В царстве Проклятых

Никто не интересуется злодеями, после того, как их побеждают «хорошие» парни, их судьба остаётся известна немногим. Народу просто нету дела до того, как будет себя чувствовать зло, ведь самое главное и единственное, что им надо знать, это факт победы над плохишами. Что будет с памятью о них? Кто-то будет помнить и изучать жизнь, но таких мало, да и фактов о злодеях часто столь ничтожное количество, что они теряются в гуще слухов. Скорее всего, подавляющее большинство будет пугать детей и рассказывать все истории про то, как добро это самое зло побеждало, но опять же… что было с злом потом никто не знает. Часто оно мертво, но в каком смысле? Ведь убить зло можно не только убийством его несчастного носителя… Никто не интересуется героями, после того, как они делают свое дело и спасают всех. Они могут приходить день за днем в свой дом, где их встретит только одиночество и снова тишина, так надоевшая, что хочется кричать. Что случается? Могут возвести для, уже ушедшего и мёртвого, героя памятник, на который могут смотреть люди, вспоминая того, кто был готов отдать свою жизнь ради их мира. Или не для этого — порой чувства, которые рвут тебя на части, вынуждают тебя сделать ужасное дело, на которое не пошёл бы, если бы не взгляды других. Будто бы кожу прожигают. Пустота на месте того, что раньше было занято чем то, нет, ужасная тайна, из-за которой он так маялся была открыта… но не так, как он хотел это сдеть. А что с теми, кто был добрым, но не мог никогда сделать выбор… чтобы остановить зло внутри? Не имел шанса бороться с ним? И погиб… чтобы искупить свои грехи… Фиолетовые глаза, с времени, которое он здесь провел, как будто бы отражая то, что было внутри него, потемнели на более глубокий и чёрный цвет. Они поднялись немного наверх, снова и снова созерцая одинаковую картинку. С тех пор, как Ллойд ушёл, забрав его верхнюю часть кимоно, прошло так много времени. Сенсей Гармадон не имел понятия, что произошло. Сначала его терзало беспокойство, что у сына не получилось ничего… это было так изматывающе, думать об этом день и ночь, одни сутки за другими, бесконечно чувствовать волнение в себе, бояться за своё единственное дитя, брата, жену… было тяжело думать об этом, обо всём, что произошло, о том, что думают о нем теперь все. Время развязало ниточки, что терзали его своим поддергиванием в стороны семьи, что почти не попыталась его остановить от суецида, по сути, только Ллойд выразил свое яркое недовольнство по этому поводу, но его позиция была слишком детской, чтобы помочь… нет, своего мальчика Гармадон ни в чем не винит — его сын это ребёнок, что принял на себя тяжёлую ношу, от которой ему было очень плохо, и пришлось ему вырасти… но психика то осталась ребяческой. Ллойду в голову не пришло найти другие пути, он просто обиделся на всю ситуацию. Ребёнок внутри него плакал, но еще не мог ничего сделать. Каким бы взрослым его не назвали, он все равно всегда был просто дитя, что никогда не имело шанса прожить свою жизнь так, как хочется. Надо быть очень отчаянным, чтобы, ради ухода от давящего чувства вины, пойти на это, ведь, по сути, он никуда не ушёл, просто в глазах других остался не подлецом, что подставил своего родного брата ради девушки, которую сильно любил. Он ушёл героем… но так ли это на деле, вот, что терзало его. А если все всё равно считают его уродом? А что… если Ллойд будет его таковым считать. А если это будет его бремя до конца памяти о нем, лорде и сенсее Гармадоне? «Ты тут навечно.» — твёрдо шипит голос в голове. — «Страшно?» Да… «Одиноко?» Да… Тревога бьёт, потому что это место холодное и сырое, и собственное тепло, что издаёт тело, ещё не до конца окоченевшее из-за тёплого худи… оно