Отцы и дети.

— Олег Иванович, я не думаю, что это хорошая идея. — Щукин, ты не сможешь без хоккея. Хоть и взгляд Калинина был вполне серьезным, деловой костюм с иголочки, но та именитая шапочка с помпоном и парой плотно заплетенных кос из какой-то ткани, которые свисали — эта иллюстрация заставляла Егора периодически невольно улыбаться. — Ну и тем более, ты же пока в Подольске. Планы есть? — Олег Иванович накрывает плечо бывшего центрального нападающего рукой. — Нет. — немного медля, а после усмехнувшись добавляет Щукин. — Ну вот, завтра тренировка в десять, без опозданий. — слегка похлопывая по плечу. Калинин одним взглядом пытается изучить Щукина, но кроме пропавшей искры в глазах не замечает ничего критичного. Парень явно повзрослел, взгляд, который всегда был серьезным, сейчас был навзничь хмурым и безрадостным что ли. Олег Иванович прекрасно понимал, хоккей — это болезнь, страсть. От этого не существует лекарства, это болит вечно. — Да, Калюня, нет. Еду я. Еду. — одними губами он шепчет Щукину «Дела», Егор в ответ едва кивает и расплывается в улыбке «хоть что-то не меняется». Бродя по дворцу, он волей-неволей попадает в путину воспоминании. Первые матчи с Макеевым. «Я пришел сюда, чтобы сделать команду. И я её сделаю с вами или без вас» И ведь они действительно стали командой. «Браконьеры — дикий народ. Дикий.» — А ты кто? — Нападающий. Стоит вспомнит как они отстаивали честь и собственное достоинство Кисляка. Кисляк, с которым вроде бы они и как бы помирились, но. Но всё же существовало. В какой-то момент Андрей решил разорвать всё, что его связывало с Щукиным, какое-то общее абстрактное понятие. При встречах, где у них были общие друзья. Они старательно пытались не пересекаться даже взглядами, иногда лишь удосуживались сказать, словно наждачное «привет». И вроде бы логичнее было, если он бы себя так вёл с Кислым. Почему так он не спрашивал, или не хотел, или еще что-то, или кто-то. Оставив этот ворох ненужных мыслей. Он споткнулся об другой. — Привет. — Привет. — Слушай, я знаю, что ты со мной не хочешь разговаривать, но можно один вопрос? — Валяй. — Может быть, ни сегодня, ни завтра, ни через месяц… ты когда-нибудь сможешь простить? — Нет. Если бы можно было стереть её из своей памяти, он бы сделал это с легкостью. «Берегитесь близких своих», боль причиненная ими во сто крат больнее, потому что вы сами указали им, куда именно вас бить. Хотя, это убило бы любого. Касаткину он не хочет ни видеть, ни вспоминать.

***

— Кисляк, зачем? — Касаткина набирает довольно-таки знакомый номер. — Что зачем? — Не делай вид, что ты меня не понял. — О чём ты? — Кисляк, тебе своего сына мало? — Ну я всегда хотел много детей. — А я тут причем? — А ты забыла, что я любимый крестный твоего сына? — Такое не забудешь.

***

— Прости меня, Егор. Прости. Она медленно проходит в кабинку, не запирая и достает из кармана обтягивающих джинс острое лезвие. — А, Марина? — ему вдруг срочно понадобилась забытое ювелирное украшение для Яны в раздевалке команды, именно это привело во дворец. Почему он вспомнил про Касаткину. — У неё голова болит. Она в раздевалке осталась. — хоккеист немного опешил от Дашиного ответа, сердце невольно сделало какой-то кульбит. Один шаг. Просто провести лезвием по запястью и всё. Больше не будет этой удушающий боли, вины стыда, предательства. Марина устала купаться в этом купаже собственных ошибок. Он никогда ее не простит. Он никогда не вернется. Неприятные сомнения закрались. И, пройдя по длинному коридору, в поисках Касаткиной. Сердце Кисляка, уже и так бешено колотившееся от переживаний, замерло в груди. Перед его глазами предстала картина, от которой закружилась голова: Марина основательно держала в своих руках какой-то небольшой предмет. Находясь в туалете, Кисляк быстро сопоставил все факты и пазл вырисовался идеалистическим. Не менял ни секунды, он кинулся к ней. — Касаткина, ты что блять творишь. Ты совсем? — он хватает ее за запястья, выкидывая лезвие в сторону, случайно проведя по нему пальцем. По пальцу слегка каплями небольшими заструилась алая кровь. Глаза нападающего бегло пробегались по Марине. Он полыхал внутри и искренне хотел придушить Касаткину. — У тебя кровь. — в прострации и равнодушно. — Да что ты? У тебя ее было бы больше. — он смотрит в её потухшие глаза и мысленно чертыхается. — Прости, прости… — словно мантру шепчет, крепко обнимая, практически стискивая в объятиях. Он прижимается своей щекой к её. Он не спрашивает её «Зачем» или подобную ересь, он просто не выпускает ее из своих рук и чувствует как край футболки намокает и раздаются всхлипы. Кисляк медленно выдыхает, понимая, что лучше так. Так хоть она больше на живую смахивает. И он сделает всё, чтобы ей стало лучше. И сделает всё, чтобы Щукин больше к ней никогда не прикоснулся. Андрей не знает смог ли он бы простить измену. И, возможно, Щукин прав, но сейчас… Сейчас в его руках Марина содрогается в рыданиях и завтра он собственноручно поведет её к психологу. И сам сотрет все фотки, где они слащаво улыбались с Егором. Почему он это делает? Андрей и сам не понимал. Чувство вины, какой-то привязанности? Или что-то большее? Он любил её, как человека. А что между ними было в прошлом — это… не столь важно. Это, как минимум, прошлое, а, как максимум, он любит Яну. Как бы это не звучало.