***
16 сентября 2024 г. в 07:00
Солнце медленно клонилось к родному горизонту и с завидным спокойствием растворялось в вечерней дымке. Желтое, потертое и обмякшее, вяло подрагивающее на ветру, на мгновение вспыхивало под стать закатному солнцу, становясь волнующе золотым, хоть и погибающим, как это обычно случается осенью, а синее глубокое небо, словно дышащее полной грудью, – темно-лиловым. Аккуратно крадущиеся тени теперь яростно захватывали все в округе и странным образом бодрили, настораживали, заставляли всматриваться, щуриться и успокаивать разыгравшееся воображение; бросали в приятную дрожь и заставляли бойко смеяться, необыкновенно оживляя всякое движение тела.
В этот загадочный час взволнованные – и каждая по своему – через деревенскую улицу проносились две фигуры. Взглянув со стороны, этих двоих можно было принять за любовников и одновременно за бандита и его требующую сочувствия и помощи жертву, ведь шрам на лице неизменно считался клеймом, оставленным неблагородной жизнью, гнусной и кровавой. Нельзя сказать, что это суждение было чуждо каждой из этих человеческих теней.
Редкие здания проносились мимо так, что никакое не могло запомниться – лишь все они, обветшалые и рассыпавшиеся годами, наполнялись светом; птицы шумно разлетались в стороны от снующей по узким тропам пары, и в зарослях крапивы в конце одной из тропинок угадывалась застывшая ширь полей, неустанно требующая и затем беспощадно захватывающая благоговейный взор. Поля эти, на закате вспыхнувшие как спичка, теперь мертвенно бледнели под давящим темнеющим полотном неба.
Быстрый шаг, переходящий в бег, должен был разозлить Микасу только сильнее, будь она даже совсем в хорошем расположении духа, и все же вспыхивающие и тут же гаснущие один за другим обрывки мыслей, как и неуклюжие образы обид, мгновенно разрывались под хруст лиственного опада под ногами, а она все пыталась злиться. Дыхание было частым, тело пробивала дрожь, взвинченная осенним воздухом, и только жгучее ощущение в области кисти отвлекало ее от жалких попыток начать ссору или хотя бы возмутиться. Ее намертво сжатые в чужой руке пальцы мало чем отличались от мыслей, не менее скованных. Как трудно было направить их в одно русло – хотя раньше образ каждого ее действия определялся именно так. Внутренний хаос ее редко тревожил.
– Микаса, не бойся… – не оборачиваясь, задумчиво повторял про себя ее спутник, когда ощущал ее дрожь или пристальный взгляд на своем затылке, и убедить в том, что страшиться его не нужно, он старался в первую очередь себя.
Микаса не отвечала и смиренно следовала за Леви. Она не думала, куда он ее ведет и зачем. В недалеком прошлом она разделяла с ним все сокровенное – переживания, надежду, желания. Однако это глубокое доверие редко переносилось с образа желаемого человека на реально существующего. Позднее ей было мучительно больно назвать это связывающее их нечто ошибкой. Тем не менее подсознательное доверие к этому человеку было неискоренимым, и ноги сами несли Микасу дальше.
Растворяться в мыслях было смертельно опасно – Микаса хорошо это знала из боевого прошлого, но это убеждение не страшило так сильно теперь, и все-таки оно не изжило себя: чудом избегнув внимания Микасы, на мгновение все вокруг словно задержало дыхание и притаилось, в стремлении выжить неистово впиваясь когтями в землю. Она оглянулась. Бушующий в торжестве вечера лес совершенно затих. Надвигающиеся волны теней одна за другой накрывали оставшиеся кое-где причудливые рисунки солнца и наглухо заслоняли собой, поднимаясь в устрашающем крике куда-то вверх. И одна тень среди множества разных, но равно волнующихся, будто попыталась напасть на нее, резко развернувшись. Она властно нависла над Микасой, на глазах увеличиваясь в разы и обрастая страхами из ее головы. Это Леви из-за плеча взглянул на нее и в следующее мгновение уже резко повернулся к Микасе лицом, не сбавляя шаг, и вложил ее холодные руки в обе ладони, больше не держа ее так крепко. Он продолжал идти вперед спиной и пристально на нее смотрел, пытаясь угадать в ней страшившее его чувство, которое, однако, старательно учился принять, к тому же в худшем его проявлении. Оттого его лицо лучилось странной решимостью.
От неожиданности Микаса, только что пережившая видение или не самую опасную шутку своего же воображения и оттого задумчивая и притихшая, чуть не потеряла равновесие, но тут же выпрямилась и отвела недоверчивый и на долю секунды показавшийся растерянным взгляд. Недопустимо былую разведчицу ввести в недоумение именно таким образом, думала она. И через мгновение Микаса поймала себя на несколько странной мысли, которая отдаленно загремела сталью и непозволительно скоро стала торжествующе грохотать, с пугающей ясностью и стремительностью рождая все новые образы и становясь только громче: «Враги способны на грязные выпады. Нет, они живут ими. Будь готова ко всему, они ведь …» Но через долю секунды словно рассекла тупым и зазубренным, но родным лезвием эти злые языки, как если бы это был зашеек титана, и вперила молящий взгляд в лицо капитана. Губы ее расслабились, – в них нельзя было угадать и тень сколько-нибудь возможной обиды, – но мысли не оставляли в покое и воплощались в горькое негодование в ее глазах. Микаса покачала головой. Их руки все еще были сплетены. Видя бывшего капитана перед собой, когда боязнь забыть его голос и взгляд больше не владела каждым ее днем, Микаса боролась с воспоминаниями об удушающей тоске по нему; с настигшими теперь тихой и совсем недосягаемой радостью и гневом, который хоть и стал пеплом, но жизнь ее не покинул и безжалостно отравлял.
