enough;

Ты допустила промах невероятных масштабов. Совершённая ошибка теперь стала привычным делом. Когда он позвонит, ты не возьмешь трубку, говоришь ты сама себе каждый раз. Когда он постучится в дверь посреди ночи, ты ее не откроешь. Когда он вновь окажется в твоей постели, ничего не будет. Но всё повторяется. Снова и снова, и снова, и при всём твоем желании положить этому конец, он становится твоей новой рутиной. Его визиты учащаются. Он звонит тебе, чтобы сказать, что с ним всё в порядке, а потом спустя пару дней спрашивает, не занята ли ты. Вы вместе готовите ужин. Вместе моете посуду. Смотрите фильмы. Спите в одной постели. (После первого раза ты спросила, что об этом подумает его другая. Он ответил, что это не имеет значения.) Твое настроение ухудшается. Нервы натянуты до предела. Он плохо на тебя влияет ‒ вывод, к которому ты пришла не от обиды или злости, а из-за надежды, волнения и безрассудства. И ты в шаге от того, чтобы сжечь один огромный, растянувшийся на много-много миль мост. Если не остановиться, всё плохо кончится. Ты в этом уверена. Он спит справа от тебя, со стороны окна, точно как в первый раз. Он перетягивает одеяло на себя. Бубнит во сне. Погружается в кошмары. И лежит он лицом к тебе; тени придают резкости его скулам и переносице. Вскоре взойдет солнце, и он проснется с первыми его лучами. Затем спросит, как тебе спалось, если ты вообще спала, а ты соврёшь ему. В самом деле, чем плоха очередная ложь? Лучше, чем говорить о собственных чувствах. О чувствах, которые он, несомненно, уловил. Отсюда вытекает вопрос, который не дает тебе уснуть: если он знает, почему ничего не говорит? В свои худшие дни ты не скрывала своего отчаянного желания. В лучшие ‒ была с ним откровенна. Для него этого достаточно. У него есть другая. Ты всего лишь подруга. Отпусти его. Ты не можешь уснуть. Наступает рассвет, лучи пробиваются сквозь занавески, и Леон просыпается. Ты притворяешься. В последнее время у тебя это хорошо получается. Он будит тебя ‒ думает, что будит, ‒ и предупреждает о своем уходе. Говорит, что позвонит позже. Когда спустя несколько недель раздается звонок, ты борешься с желанием снять трубку. Срабатывает автоответчик. Одно непрослушанное сообщение. Он не виноват. Вина лежит на тебе: на твоем эгоизме, навязчивом страхе отвержения и потери и душевной боли, которую ты предпочтешь избегать, а не признать и принять. Он ни в чем не виноват. Ты нажимаешь кнопку «play». — Привет. Это Леон. Хочу сказать, что я в порядке, и через пару дней лечу домой. М-м… — он делает долгую паузу. — Очень хочу увидеть тебя. Мне нужно кое-что рассказать… Наверное, надо начать платить тебе за эту чертовщину, что скажешь? Перезвони и мы договоримся с тобой о зарплате. Ладно. Пока. Раздается гудок автоответчика, и ты остаешься одна в пустующей пасти собственной гостиной. Сообщение прозвучало в его духе и с его типичными шутками. Но это был не твой Леон. Отголосок Леона. Притворяющийся Леон, который говорит то, что, по его мнению, ты хочешь слышать, голосом таким сухим и пустым, как дыра в твоей душе, окруженная ребрами. Ты незамедлительно перезваниваешь ему. Он снимает трубку после второго гудка и вздыхает на твое «привет». — Что происходит? — спрашиваешь ты, сползая на пол около кухонной стойки. Скрыть беспокойство в голосе при всем желании не получается. Никак. — Я заволновался, когда ты не ответила на звонок. Ты никуда так поздно не уходишь. — Леон. Что случилось? — Не знаю. Наверное, просто хотел услышать твой голос. Сейчас он ничего тебе не расскажет, и это нормально. Всё