьи, капитан Янсон уже прибыл на Фикс. Корреспонденту издательства удалось взять короткое интервью у сотрудника фиксианского посольства на Земле, который участвовал в урегулировании правовых вопросов. «Капитан Янсон хотел встретиться с другом, — рассказал дипломат. — Его желание было таким сильным и искренним, что мы сочли невозможным ему препятствовать. Надеемся, что пребывание на Фиксе будет для него полезно. Когда я с ним общался, его эмофон производил тяжелое и мрачное впечатление. Чувствуется, что ему многое пришлось вынести…» Несколько секунд Крыс сидел неподвижно, невидящим взором уставившись в экран. На Фиксе по понятным причинам эмпирического материала было хоть отбавляй. Но — опять же по понятным причинам — Крыс туда сунуться не мог. Он не знал, сколько ног конструировать. И даже если бы знал, его бы сразу выдал тяжелый, мрачный эмофон, который ни один крокрысец скрыть не в состоянии. Но теперь на Фиксе появилось еще одно существо с тяжелым и мрачным эмофоном. И Крыс — так уж случилось — знал в точности, сколько у него ног. Он моргнул, свернул судьбоносную статью и застучал по клавишам, вбивая новый курс. Ранним утром, никого не потревожив и не попав на радары систем ПВО, Крыс припланетился в лесу на окраине столицы и вошел в город. Его шаг был тверд, выправка — безупречна, а на широкой груди, обтянутой синим кителем, сверкали многочисленные награды. Час, как уже говорилось, был ранний, а день — выходной, и прохожих на улицах было совсем немного. Они смотрели на Крыса с веселым любопытством, оборачивались, провожали заинтересованными взглядами. Ног у всех было как будто по три, но Крыса не покидало смутное ощущение, что тут кроется какой-то подвох. Хотелось остановиться и присмотреться повнимательнее. Но он опасался слишком уж пристально пялиться на чужие ноги. В конце концов, капитан Янсон много лет подряд созерцал Третьего и к фиксианским ногам привык. Нужно было найти возможность понаблюдать за ногами в тишине и без спешки, не привлекая к себе внимания. Краеведческий музей, сказал себе Крыс. В любом цивилизованном городе обязательно есть краеведческий музей, а в нем — манекены, диорамы и картины, иллюстрирующие быт. Если я буду рассматривать ноги у чучел древних фиксианцев, это ни у кого не вызовет подозрений. Не сразу ему удалось найти прохожего, знающего космолингву. Но в конце концов его поняли, объяснили, что ему нужен Музей Предков, и указали дорогу. И спустя полчаса Крыс ступил под высокие своды — он попал как раз к открытию. Музей был велик. Крыс, не задерживаясь, миновал геологический и зоологический залы — хотя и взял на заметку заглянуть потом в зоологический еще раз: краем глаза он заметил там что-то удивительное с крыльями и жабрами — добрался до исторических экспозиций и прочно осел там. Он медленно переходил от одной витрины к другой. Перед его глазами древние фиксианцы в просторных одеяниях занимались охотой и собирательством, строили быт, отправляли религиозные обряды. У всех было по две ноги. Пока Крыс пересчитывал ноги экспонатов, в зале появились и другие ранние посетители, так что наметилась возможность сравнить предков и потомков. У потомков ног было три. В глубоком замешательстве Крыс присел на банкетку под мозаичным панно, на котором фиксианец в каком-то подобии тоги протягивал зрителю каменную плиту с вырезанными на ней письменами, и погрузился в раздумья. Что-то определенно не сходилось. Можно было бы предположить, что третья нога выросла у фиксианцев в результате эволюции. Но тогда в музее обязательно нашелся бы стенд на эту тему. А такого стенда не было. Забыв о конспирации, он уставился на ноги проходящей мимо фиксианки — и вдруг осознал, что ноги у нее две. Ощущение было очень странное. Крысу вспомнились картинки-обманки с Земли: когда на картинке ты видишь старика, а потом что-то смещается, и там, где был старик, появляется девушка. Так и здесь: смотря краем глаза, он видел три ноги. А потом он пригляделся, и что-то сместилось. Он вдруг ощутил слабость и головокружение и порадовался, что уже сидит. Такие приступы иногда случалось у него на Медузе в последние месяцы. Крыс предпочитал винить во всем переутомление — иначе пришлось бы признать, что он, похоже, чем-то болен. Вот и сейчас зрение подернулось туманом, две ноги превратились в три, а потом в шесть, и он затряс головой, пытаясь прийти в себя. — Капитан