Микаса говорит «да»

Микаса говорит «да» Жану Кирштейну. Потому что он все равно часть команды и постоянно находится рядом, потому что достаточно настойчив. Потому что если не Эрен, то неважно, кто. С Жаном… неплохо? Легко? Никак? Всё вместе. Можно плыть по течению. Он не нарушает хрупкую тишину в голове. Их будни похожи на будни в учебке, только вместо отдельных коек — общая кровать. Это новшество тоже не вызывает особых эмоций, но Жану все-таки удается находить в Микасе отклик. И правда — настойчивый. Раз в пару месяцев Жан сопровождает ее в Сигансину — на могилу. Гуляет по окрестностям, если Микаса просит, или стоит рядом и держит платок. Говорит: ну-ка, давай вытрем слезы. Ну-ка сморкайся! Вот умница. Жан — часть общего прошлого, и в этом, возможно, его главная ценность. Они по-прежнему служат в разведкорпусе, вместе отправляются на задания и вместе рискуют жизнями. В моменты опасности Микаса чувствует себя живой, и Жан мало-помалу становится частью этих пробуждений. Эту рутину, одновременно беспокойную и сонную, нарушает родительство. Оба чувствуют себя не готовыми и растерянными. Кажется, что совершают все мыслимые ошибки и что странное крошечное существо — слишком хрупкое для рук, привыкших бить насмерть, но проходит время, и новая жизнь с новыми страхами и красками входит в колею. Только иногда Микаса останавливается и удивляется: как вышло, что эти маленькие люди — их с Жаном совместное творение? На этот счет, впрочем, есть разные мнения. Леви, который так и не завел семью и продолжает находиться рядом с командой, ворчит: «Кирштейны? Черта с два. Эти дети — Аккерманы.» Подхватывает сына Микасы на руки и спрашивает с улыбкой: «Да, малец?» Микаса улыбается. Жан бы возмутился, но он в тот раз на дежурстве. На деле это означает, что они с Конни дерут глотки в штабе, выясняя, какое вооружение лучше. Если бы Эрен был здесь, непременно кинулся бы спорить. Микаса улыбается снова. На самом деле она вспоминает его все реже. Он как будто всегда неподалеку, в соседней комнате или за спиной, но этот образ истаивает с годами, а живые — остаются: разведкорпус, команда, их семьи. Их с Жаном дети. Жан. Иногда Микаса думает, что стоило бы выполнить просьбу Эрена и выбросить шарф, который уже пару лет лежит в шкафу. — Ну, как ты? Нагостилась? Микаса вздрагивает: она ушла так глубоко в мысли, что не заметила, как он подошел. Они снова у могилы — в последний раз были здесь давно, больше года назад. Жан обнимает ее за плечи, чмокает в висок. Микаса поднимает взгляд. Жан улыбается, в глазах — лукавые искры, отросшие волосы взъерошены. Кажется, успел вздремнуть неподалеку, пользуясь передышкой. Микаса хихикает, смахивает с его пальто прилипшие травинки. — Да. Пойдем. — Эрен, братишка, не скучай, — говорит Жан негромко, прежде чем они покидают могилу. Он тоже скорбит по ушедшим. Тихая и привычная тоска много лет уживается с тем, что Микаса с удивлением определяет как счастье. Должно быть, она будет любить Эрена всегда, но Жан Кирштейн, сначала соратник, потом друг, любовник и муж, давно стал для нее родным, а их союз — бо́льшим, чем болезненная любовь, которая не принесла ничего, кроме горечи. Микаса берет его за руку. Впереди — прогулки по Сигансине и целый свободный день.