равно это не телефонный разговор. Он цел и невредим, и он думал о тебе – это всё, что нужно знать. — Я получила твое сообщение. Извини, не успела добежать до телефона. — Всё в порядке. Уверен, ты еще и устала. — Да, но знать, что с тобой всё хорошо, гораздо приятнее, чем спать. — Очень в этом сомневаюсь. — Нет, правда. Кто ж будет перетягивать с меня одеяло во сне? — Миллионы других людей гораздо лучше, чем я. — Пожалуйста, не говори так. Ты же мне друг, в конце-то концов. С другого конца провода доносится смех Леона. — Рад это слышать. Ты притворяешься, что твое сердце на разбивается вдребезги. Он тебе друг, и ему этого достаточно. Смирись с этим. — Ладно, мне пора. Ложись спать. Увидимся через пару дней хорошо? — Хорошо. Береги себя, Леон. — Обязательно. Раздается щелчок, и в трубке звучат короткие гудки. Придется признаться ему, когда он вернется. Он достаточно натерпелся. Нельзя оставлять всё так, как есть. Нельзя упиваться собственной болью и разбитым сердцем. Он заслуживает знать. Субботним вечером в полвосьмого Леон стучится в твою дверь, и при виде него ты едва не падаешь в обморок. — Всё не так плохо, как кажется, — уверяет он, выставив перед собой руки в попытке развеять твою панику. — Ты чё, блядь, издеваешься, что ли? Он смотрит в пол, пока ты закрываешь дверь и подходишь к нему. Морщится, когда слегка касаешься пальцами глубокого, ещё свежего синяка под его глазом. — Со мной всё хорошо. Из-под воротника виднеется еще один синяк. Швы на предплечье. Разбитая губа. Еще больше синяков: больших и маленьких, сумеречно-синих и болезненно зеленых. Разразившись в рыданиях, ты сдерживаешь желание обнять его и крепко хватаешь за локти – единственные места, не омраченные ранениями. Больше так не могу. Не могу видеть его таким. Не могу разделять с ним боль. — Почему ты ничего не сказал? — ты не уверена, что он разберёт твои слова сквозь плач и икоту, но твое сердце мучительно разрывается, а всё существо корчится в агонии. Вспышка сверхновой. Лавина. Брошенная на пол фарфоровая тарелка. — Я в порядке, — он прижимает тебя к своей груди и обнимает. — Ну же, я здесь. — Ненавижу видеть тебя таким. Это убивает меня. Убивает. — Я понимаю. — Нет, не понимаешь. Ты отстраняешься от него. Прочь от его прикосновений, от его утешений, от его тепла. Не сейчас. Не так. Не так. В груди тяжелеет. Ты продолжаешь икать как расстроенный ребенок и ищешь убежища на диване. Сворачиваешься на нем, чтобы остановить подступающую, неизбежную дрожь. — Однажды ты не вернешься. И мысль о… — ты вытираешь лицо пледом, сложенным между подушек. — О том, что я больше никогда тебя не увижу… Не могу… В поле твоего зрения появляются его ноги, и кофейный столик скрипит от навалившегося на него веса Леона. Обувь он снял. — Посмотри на меня. Пожалуйста, — ты поднимаешь голову. Грудь вздрагивает от каждого вдоха. Его красивые и выразительные глаза утратили былой блеск. — Сейчас я с тобой. Это что-то да значит. — Почему со мной? Почему здесь? — Где еще мне быть? — У тебя есть другая. Ты должен быть там, с ней. Он замолкает и долго не сводит с тебя глаз. Вскрывает и рассекает твои пласты. Ты боишься того, что он может найти под ними. — Ее больше нет. Между нами всё кончено. — Почему? Он улыбается. Печально, натужно. От такого зрелища ты затихаешь. — Это… долгая история. — Что ж, — ты показываешь на подушку рядом с собой. — Если хочешь поговорить об этом, я послушаю. Всё, что ты для него делаешь, исходит от какого-то глубокого и разрушительного желания оставаться рядом с ним. Доказать свою значимость. Быть той, кто