самый любящий из богов

      В нургловой вотчине нет места тишине и покою. Всё течёт, всё меняется под сенью тлетворных садов. Вековые деревья рушатся из-за корневой гнили, под тяжестью всеядных грибов-паразитов ломаются ветви, со стволов с хрустом облезает кора. В отдалении булькают болотные хляби, где жужжит на все лады комарьё, а в мутной воде таятся кровопийцы в сто крат их ужасней. В чаще твари побольше жрут тварей поменьше пока счастливчики-выжившие роют норы чтобы сохранить в земле свою жизнь.        Вот и нурглинги-детки, оставленные без присмотра, затеяли свалку. Нарушили тем покой Отца Хворей.       «Поспишь с вами, с проказниками,» — приподняв веко Нургл сидит и следит, как мелюзга, повинуясь инстинктами, сеет хаос и несёт боль.        Все против всех: зубы царапают шкуры, когти рвут глотки, пики острых рогов метят в горящие злобой глаза. Упавшего топчут толпой, пищащего пуще прочих собратьев улюлюкая бьют. И пора бы с этим кончать:       — Развели тут! — Рявкает вечный.        Окрик пресекает внезапную вспышку насилия, но только отчасти. Да, детки бросаются россыпью кто куда: к родителю, в корни, в траву, в сумрак, сгустившийся за костровищем. Взамен к тельцам павших ползут питаться те, кто скрежещет хитином и щелкает клешнями, и вскоре лежать у распухших лап древнего остаётся лишь горстка костей. Черепа, впрочем растаскиваются так же: на украшения.       «Не пропадать же добру?» — Пожимает плечами самый любящий из Богов.        «Смерть одного ради благости многих.» — Думает он, и кривится презрительно сразу: как по-имперски это звучало.        В раздражении Нургл раскачивает головой, сбрасывая последнюю дрёму. Сизый пар, пронизанный спорами, путается в развесистых рогах древнего существа. Мушиный рой, притихший на костяных их наростах, взмывает, стрекоча зелёными ломкими крылышками.        О нет, нет и нет! Отец Хвори не таков. Совсем не таков.        Он — не мертвец, впаявшийся членами в Трон, в это чудо имперской пси-техники. Он дорожит каждым своим возлюбленным детищем и каждого слышит. С ними он честен и справедлив.       Довольный собой, Нургл жмурится. Разум его вспучивается легионами голосов страждущих и взывающих. Голосов булькающих сквозь жёлтые волокна мокроты:       — Нургл! — дрожащих неизлечимой горячкой чумы:       — Нургл! — в ужасе медленного гниения плачущих:       — Нургл!       Мольбы и молитвы. Он улыбается, им внемля.       — О, Отец Гниения! Услышь меня! — Просит где-то бесконечно далеко подпорченный Хаосом винтик Империума.        Он несчастен, он сломлен, он всеми забыт:       — К тебе, сквозь тлен этого мира, взывает твой сын! Пусть глас мой долетит до тебя шелестом хрыльев чёрного Роя! Даруй мне свою милость.        Он влажно хрипит:       — Даруй мне своё понимание и благословение! — Стоны хнычут усладой в ушах доброго дедушки Нургла:        — Я не хочу умирать… — мешаясь с другими, такими же.        И Нургл, раскачиваясь им в такт, мурлычет любовно:       — Потерпи ещё немного, дитя, и я дарую тебе вечность во служении мне. Я избавлю тебя от страданий как только ты будешь готов. Вынеси испытание с честью, и будешь первым, кто внесёт знамя Мора в твой спящий мирок. Ты переродишься. Тебя не забудут.       Слышит Нургл хвалы навигатора, слившегося всем естеством с приборной панелью «Терминус Эста». Верный слуга правит величайшим из нургловых кораблей как правил бы собственным телом, благодарит ежесекундно за Чумные Дары:       — В объятиях твоих, великий Нургл, я не ведаю страха, ибо я стал тем, чего боялся более всего — самой смертью! И плоть моя, и душа моя, и жизнь моя отданы лишь Тебе!       Слышит Бог и вопли жертв своих чемпионов, и вопли эти нургловым ушам слаще всего:       — Ты так хочешь жить, мой несчастный. И ты будешь жить в памяти самого любящего из Богов! А значит — ты будешь жить вечно. Хаос вечен. Вечен и я.       