разговор в самолёте

самолет взлетает, и только сейчас Мирон понимает что, что-то в салоне ему уж больно знакомо. запах духов – какие-то слишком резкие, с едким древесным оттенком, и этот противный запах вишневых сигарет. такие знакомые цвета – тёмная тональность чёрных волос, бордовой подводки и лишь мельком яркие носки, выглядывающие из грязных ботинок. и эти очень знакомые острые черты лица, что сидят рядом с ним и внимательно смотрят в иллюминатор. в отражении стекла он встречается взглядом с зелёными, такими родными глазами. – Маккензи? — ага, прикол, отец. рядом с ним, по чистой случайности сидела его дочка, которая сбежала из дома год назад. он слышал только, что она начала заниматься своей группой немного серьёзней, чем просто гаражные песни, и сейчас должна была ехать из Дор-Лаира в Сноу, чтобы на этой же неделе пуститься по городам с концертами. читая эти новости, Мирон не понимал, как она могла согласиться на концертный тур в таком холодном уголке Земли. — как ты? — спрашивает Маккензи. Мирон поёжился от этого холодного тона, и даже в спине выпрямился, заводя плечи назад и подбородок поднимая выше. будто пытался казаться более достойным этого вопроса. — компания процветает, всё идёт как и всегда – отлично. — как заученную фразочку выбросил, да так уверенно, будто попал точно в суть. но ведь, она спрашивала не о компании. однако на данный момент – его кабинет, это вся его жизнь. — но я спросила, как ты? — Мак повернулась к отцу лицом, и тот не узнал её – она повзрослела. чуть побледнела, и подростковые черты сошли, наконец-то показывая то, что ей уже давно не пятнадцать. ей двадцать три, теперь она взрослая девушеа. теперь в её лике он видит уже не только дочь, а и свою прчившую жену. и от этого по рукам прошёлся холодок. почему-то Танэр считал, что Маккензи навсегда останется шебутным, "проблемным" подросток. он не учёл того факта, что время идёт беспощадно быстро. и только сейчас заметил ещё одну схожесть с матерью – та тоже в своё время задавала один и тот же вопрос Мирону, пока он не ответит как есть. — старею. компании нужно достойный приемник, который займёт мой пост. я считал, что этим существом станешь ты. — укоризненно отвечает старший Танэр. побег дочери не научил его держать подобные высказывания про себе. однако, какой уже смысл? не в его правах впредь запереть девушку дома и устраивать скандалы. она пропускает мимо. — и ты снова отвечаешь невпопад... — Маккези чуть улыбается, и с тяжелым вздохом переводит взгляд в иллюминатор, дальше разглялывать облака и пролетающих чаек. в глубине ей немного больно, ведь она растёт и меняется, а он лишь стареет и черствеет с каждым годом. она надеялась, что когда-нибудь он позовёт её домой, но сейчас понимает что крыша родной когда-то комнаты, будет самой ужасной тюрьмой для неё. Мирон мнется, и глазами бегает по лицу, волосам, одежде дочери, цепляется за всё, за что мог бы упрекнуть. чтобы снова высказать ей то, как он недоволен. он зол что она уехала, зол что ослушалась его. зол что играет свои чёртовские песни, а не разгребает вместе с ним документы и чертежи домов. он взбешён от того факта, что она считает своей семьёй абсолютно чужих мужчин, долгое время думал, что она неблагодарная и распутная, ведь на кой чёрт она с ними водится? Мирон почти отрёкся от неё, когда узнал об её отношениях с ведьмой. с какой-то чёртовой ведьмой, а не тем вельможей который должен был стать ей женихом. но он просто устал искать эти отговорки. был ли уже смысл? Танэр вздыхает, может чуть тяжелее чем Мак, и смотря вперед себя – на спинку кресла которая чуть-чуть пошатнулась от резких движений существа на нём, говорит: — в особняке опустело без тебя... там совсем холодно и темно... и я не молодею ведь. да, мы вампиры но, Мак... сколько бы времени нам не было отведено, мне всё так же одиноко... — он на мгновение замолчал. Маккензи поджимает губы. — мне не хватает твоей мамы, а сейчас ты ещё больше на неё похожа... только, у неё волосы были светлые. помнишь? ты будто её отголосок, воспоминание, которое я забыл... — забыл на все девятнадцать лет? — почти выплёвывает Мак, стирая с подбородка жёлчь гнева и обиды. намекает на отцовское отношение к ней. её будто не существовало для него как личности, как отдельного от Мирона и от Тины – матери, вампира. — навсегда. повисло некоторое молчание, после которого заговорил голос пилота из динамиков на потолке. он что-то пробубнил о мерах безопасности, турбулентности и сделал акцент на подяющихся блюдах а после пожелал приятного полёта. это было так обыденно и неинтересно Танэрам, так ненужно... они и вправду впервые встретились после того, как отец сказал что у Маккензи нет выбора. она