ему нужен, наплевав на боль. Но он не твой. Его сердце тебе не принадлежит. Нужно остановиться. — Всё хорошо. Теперь это в прошлом, — он всё равно подсаживается к тебе на диван. —Может, посмотрим фильм? Он точно поднимет тебе настроение. — Я думала, поднимать настроение – это моя работа. — Так и есть. Позже обсудим твою зарплату. Ты смеешься. И вспоминаешь, почему это делаешь: почему позволяешь разбивать себе сердце с каждым уходом, с каждой неподнятой им трубкой, с каждым его возвращением в состоянии брошенной на пол фарфоровой тарелки. Почему ты каждый раз склеиваешь неровные края. Ты любишь его. И эта любовь разрывает тебя в клочья. — Честно говоря, выглядишь ты дерьмово. Тебе реально следует отоспаться. — Вот черт. Неужели всё настолько плохо? Ты поднимаешься на ноги, достаешь плед и швыряешь его Леону на колени. — Надеюсь, мой счастливый диван подлечит тебя. — Заставишь меня спать на диване? Мы что, женаты? Скорее, соблюдаете границы. Вбиваете клин. Обозначаете место, пусть эмоции и душат. — Вообще-то, да. На прошлой неделе я подделала твою подпись в документах. — Это не так работает. — Откуда ж мне знать. Он ложится, подкладывает под голову твою любимую подушку и морщится из-за того, что плед задевает швы. Ты достаешь ему другой, из мягкого хлопка. Выключаешь свет. Задергиваешь шторы. По его же просьбе укладываешь его так же, как в прошлый раз, когда он спал тут. — Спокойной ночи, Леон. Торопливо уходишь в спальню. К моменту, когда ты заканчиваешь со своей вечерней рутиной – умываешь лицо, принимаешь душ и сворачиваешься под одеялом, мучая себя размышлениями – часы на прикроватной тумбе показывают два тридцать три ночи, а из-за приоткрытых штор выглядывает луна. Леон ворочается в соседней комнате. Раздаются его шаги. Становятся всё ближе и ближе. Ты не стала закрывать дверь, чтобы прислушиваться к нему. К его кошмарам. К возгласам твоего имени. Недолго спустя, в дверях скрипит пол, а по кровати, где ты лежишь, растягивается тень. — Я не сплю, — говоришь ты, перевернувшись на спину, и начинаешь сверлить взглядом потолок. Лучше направить свои эмоции на гипсокартон. — Можешь не осторожничать. — Ты вообще хоть когда-нибудь спишь? — спрашивает он, шагнув в комнату и робко остановившись около тебя. — Пару часов. Может быть. — Мне тоже было нелегко. Он продолжает стоять истуканом, поэтому ты поднимаешь край одеяла с его стороны кровати в молчаливом приглашении. Его сторона кровати. Сама-то себя слышишь? — Что, диван не помог? Под его весом прогибается матрас, и Леон ложится лицом к тебе. Ты тоже поворачиваешься к нему. Ближе, чем раньше, практически носом к носу, но ни один из вас не отодвигается. Подсознательная тяга к компании, чужому присутствию. — Нет. Честно говоря, я эту штуку терпеть не могу. Пораженная его признанием, ты безмолвно раскрываешь рот, а он улыбается. — Ты спал на нем месяцами. Почему ничего не сказал? — Да ладно тебе. Как будто у тебя нет никаких секретов. Ты закрываешь рот, щелкнув зубами, и молишься, чтобы он не заметил очевидность твоей реакции. — Вопрос был не об этом. Он неотрывно смотрит на тебя: побледневший от изнурения, с потяжелевшими веками. Тебе хочется потянуться к нему, прижать его к своей груди, заточить его в своих ребрах. Там он будет в безопасности. — Мне хотелось оставаться с тобой. — Со мной? Почему? — Может, мне просто нравится быть рядом с тобой. По крайней мере, я знаю, что тебе не всё равно. — Еще как не всё равно. В груди давит, легкие сжимаются. Сердце ушло в пятки. Кончики пальцев начинают неметь. Время пришло. Тело готовит