Она помнила всех

Она помнила всех. Тесную кладку, хранящую в себе множество яиц - таких маленьких, таких беззащитных. Тогда еще безымянная, крохотная и слабая, она прорвалась в большой мир одной из первых. У нее оказалось много братьев и сестер - и они манили ее. Шевелились за упругой белой пленкой яиц, просились наружу, но все никак не могли выбраться. Лапы ее уже окрепли достаточно, чтобы освободить их. Она помнила, как братья и сестры изучали ее, помнила черные бусинки их глаз, тихий то ли скрип, то ли шелест мокрого хитина. Помнила, как они давали друг другу имена. Ше.. лоб. Как лапы перебирают по камням, как сухая паутина трется о брюшко и спину, как лопается яйцо и капает вязкая сладкая жижа, хранившая их жизнь. Она помнила их отчаянный писк, как они бились, как пытались спастись. Помнила их мягкое естество под панцирями - твердыми, но еще недостаточно толстыми, чтобы не пробить их жалом и лапами, чтобы не разворотить жвалами. Шелоб любила своих братьев и сестер, а они любили ее. Но новый мир за пределами яйца состоял не только из темноты пещеры, шершавых камней, паутины и редких дуновений сквозняка. В новом мире обитал еще и голод. Он свернулся в брюшке тугим клубком, он мучил, требовал, сводил с ума... А в кладке не нашлось иной добычи. Шелоб помнила и свою мать. Выбравшись из темноты под неверный звездный свет, разглядела ее в расщелине - огромную, окутанную мраком. И голодную. Голод окружал ее, голод был ее сутью, а может, это она породила его. Может, она и была воплощенным желанием пожирать - больше и больше и никогда не насыщаться. Шелоб бежала прочь, перебирая лапами по камням, как можно дальше от расщелины, от кладки и от матери. Она хотела есть, но не быть съеденной. Она помнила, как скиталась, как училась ставить ловушки, как сплетала клейкие нити в ровный узор, сулящий всякой добыче плен и смерть. Она повидала разную добычу, но более всего любила сородичей. Она говорила с ними, давала им имена - тем, кто лишь недавно вышел из тесной кладки в большой мир. Вместе с ними она оплетала черные скалы белыми тенетами. Она помнила всех. Их поступь, их нити, их надежды, их голод и страх. Их мягкое естество внутри прочного панциря, от которого собственный голод утихал, и становилось тепло и спокойно. Шелоб избегала тех, кто больше, и любила меньших и слабых. Она пожирала, чтобы расти, но вместе с ней рос и ее голод. Она боялась, что со временем он станет таким же ужасным, как у матери, что он пожрет ее саму - но не могла остановиться. Она помнила всех. Чудовищ и зверей, гадов и даже птиц. Мягких двуногих, вопящих от ужаса, но быстро затихающих от ее яда. Иных двуногих, в блестящих панцирях, что гнали ее и ранили, чьи жала оставляли на ее спине и брюшке глубокие борозды. Впрочем, не все двуногие в панцирях были плохи. Когда пала туманная завеса на юге, некоторые из них даже преподнесли Шелоб подарок - маленьких собственных сородичей, плачущих и напуганных. Их оставили у границ зачарованного леса - и она забрала их. Оказывается, двуногие тоже знали, какая добыча слаще всего. Вышло неплохое, хоть и скудноватое пиршество. Маленькие двуногие оказались почти столь же вкусны, как собственные братья и сестры, но плоти их не хватало, чтобы утолить голод. И спустя бессчетные ночи, когда мир изменился, Шелоб тосковала лишь об одном. В Кирит-Унгол ей нашлось хорошее место - безопасное и сытное, полное резко пахнущих чернокровных двуногих. Но иногда в памяти всплывал сладковато-терпкий, родной вкус сородичей или нежная свежесть маленьких двуногих, принесенных ей в дар. Она помнила их всех.