Янсон? Крыс открыл глаза. Над ним возвышался молодой улыбающийся фиксианец. Ещё несколько толпились позади. Все смотрели очень доброжелательно. — Вы капитан Янсон? — повторил фиксианец с сильным акцентом. Крыс не стал этого отрицать. — Вы плохо? Крыс объяснил, что на Медузе ему пришлось перенести великие испытания, и с тех пор здоровье его иногда подводит. — Мы проводить вы дома, — сказал фиксианец решительно. В доме капитана Янсона в этот самый момент, возможно, находился настоящий капитан Янсон, и дело могло закончиться некрасивой сценой. Крыс сказал, что все в порядке, не стоит беспокоиться. Ему уже гораздо лучше, он только ещё немного посидит. — Никакой беспокоиться, — непреклонно ответил фиксианец, а его спутники подхватили Крыса под локти и подняли с лавочки. Пришлось подчиниться. Собираясь на дело, Крыс прихватил с собой синхронный переводчик. Особых надежд на него не возлагал, потому что фиксианский язык был пока изучен очень плохо. Кроме того, часть информации фиксианцы в беседе передавали посредством мыслеобразов, что ставило под сомнение саму возможность переводить с фиксианского существу, не наделенному эмпатией. Но, хорошо или плохо, переводчик работал. Фиксианцы, окружившие Крыса плотным и дружелюбным кольцом, о чем-то оживленно болтали, а в ухе у него звучали бессвязные обрывки фраз, которые переводчику удалось распознать. Часто повторялись слова «страдал» и «приключения». И еще почему-то «несъедобный». Переводчик, решил Крыс, никуда не годится. Прогулка вышла очень хорошая, и, когда Третий поднимался на крыльцо, душа его была полна покоя. Но вот он взялся за ручку двери и тут же ощутил мутную взвесь чужого эмофона. Ким был дома, и Третий мимолетно ужаснулся тому, как легко тихая радость в его сердце сменилась таким же тихим, привычным раздражением. Как так вышло? — спросил он себя, наверное, в сотый раз. Почему мы начали тяготиться друг другом? И как это остановить? Но стояние на крыльце навряд ли приблизило бы его к пониманию, и он вошел в дом. На кухне лилась вода. Третий прошел прямо туда — и застыл в дверях. Ким мыл посуду, что было очень необычно само по себе. Но Третий смотрел не на шеренгу пугающе чистых чашек. Он смотрел, не отрываясь, на черную, жадную воронку эмофона у Кима над головой. Давным-давно, когда судьба впервые столкнула его с Крысом, крокрысцы были для него не более чем темой полузабытого школьного урока. Юный Третий не сразу понял, с чем столкнулся, и долго раздумывал, как бы поделикатнее спросить этого щуплого человечка, что же такое ужасное с ним приключилось. Он был очень наивен тогда. Никакое человеческое горе, страх, отчаяние не способны даже немного приблизиться к этой всепожирающей черноте. Крыс обернулся. — Привет, Третий, — сказал он и улыбнулся такой знакомой, такой хорошей улыбкой Кима. — Как погулял? — Хорошо, — ответил Третий и растянул губы в ответной улыбке. Мысли его лихорадочно метались. Откуда Крыс здесь взялся, как нашел меня? Что ему нужно? Понял он, что я его раскусил, или нет?.. Где-то на задворках сознания маячила альтернативная версия: а может, никакого Крыса здесь нет, Третьему все мерещится, и он стал первым в истории фиксианцем, у которого манифестировало ПТСР. Крыс снова повернулся к раковине. — Совсем ты, Третий, тут все запустил, — весело сообщил он через плечо. — Жениться тебе надо. Голос и интонации были совершенно кимовские. Ким вполне мог бы так сказать — если отвлечься от того, что Ким и развел весь этот беспорядок. Третий с облегчением отбросил вариант с ПТСР. Крыс выключил наконец воду и гордо повел рукой, предлагая Третьему оценить плоды его трудов — стройные ряды идеально вымытых чашек. Третий оценил. Перед ним была типично-крокрысская патологическая аккуратность, которую он уже наблюдал на Медузе. Наверное, если тебе регулярно приходится перестраивать собственное тело на атомном уровне, ты неизбежно будешь стремиться к порядку во всем. — А что у тебя в коридоре делается? — продолжал Крыс с тем же веселым укором. — Гвозди в бетон — это как ты до такого дошел-то? Ты знаешь вообще слово «дюбель»? Ещё одной патологической страстью, которую Третий наблюдал у своего заклятого врага на Медузе, была страсть к ремонту. Ремонт шел безостановочно все время, пока Третий сидел в плену. Иногда казалось, что архитектура света и теплые полы интересуют Крыса гораздо больше, чем пресловутая формула