словно бы сохранившее в себе запах сына и его тепло напоминание о самом дорогом человеке. Ллойд имел не так уж и много вещей, но всегда охотно делился ими с отцом, всегда помогая ему в плане одежды, потому что ходить по магазинам принужденный злодей не любил, а размер у кофт навырост, которые обожал носить зелёный ниндзя был подходящий. В тепле изумрудных гдаз Гармадон столько раз видел поддержку. И теперь последнее зелёное, что было у него, толстовка с капюшоном, которую Ллойду подарил он сам, с парой других подарков на его день рождение, элемент одежды, которы Монтгомери надевал, помимо того, когда мёрз, всегда, когда пребывал в состоянии, в котором нуждался в некой поддержке, когда был неуверен в себе и своих действиях. Теперь этот символ был на Гармадоне. Ему тоже не помешала бы поддержка. Но ему её не откуда достать. Тут, кроме звуков своего дыхания, уже тихого, будто бы сейчас и этот звук перестанет существовать, и постоянных шорохов, что были везде и нигде одновременно, словно тени чьи-то перебегали с места на место каждый миг, почти нету других, что удручало, как и все тут. Откуда то падала вода. Тихие всплески, может, это сочилась Высочайшая снаружи, медленно то-ли разлагаясь, то-ли уничтожаясь. Может, она уже давно уничтожена и все это предсмертный сон. Гармадон слишком сильно устал об этом думать. Хотелось ни о чем не думать. Отключиться целиком. Его сын. Что с ним? Как он себя чувствует, его зеленоглазое солнце…? Брат. Нашли ли он и Мисако счастье в друг друге? Так, как это должно было быть с начала, если бы не он, Гармадон, никогда не умеющий любить… нормально. Модель поведения была плохой, ведь… примеров не было перед глазами почти никогда. И быть собой сенсей не умел, только пытался, и то, с парой людей, которые его знают очень давно и сразу пойдут, если он начнёт… играть, скрыв под маской себя. О да, маски были его хорошей защитой. А кто знал его настоящего так, что мог отличить его от игры? Единицы. Чтобы не сойти с ума… отсрочить это, мужчина пел. Тихим сорвавшимся голосом, часто надламывающимся, пел песни, которые мог вспомнить. Не так уж и много их было… грустные и весёлые, голос был хриплым, и, в итоге, лорд просто стих. Казалось, что как говорить он уже забыл. А время шло. Мучительный процесс даже начинать заканчиваться не хотел, да и не мог. Время должно идти несмотря ни на что, всегда, хотим мы этого или нет. Хочет ли оно само идти? А есть ли выбор… сознание Гармадона медленно опускалось во мрак, в пучину безумия, что так старательно было скрыто им же. Кажется… кто то говорил ему, что накопленные раны становятся в итоге одной. Гигантской, и сердце рвётся на части. Иногда какой-нибудь заплутавший дух выплывал из тени, чтобы посмотреть на сына Первого Мастера Кружитцу своими тёмными и тусклыми глазами, но этот звук скоро перестал интересовать, и на шорох сенсей не поднимал глаз, не шевеля телом, душой. Как будто бы это что-то могло изменить, он вцеплялся ногтями в кожу ладоней, чтобы испытать себя — а чувство боли ещё сохранилось? Иногда казалось, что нет… Зато душа ещё не окаменела. А жаль. От этой боли нельзя было избавиться. Но она терзала больше, чем холод и отвратительный запах трупанины, хоть запах этот должен был уже стать привычным, но для того, кто жил, как человек, дышал свежим запахом, наполненным ароматами цветов, деревьев, свежескошенной травы, корицы и кофе уже не привыкнуть… наверное. Судьба крайне жестока, но Гармадон считает, что это заслуженно. Надо ли говорить, что он неправ? Медленно разум охладевал. Безмолвие и одиночество делали свое дело — Гармадону, со временем, стало плевать на боль и холод. В его сознании была пустота. Та ли эта пустота сознания… в которой он был возрожден?..