Возьми меня в пламя, и выжги пустую породу, И оставь серебро, чтобы ночь стала чистой
Б.Г.
Раскаленный добела прут. Босые ноги на жаровне. Прут прикладывается к спине — белое к эбеново-черному, пылающее к влажному от пота, мертвое к живому. Кожа идет волдырями, скукоживается, под ошметками проглядывает красное измученное мясо. Завтра на этом месте останется едва заметный шрам — свидетельство не доблести, а тягостных раздумий. Магистр Ту’Шан выдыхает сквозь стиснутые зубы. Едва слышно — другой астартес бы уловил звук, а смертному жрецу-клеймовщику не удастся. Хотя, может, и удастся: за многие годы тот привык ловить каждый вздох повелителя. Страх? Долг? Привязанность? Наверное, долг, решает про себя Ту’Шан. Бояться ему нечего. Разве что нашего облика. Однако этот жрец давно при мне и знает, что я страшен только с виду — и в бою. А вот привязанность… хотелось бы верить в лучшее, но Ту’Шан слишком долго живет на свете и слишком хорошо знает эту жизнь. Пот стекает по ложбинке спины, задерживаясь на шрамах. Глубоких — менее глубокие затянулись. Каждый из них — память о ранах, о тяжелых боях, о смерти, которая норовила в очередной раз впиться в горло, но промахнулась. Пот — единственное, чем тело отзывается на боль. Ни дрожи, ни стона, ни слабости. Только предательские капли… Нигилан, думает Ту’Шан. Моя самая большая ошибка. Тот, кому я верил, кого я сам же и вознес, на кого рассчитывал. Мы называем его предателем, но на самом деле он — ошибка. Я должен был воспитывать его, как и любого из братьев. Должен был почувствовать в нем гниль. А теперь он превратился в одну из самых больших угроз не только ордену, но и Ноктюрну. — Еще, — хрипло цедит он сквозь зубы. Обетный сервитор, скрипя под тяжестью жаровни с железными прутьями, подкатывается поближе. Новый прут. Резкий запах обугливающейся кожи. Едва слышное — только уху астартес — лопание вздувающихся волдырей. Ту’Шан не видит, что происходит, но отлично знает, что кожа сейчас затвердеет — будь она белой, как у кузенов-наследников Сангвиния или Жиллимана, почернела бы, но у Ту’Шана она и без того черная. Станет ломкой, начнет облезать хлопьями, обнажая новую полоску мяса, плачущего красной слезой. А потом и мясо начнет чернеть и обугливаться, точно лава, застывающая на воздухе. Тсу’ган. Что-то с этим парнем происходило неладное. Он был отменным солдатом, затем блестящим молодым сержантом. Кое-кто прочил его в капитаны — но только не умудренный Элизий. Он первым почувствовал в нем надлом. И это тоже моя большая ошибка. Я этого надлома не понял, не разглядел за мнимой твердостью. Слишком твердый — не гибок и потому хрупок. Ишь, как восхвалял войну! А ведь в его словах тогда звучала не удаль, а страх. Нет, страха за себя астартес не ведают, — но он боялся, что без войны станет ненужным. Где же ты сейчас, Тсу’ган? Не верю, что ты стал предателем. Но стал дезертиром — и это повод для еще одного шрама. Не последнего. — Еще! — Повелитель, — осторожно шелестит смертный, — со всем уважением… — Я сказал, еще, — не повышая голоса, повторяет Ту’Шан. И добавляет: — Пожалуйста. Так могла бы просить гора, в которой клокочет лава. Так мог бы просить дракон, развернув гигантские кожистые крылья. Смертный вздыхает. Но берет с жаровни следующий прут. Что еще за вздохи. Что это — неповиновение? Или… жалость? Новый горящий шрам. Жрец-клеймовщик прожигает его параллельно спинным мышцам. У Ту’Шана ямочки на пояснице, и пот стекает в них вместе с лимфой из лопающихся волдырей. Зартат… Резкий, колючий, вспыльчивый. Если у Саламандр устрашающая внешность, то у него — и подавно. И все-таки он их брат, сын Вулкана. Брат. Или нет? Саламандр мало, совсем мало. Бранатар, вернувшись из Караула Смерти, рассказывал, что там легче встретить десантника из баснословных Кархародон Астра, чем наследника Вулкана. Ту’Шан перебирает в памяти. Темные Кракены — точно родня, Штормовые Гиганты — тоже, а вот Черные Драконы… они сами верят, что да. А Инквизиция утверждает, что их прародитель неизвестен. Может быть, Зартат потому и срывается так часто, что не уверен: считают ли его братом? Родней? Или безродным приемышем? И Зартат — тоже ошибка, потому что Ту’Шан как магистр ордена должен был поговорить с ним, понять, убедить: брат или нет, но мы уже признали тебя за своего. И с другими поговорить: нельзя, чтобы между боевыми братьями пролегало отчуждение… Нас мало, беззвучно горюет Ту’Шан. Напади тираниды не на Баал, а на Ноктюрн — и род Вулкана сгинул бы бесследно. Может, эти новые десантники примарис и помогут возродить Саламандр. Из них и новые ордена создаются, — значит, сынам Вулкана жить. Но как же нас мало! Карвен. Ту’Шан чуть улыбается. Жрец-клеймовщик застывает, держа прут. — Положи, — велит Ту’Шан. Он опасается, как бы смертный не обжег собственные руки. Инквизитор, в команде которой служит брат-сержант Карвен, сочла нужным лично доложить магистру о ходе его службы. Он именует все операции «спасательными», потому что каковы бы ни были изначальные задачи, Карвен кого-нибудь спасает. Гражданских. Солдат. Сестер Битвы. Скаутов Железных Воинов — никто другой не подвернулся. Карвен не был ошибкой, хотя поначалу казалось, что да. Он едва не провалил испытания: прошел, а затем… вернулся. И вскоре снова показался на глаза Саламандрам, таща на себе обессиленного мальчишку. «Но он же почти дошел! Он же умрет, если его бросить!» — совершенная память Ту’Шана воскрешает детский голос. Теперь-то, конечно, это глубокий бас космодесантника… Ту’Шан сам велел принять неофита в скаутскую роту, несмотря на протесты Элизия — и не только. Агатон, помнится, возмущался, что «мы создаем опасный прецедент». А может, наоборот, возвращаем истинный смысл кредо Прометея — спасать и защищать, думает Ту’Шан. Спасать, когда нет приказа, спасать, когда нет разрешения, спасать, когда знаешь, что можешь погибнуть сам. — Еще, — говорит он жрецу-клеймовщику. Тот дрожащими руками берет прут, ищет, где оставить новый шрам — на спине уже нет живого места. Прижимает его к ягодице. Ту’Шан стискивает зубы: непривычно и больно. Непривычная боль словно плавит душу. Я разожгу из тебя новый огонь, обещает боли Ту’Шан. Чище. Ярче. Чтобы, когда отец вернется, не прятать перед ним глаза. И он делает шаг с жаровни.