обязана будет его заменить, и обязана уже совсем скоро проникаться проектировкой домов, финансовыми делами и бумажной волокитой. от этих бумажек высохли не только руки Мирона, а и сердце, раз он не видел как горят глаза его дочери, когда она на сцене играет соло на электрогиткое. как она отдается этому и как сверкает, словно неогранённый алмаз, которому ещё предстоит пройти долгий путь, чтобы позже гранями царапать хрупкие стёкла, и покорять сердца тысячи существ. поистине прекрасно. благодаря ему, огромный кусок этого алмаза откололся, и остался в недрах Лорэ. закопанный в одеяле её кровати и бетоне фонтана возле замка. он толком и не хотел знать её. он приземленно думал, что ему хватало малого – факта, что она похожа на свою маму. мать Маккензи – светлые длинные волосы, голубые глаза, прекрасные, будто в них вмещалось всё-всё небо вместе с облаками. в молодости она тоже носила рваные джинсы, и большие футболки. ей нравилось носить одежду Мирона, что всегда свисала мешком с её изящного тела. чуть повзрослев, она всё равно продолжала учиться, но особенно ей нравилось читать. когда-то она мечтала читать лекции в огромных аудиториях, и видеть заинтересованные лица студентов. однако, в их жизни появилась Маккензи. это не стало проблемой семье Танэров. Тина, пусть не вычитывала заумные темы в университете, однако устраивала вечера поэзии сначала мужу, а потом и совсем маленькой Маккензи, которой она и посвящала почти каждый свой стих. такой маленькой Маккензи – милой, с пухлыми щечками и маленькими ладошками, которая смеётся и улыбается так, что выпирают притуплённые клычки. а Тина росла, и вместе с ней рос и Мирон, и их дочка. Тина очень любила загородные поездки, и мама очень любила вылазки, и отец, не смотря на то что их компания существовала примерно столько же, сколько и живет Мак – года три, чего очень мало чтобы оставлять даже на малое время компанию, всё равно находил время на семью и вывозил всех на природу. Маккензи помнит отголостки моря, небольших возвышений которые ей казались огромными горами, и кучи листвы спускающейся лианамм с деревьев. она помнит холодок тенька и вкус персикового сока. а ещё помнит, что у мамы не было видно клыков когда она улыбалась. *** — мама! а почему у меня длинные зубки есть, у папы длинные зубки есть, а у тебя нету? они отломались? — с грустным, но по-детски заинтересованным личиком спрашивала пятилетняя Маккензи, сидя на коленях у Тины. в её объятьях было так спокойно, и так тепло. чувствовалось мамино тепло, которое ни с чем больше не сравнить. разве что с теплом любимого человека, но сейчас самой важной для Мак была мам. а папин любящий голос радовал слух, и заставлял улыбаться и с широко распахнутыми глазками внимать каждое его действие, каждое слово. он только пришел, и на весь особняк который они купили два месяца назад, кричал: — я дома, любимые!! тут же Тина подхватывает на руки дочеу, и несёт в прихожую на встречу папе. Мирон только разулся, и стоял с пакетами продуктов в руках, как завороженный смотря на семью. и как только тонкие ручки Тины выдерживали пятилетнюю Мак? и как только он смог прийти к такому счастью, что ждёт его дома? — папа пришел! папа пришел!! — начала восклицать девочка, когда потянулась короткими ручонками к доброму и улыбающемуся вампиру. людей он пугал своей болезненно-бледной кожей, острым взглядом и длинными клыками, однако для Маккензи это был не монстр. это был папа. — да-да милая!! — он запнулся, чтобы глянуть в глаза жене и узнать, можно ли забрать дочку. она незаметно кивнула, и он сразу перехватил Маккензи в свои руки, поднимая её над головой под заливистый писклявый смех. а после он подносит Мак к себе ближе, и целует в обе щеки, обнимая так крепко, что она начинала жаловаться будто бы папа её задушит!! но Мирон держал её так нежно, будто держит только-только проявившийся иней – нежный, и хрупкий. — папа, у нас спрашивают почему у меня нет длинных зубок! ответишь, а? — уподобляясь детскому поведению дочки, начинает Тина. она улыбается так же ярко как и Мак, когда ей только пять, а Тине уже двадцать восемь. у Мирона теплеет внутри что-то, что ранее, и в последующем никогда так не грелось. он смотрит то на дочь, то на жену, и усмехаясь отвечает смело, восклицает. — милая, у мамы нет клыков, потому что мы в отличии от неё – вампиры! — вампиры? а мама тогда кто?.. — человек. *** человек, который умер, но остался посмертным слепком лица на своей дочери-вампирше. Мирону было сложно вспоминать эти светлые моменты, а ещё сложнее их забыть. он хочет сохранить в своей хрупкой памяти каждую мелочь, связанную с Тиной. и старался никогда не забывать ни единой вещи, ни единого её слова или фразы. в