тебя к этому. К отвержению. Пора. — Ты мне очень дорог, — слова звучат шепотом, в надежде, что он не услышит. — Когда тебя нет, мне одиноко. Я не могу уснуть, а когда засыпаю, мне снишься ты. Мне сотни раз виделось, как ты умираешь, — ты закрываешь глаза и притворяешься. Притворяешься, что не чувствуешь ни его тепла, ни его взгляда, ни его присутствия в целом. Ты говоришь с пустотой, с безлюдной комнатой, с залом, лишенным публики. — Мне кажется, такая жизнь хуже смерти. — Ты не должна так жить. Ты ведь понимаешь? Когда ты кладешь руку ему на грудь, твои холодные пальцы окутывает неизменное тепло. — Тогда мне придется отпустить тебя. Мне жаль, но я не могу… просто… — ты открываешь глаза и отгоняешь слезы, и нечто, схожее с погибелью обвивается вокруг твоей шеи. Ты месяцами скрывала правду, так что теперь это необходимо. — Я люблю тебя, Леон, но ты не мой, и это неправильно. В комнате воцаряется тишина. Долгая, мучительная, словно в удушающем чистилище, но выхода нет. Леон не сводит с тебя глаз. Напротив, он подносит твою ладонь к своим губам и целует костяшки, тяжело выдыхая тебе в кожу. — В жизни не встречал таких невнимательных людей. А я много кого повстречал. — Что это значит? — Это значит, что мы с тобой в одной лодке, и в ней давно уже зияет пробоина. Мы бессмысленно тонем. Тебе противно от того, что его слова вызывают у тебя смех. Именно сейчас, когда земля под ногами вот-вот разверзнется и ты с трудом понимаешь, что он говорит. Но мы с тобой в одной лодке. Ты призналась, что любишь его, и он ответил взаимностью. Одна лодка. Он в ней с тобой. Он тоже тебя любит. Он тоже страдал. Паззл не сложился. Не в привычном своем понимании. Скорее, он обрезал кусочки и округлил их по краям. Заставил их подойти по форме. — Дай-ка угадаю: по сценарию у нас обоих есть спасательные жилеты. — Нет. Лучше сказать, мы оба знаем, как починить лодку, и если бы мы нормально поговорили об этом друг с другом, то уже доплыли бы до Японии. — В нашей починенной лодке? — В нашей починенной лодке. Кусочки сходятся, но не совсем. Не до конца. — То есть, ты говоришь… — Я люблю тебя. Вот, что я говорю. Ты издаешь длинный, разочарованный вздох. Смахиваешь волосы с его лица, как хотела того месяцами. Словно теперь ты можешь это делать. — А я тут готовилась к собственным поминкам в случае, если умру от разбитого сердца. — Ты правда не догадывалась? — Ну, — ты поднимаешься на локте, нависнув над ним, а он переворачивается на спину. Луна освещает синяк на его щеке, размывая его цвета, и ты осторожно проводишь пальцем по его очертаниям. — Когда ты даешь мне понять, что уже занят, я справедливо полагаю, что ты больше не собираешься ни в кого влюбляться. Он выдыхает смешок через нос и накрывает рукой твое запястье. — Это да… Ты права. Но всё было не так. Ну то есть, я берёг себя для той, кого не видел много лет. — Зачем же ты это делал? Он облизывает губы и разглядывает узоры на потолке, а ты пользуешься шансом, вбирая его черты. То же лицо, которое ты видела с дюжину раз, но всё еще прекрасное. Кажется, теперь ты можешь рассматривать его сколько душе угодно. Удовольствие, к которому придется привыкать. — Возможно, из чувства вины. Я был молод, когда мы встретились, и мы вместе прошли через ад. Мне казалось, что между нами было что-то особенное, но я ошибся. — Ты заслуживал лучшего. Мне жаль. — Не стоит, — он поворачивается, чтобы посмотреть на тебя с благоговейным взглядом и мягкой улыбкой. — Сколько я тебе должен за этот сеанс? — Смешной ты. — Это всё часть моей харизмы. — Ты прав, и меня это бесит.