галактия. Если восемь месяцев подряд по-настоящему вкладываешь во что-то душу, становится трудно остановиться. Такие мысли пронеслись у Третьего в голове, вслух же он кротко ответил: — Не знаю, Кимушка. Это ведь ты вешаешь полку. — Я? — переспросил Крыс ошарашенно. Третий закивал. — Надо же, — пробормотал Крыс. Известие явно застал его врасплох. — Вот это я дурак, конечно. Не ожидал от себя такого. Его рука как бы сама собой легла на ручку молотка, оказавшегося почему-то на кухонном столе. Третий заметил этот молоток уже давно. — Кимушка, — сказал он задушевно, — зачем тебе молоток? — Чтоб полку повесить нормально, зачем же ещё. А тебе, Третий, зачем табуретка? Третий покрутил упомянутую табуретку в руках. Он не помнил, как взял ее, это вышло само собой. — Чтобы тебе было на что встать, когда будешь вешать полку, — ответил он. — Зачем же еще? И улыбнулся, как ему показалось, очень открыто. Их взгляды скрестились. Третий смотрел в такое знакомое лицо — вот только глаза на этом лице были очень холодные. Взгляд Крыса давил, но Третий знал, что нельзя отступить, нельзя первым разорвать зрительный контакт. Если я отступлю, то он бросится. — Послушай, Третий, — сказал наконец Крыс. — Я тут зашел к тебе в ванную руки помыть, а там коврик на полу. А на коврике рисунок — два отпечатка ступней, — тут он сделал короткую паузу и уточнил: — Парные. И я, Третий, вдруг задумался: а почему два-то, если все знают, что у фиксианцев три ноги? Третий не дрогнул. — Этот коврик, — ответил он, не отводя взгляда, — мне подарил мой друг Сева с Земли. Поэтому там отпечатки ног землянина. А у землян их обычно по две. — Допустим, — кивнул Крыс. — Но потом, Третий, я вышел в прихожую. Смотрю — а на обувной полке все ботинки стоят парами… — Это обувь моих друзей с Земли, — ответил Третий твердо. — Севина. И твоя. Крыс задумчиво взвесил в руке молоток. Вдруг вся открытость, вся приветливость ушла с его лица, и оно вмиг стало очень чужим, почти незнакомым. — Ладно, — сказал он, — хватит тратить время. Игры кончились. Третий замахнулся табуреткой… … И в этот момент вдалеке хлопнула входная дверь, и веселый голос произнес: — Третий, я дома! Это тривиальный возглас сработал как выстрел из парализатора. Третий и Крыс замерли в ожидании неизбежного. Простучали в коридоре энергичные шаги, настоящий Ким появился на пороге. И тоже замер. Но быстро сориентировался. Нетвердой рукой он ткнул в направлении Крыса и осведомился: — Третий, а это еще кто?! Этот вопрос был задан таким неуместным, таким пошло-водевильным тоном, что Третий внезапно взбесился и чуть было не ответил Киму словами, которые могли бы бросить тень на всю их дальнейшую дружбу. Но Крыс его опередил. Он метнул через кухню молоток. Ким уклонился и бросился вперед. Он сбил Крыса с ног, но тот потащил противника за собой, и они покатились, нанося друг другу беспорядочные тумаки и пинки. Третий задумчиво взирал на драку сверху. Его лучший друг и его злейший враг катались по полу, рыча и изрыгая проклятья, а над ними реяло общее темное марево эмофона. При желании Третий смог бы отличить, кто есть кто в этой куче-мале — но он вдруг понял, что ему это совершенно не интересно. Оба — и лучший друг, и злейший враг — ужасно ему надоели. — Прекратите, — сказал он. Дерущиеся не обратили на него внимания. — Прекратите! — повторил он громко. Никакого эффекта. — Хватит уже! — рявкнул Третий во все горло и швырнул об пол чашку со мхами. Чашка подскочила на высокотехнологичном виниловом полу и покатилась, целая и невредимая. Но то ли изданный ею деликатный стук, то ли крик достиг ушей противников. Клубок распался, и оба Кима в недоумении уставились на Третьего с пола. У одного из них стремительно заплывал глаз, у другого правое ухо было красным и неестественно оттопыренным. — А теперь уходите, оба, — раздельно произнес Третий. Кимы переглянулись и в унисон спросили: — В каком смысле? И я? — Оба, — отчеканил Третий. И они поднялись и, одергивая на ходу одинаковые синие мундиры, побрели прочь из кухни. Третий шел за ними следом с табуреткой наперевес. Перед входной дверью они замешкались. — Прошу вас, — сказал один Ким с легким поклоном. — Нет уж, это я вас прошу, — сказал другой и изобразил книксен. — Будьте настолько любезны… — Что вы, только после вас… — Хватит кривляться! — выкрикнул Третий. И тогда оба Кима вздрогнули и, толкаясь плечами, одновременно