первые года после её гибели, он на самом деле с памяти конспектировал каждое её слово, все её фразы, шутки, выписывал движения и прокручивал их в памяти столько раз, пока он не ощущал почти реально её прикосновения. такие желанные, но впредь недосягаемые. но, не смотря на всё это – он забыл о дочери. забыл, как его любимая Тина сочиняла именно для неё стихи. — ты так похожа на свою маму... — с ноткой настольгии и грусти произносит Мирон. он даже не смотрит на дочь, он уже знает её реакцию, но всё равно ему нужно было сказать это ещё раз. — ага, знаю. — с раздражением бросает Мак, и чуть хмурится, а кулаки незаметно сжимаются. она ненавидит это сравнение. ей нужно было быть хорошей – как мама, доброй – как мама, талантливой – как мама, отличной во всём, как её чёртова мать. но Тина не была идеальной, не всегда была хорошей и доброй, и талант у неё лежал лишь к поэзии, и это самое главное, что мог забыть Мирон. — а песни в группе... не ты ли пишешь? — пытается перевести тему Мирон, и Мак сквозь отражение стекла иллюминатора смотрит на отца, выслеживая его выражения лица. к чему вопрос? есть подвох? — нет, их пишет Алекс. — странно... знаешь, твоя мама писала стихи, и я думал, может быть, и ты тоже пишешь... — Маккензи вдруг ярко ощущает вкус персикового сока на кончике языке, что будто разливается всё больше во рту. вдргу слышит такой мелодичный голос, что говорит что-то с чувством и тактом, но разобрать ни одного слова не может. и видит карие глаза. у её матери были голубые, а карие у возлюбленной. Мария писала стихи как мама Маккензи, и вместе со своей мамой – Астрой, она пекла такие вкусные булочки с персиком! а какое у них получалось варенье... оно было особенно сладким, когда его ели со свежим хлебом где-то в лесу под горой Мэллос. в Залиновку Мария ездила достаточно часто, а Маккензи всегда ехала с ней. тумбочка и кровать в комнате Мари стояли так же, как и в квартире мамы и папы Мак, пока они не переехали в особняк. Мак это запомнила. но она тоже забыла самое важное, Мария – не её мать, а всё равно отпустила в след за мечтой. и как там сейчас Мария? она ведь живёт дальше, ходит на работу, ступает по брусчатчатым улицам Лорэ, общается с общими друзьями. а Маккензи? а у Маккензи новая жизнь. чистый лист с почерневшей обложкой. внутри что-то неприятно сжалось от очередного понимания, что Маккензи поступила неправильно. — знаешь, у меня сохранились многие её стихи. — Мирон вытягивает из мыслей дочку, и та, как из воды вышедшая, непонимающе уставилась на него. — некоторые были для тебя... — и снова у неё в сердце что-то сжимается, в то время как Мирону становится почему-то легче. настолько, что на лице проступает нежная улыбка. Маккензи давно её не видела. ей больно. на глазах проступают капли слёз, и почти весь полёт она молча смотрела в иллюминатор. облака ей были не интересны, она просто не могла отделаться от мыслей, которые не вспоминала целый год. она так легко себя чувствовала всё это время, и вот снова весь этот груз, с которым она не знала что делать. она предпочитала забыть это, соврать что многого в её жизни не было, и быть не могло. считала, что лучше создавать новые воспоминания, чем поминать прошлое. это правильно с какой-то стороны, но когда встречаешь в стене новой жизни трещину, сквозь которую видно всю боль, существ прошлых лет, бывшие места пропитанные слезами... становится сложно мириться со всем этим. хочется обратно, но дома никто не ждёт, и в школу больше не нужно, и впредь она не сможет прийти к Рие поесть вкусную выпечку её мамы, и самозабвенно целоваться на кровати, говоря самые нечестные слова о вечной любви. сложно понимать, что семья к которой она хочет вернуться – давно умерла. когда самолёт садился, Мирон сказал такую фразу: — я горд тем, что ты занимаешься музыкой, и не хочу чтобы ты томилась за бумажками в моём офисе. сейчас я понимаю, что тебе это не нужно. прости. несколько минут ответа не было. Мак всеми силами сдерживала подступившие слёзы, и ком в горле не дающий вдохнуть и выдохнуть. но потом она поднимает взгляд на отца, и произносит те слова, что хотела сказать в ней та маленькая девочка. — папа, поехали домой... — она прерывается на то, чтобы смахнуть кончиком пальца капли слез, торопливо катившихся по щекам и прямо на одежду. — покажи мне мамины стихи... — конечно, милая... — и снова эта нежная улыбка Мирона, которую Маккензи не видела уже так много лет. он будто почувствовал, ккк любимая Тина ожила в дочке, увидел её добрый взгляд и ощутил тепло, какое обычно не излучает вампир. сильное. но он путал его с давно забытым, родным теплом семьи. они поедут в Лорэ, и быть может, кто знает, вдруг и вправду всё будет хорошо?