Заразный бульон вспенивается на огне и выстреливает в зелёный живот, добавляя шкуре бога новые язвы. Заботливо тот поглаживается когтистою лапой:       «Пора!» — Мысль отзывается в груди предвкушением. Томительным и постыдным: не пристало древнему существу так трепетать, так ворковать. И всё же воркуя:       — Пробудись, сердце моё, — Нургл постукивает когтем по прутьям темницы:        — Взгляни, что я тебе приготовил.       По первости может показаться, что в клетку заключена статуя. Что с того? Мало ли какие причуды присущи Богам? Кто удивлён, тот ни разу не слышал об оргиях развратника Слаанеша, об изменчивой сущности искателя Тзинча. Распоследний убогий кхорнит и тот может здорово удивить. Впрочем, пустое: в заточении томится не статуя вовсе.        Иша нехотя раскрывает глаза. По красоте цвет радужек спорит с небом родного мира Богини. Она глядит хмуро, безмолвно в морду своему похитителю. Страха нет, хотя рядом с ней Нургл — гигант, способный смять её тело в ладони.        Одеяние Иши истлело за срок заточения в мире Чумы. Сперва в свете костра оно переливалось золотой вышивкой, поражало мягкостью тканей, красою узоров, каменьями, пришитыми здесь и там. Потом время сделало своё дело: порвались нити, истончились стежки, камни ссыпались в грязь, а токсичные испарения разъели шелка. Теперь наготу ильдарской Богини прикрывают лишь длинные золотистые косы да наручи.       — Не молчи, сердце моё, — самый любящий из Богов пропихивает палец сквозь прутья решётки.        Металл в миг окисляется. Струпья ржавчины, крошась и хрустя, осыпаются на толстую шкуру Бога. Осторожный, он оглаживает ладонь своей музы. Делает это опасливо, не желая ранить когтём, но кожа под касанием краснеет. Краснеет и покрывается волдырями, разлезается в лоскуты. Побуревшее мясо слезится гноем, слезая. Желтеют, растрескавшись, ещё недавно белые косточки пальцев. Лишённые сухожилий суставы падают между скрещенных ног.       С замиранием и восторгом Нургл следит, как мертвеет и скрючивается прекраснейшая из божественных рук, принимая его Дары. Чернота Хвори медленной смертью лезет к плечу. Золотой наручь сваливается на перекрестия клетки. Крутясь, звякает по металлу металлом; Нургл же усаживается подле клетки удобней. Туша тяжело переваливается с бока на бок. Он стариковски кряхтит, гнездясь и хлюпая почвой болезнетворного сада.        Зубастый зев на брюхе Отца Чумы криво распахивается, выплёвывая наружу язык и новый ворох умилительных нурглингов. Те голосят тонко, липнут к нему щупальцами и цепляются коготками. Тянут вверх свои лапки, ища объятий и отеческой ласки создателя.        Напрасно: самому любящему из Богов сейчас не до них. Он укладывает на живот зелёные лапищи и, не мигая, любуется. Зрачки светятся из-под отёчных складок-мешков. Чумной бубон клокочет под рёбрами, толкая сквозь клапаны сгустки того, что считается за нурглову кровь.       Затаившись, Отец Хвори отсчитывает: сколько времени понадобится Ише чтобы влить в прекраснейшую из отмерших рук тёплую жизнь.        «Совершенная… » — Восторгается Бог, впиваясь взглядом в неизменно розовеющее предплечье.        — Ильдари помнят свою Богиню. — Произносит с холодной уверенностью Иша, выставляя вперёд уже ожившую руку. Придирчиво смотрит на кисть, тонкую сеточку вен, что растеклась под кожей запястье. Гнёт пальцы на пробу. Тянется за украшением:       — Они помнят ту, что подарила им жизнь, —  в плавном движении Иша надевает наруч обратно.       — Мои дети придут за мной.       Пасть самого любящего из Богов в муке кривится, плошки-глаза подёргиваются слизью, и нурглинги принимаются скорбно пищать.        Плоть от плоти, они тонко чувствуют его настроения.       — Быть может и придут, — неохотно соглашается Нургл.       Раздутая газами грудь вздымается через чур тяжело. Приходится опустить на неё кулак, чтобы помочь токам справиться с особенно неповоротливым комом.        — А пока… — лапа тянется за черпалом:       — …испей же мой новой Хвори, сердце моё. — И пульс бухает вареву в такт. Клыкастое чрево бурлит…        Любопытством? Вожделением? Гневом, быть может?       И всё-таки Боги Хаоса многим ближе друг другу, чем готовы признать.