протиснулись на улицу. Дверь у них за спиной с грохотом захлопнулось. Мягкое фиксианское солнце светило с ясного неба, в воздухе разливались тишь и благодать. Ничто не напоминало об ужасной драме, только что развернувшейся в доме, и несколько секунд оба Кима растерянно озирались по сторонам и пытались собраться с мыслями. Затем тот, у которого одно ухо было заметно больше и краснее другого, сказал: — А про дюбели, Кимушка, ты почитай. В жизни пригодится. И, прежде чем второй Ким успел зарядить ему вазоном, исчез. Только крошечная, похожая на проволоку змейка скользнула в траве. — Да, — говорил Попечитель. — Да. Вы совершенно правы. Случай вопиющий. Он принимал Кима в своем кабинете. Не за официальным столом — за него Попечитель садился редко. В углу кабинета стояли полуразвернутые друг к другу кресла, и Попечителю нравилось вести прием там, сидя с посетителем рядом, бок о бок. Так атмосфера выходила более доверительной и расслабляющей. — Разумеется, будет проведено тщательнейшее расследование, — продолжал он. — Мы обязательно выясним, как преступнику удалось обойти наши охранные системы и сесть на планету. Впредь такого не повторится. Ким мрачно кивнул. Он уже успел испытать на себе последние достижения фиксианской медицины, и только легкая асимметрия в лице указывала на то, что недавно ему поставили фингал. — Возможно, вы не понимаете, — произнес он, — с какой опасностью столкнулся Фикс. Это совершенно безжалостный, бессовестный и беспринципный негодяй. Послушайте… Тут он запнулся, потому что не знал, как обратиться к Попечителю по имени. — Поверьте, — откликнулся тот, — я меньше, чем кто-либо, склонен недооценивать опасность. Огромное счастье для Третьего Капитана и для всех нас, что в нужный момент вы оказались и рядом и не позволили случиться непоправимому. Чело Кима на миг разгладилось — и тут же снова омрачилось. — Я хочу увидеться с Третьим, — сказал он. — Почему меня к нему не пускают? Попечитель печально вздохнул. — Увы, — ответил он. — К великому моему сожалению, преступник, замыслив нападение, выбрал ваш облик. Это нанесло сильнейший удар по психическому состоянию Третьего Капитана — а он ведь еще не полностью восстановился после испытаний, которые ему пришлось пережить на Медузе. К сожалению, теперь ваше лицо в его сознании оказалось прочно связано с пережитыми страданиями, и каждая новая встреча с вами будет только сильнее его травмировать… Ким изменился в лице. — Это навсегда?! — спросил он с ужасом. — Разумеется, нет! Не беспокойтесь, нашим врачам приходилось сталкиваться с куда более тяжелыми случаями. Со временем Третий Капитан восстановится полностью и будет рад снова с вами увидеться. Но до этого момента — ни в коем случае. Любой контакт может ему навредить. Ким опустил голову. Эмофон клубился вокруг него тяжелым грозовым облаком, и Попечитель ощутил легкий укол сочувствия. — И от всего сердца, — добавил он, — я хотел бы вас поблагодарить. Ваш приезд очень помог Третьему Капитану. Благодаря вашему обществу он далеко продвинулся на пути выздоровления. И тогда сквозь тучи проглянуло солнце, и Ким, скупо улыбнувшись, ответил: — Что ж, для этого и нужны друзья. … Когда дверь за Кимом закрылась, Попечитель выждал для надежности минуту — на случай если посетитель вернется, чтобы что-то уточнить — а потом коснулся панели на стене. Панель отъехала в сторону, и Третий шагнул в комнату. — Вот видишь, — молвил Попечитель. — Ты зря волновался, я все уладил. Больше он тебя не побеспокоит, пока ты сам этого не захочешь. Но Третий был печален. — Боюсь, — ответил он, — я проявил себя как не очень хороший друг… — Не забывай, что дружба — не более чем атавизм, — вставил Попечитель. — … Но лучше оказаться не очень хорошими друзьями, чем перестать быть друзьями вообще. Попечитель кивнул, признавая за этим высказыванием пусть и отсталую, но все же логику. — Теперь, — сказал он, — когда мы закончили с мелкими вопросами, перейдем к главному. Что было нужно этому крокрысцу? Он все еще ищет формулу галактия? Или хотел свести личные счеты? — Хуже, — ответил Третий тихо. Попечитель поднял бровь. — Он пытается выяснить, сколько у фиксианцев ног. — Вот как? — Вот так. Долгое молчание повисло между ними. И когда Попечитель его нарушил, Третий вздрогнул — никогда прежде он не слышал у своего наставника такого голоса. И этот голос рек: — Он перешел черту.