Впервые ее чутко дремлющие чувства, день за днем сплетающиеся в единое нечто, все более холодное и свирепое, накалились и теперь пульсировали напряжением в висках, так, словно приблизились к своему источнику, потому как иначе объяснить чувство легкости, побуждающее к действию и долгожданному диалогу, и в то же время вязкую апатию, сковывающую всякую мысль и взгляд, было не в ее силах. Она точно понимала, что не знает, что чувствует, и должна ли.
Миновав лес, они остановились в открытом поле, и ощущение, что ничего не утаишь, что ты словно под прицелом, закралось в умы обоих. Оставалось суметь выстоять в последней битве. Но что должно стать победой?
Леви слегка откинул голову назад с непроницаемым видом и выпустил руки Микасы из своих, затем неторопливо отошел на несколько шагов в расступающуюся за спиной высокую траву, удерживая ее взгляд. По лицу было сложно сказать, что он сейчас чувствует. Леви первым нарушил тишину.
– Не знаю, какую борьбу ведут остальные, – в странной для себя неуверенной манере начал бывший капитан, и в оглушающей тишине затаившегося в сумерках поля это звучало пронзительно, – но … как думаешь, Микаса… мы-то спаслись?
Леви направил пустой взгляд в сторону, словно и не ждал от нее ответа, лишь давал понять, что чувства его не на месте. Всего на секунду в его глазах стало возможным прочитать невыносимую боль, и было невероятным обнаружить, как в следующий момент она скрылась за поблескивающим кольцом холода. Разве такое можно скрыть без следа? Но он это сделал.
Микаса напряженно молчала. Она чувствовала себя сторонним наблюдателем и не смела шевельнуться, даже когда засвистел ветер и набрасывающимися вихревыми порывами стал выискивать и словно прочищать скрытые тропы, отчего в ее голове стала возможной мысль, будто началось какое-то бедствие и нужно бы от него где-то укрыться, но вокруг ничего подходящего не было. Сделать хоть шаг в сторону казалось бессмысленным, равно как попытаться заполнить тишину пресными словами.
Леви резко повернулся навстречу ветру, не выпуская рук из карманов брюк, затем огляделся, будто только в этот момент понял, что находится здесь, с Микасой, и, стремясь убедиться, что прочно стоит на ногах, грубо ступил в прежде тянущуюся к небу траву, вдавив ее обратно в сырую землю. Он сжал кулаки и с уколом свирепости смотрел куда-то в сторону, скулы втянулись. Микаса не двигалась. Затем он резко заговорил хриплым голосом, как будто только хрипотцой можно было попытаться скрыть злость и явить хоть каплю печальной нежности:
– Мы по-прежнему сильны, Микаса? Достойны ли мы чего-то светлого? – Он медленно взглянул на нее, но грудь его быстро вздымалась. В последний раз он обратился к Микасе или к неизвестности: – … Живы ли мы?
Его одолевала буря эмоций, но он старательно ее контролировал. Сколько в нем силы и упорства, подумала она. Силы и упорства… Эти слова звучали теперь незнакомо, настолько, что несколько мгновений она сомневалась в их существовании и еще несколько мгновений удивлялась, как они теперь могли прийти ей на ум.
Микаса было разомкнула сухие губы, чтобы возразить, или согласиться, или закричать, но бессознательно шумно выдохнула и прикрыла глаза. Плечи ее поникли. Ее буря давно улеглась, – только огненный шлейф указывал на разразившееся некогда бедствие, – и успокаивать еще одно не уступающее по силе горе она уже не могла.
Не встретив ответа, Леви продолжил пространный монолог, надеясь, думалось Микасе, на толику облегчения. Но она его не останавливала – ей был знаком этот ужас разложения; впервые говорить о том, что терзало годами, и это давалось труднее, чем в тысячный раз испытывать ужас потери в одиночестве.
– Иногда меня сковывает дрожь, а затем наступает оцепенение, но не могу быть уверен в этом… и все же думаю, что временами во мне все останавливается, все замирает… Главная деталь отсутствует и без нее все циклично. И цикл этот, близкий к привычному началу, тем не менее заканчивается хуже прежнего, – его голос не дрогнул, и он сделал продолжительную паузу не потому, что собирался с мыслями – все было обдумано многократно – а словно знал: нет нужды торопить единственного грешника, кающегося в содеянном. – Самого важного я еще не сказал и.. Не думай, что эти слова, как и прошлые, будут обо мне… Так много в своей жизни я еще не терял, Микаса. И, честно сказать, подумать не мог, что за все прожитые годы худшего я еще не чувствовал.
Можно было подумать, что Микаса стойко и даже нелепо прищурилась в стремлении не просто защититься, а упрекнуть его своим недоверием к каждому услышанному слову, если бы не скорое смутное ощущение, будто сознание ее стремглав покидает. С близким к потрясению чувством Микаса усиленно зажмурилась, и поежилась, и тут же расстроилась, что показала неведомые даже для себя чувства чересчур живо. С толикой каприза она обняла себя за плечи, наклонив голову вниз, и представила, как упала в траву и лежит без чувств, черным блеском в распахнутых глазах играет с черной бездной и только щекочущие уколы бушующих над ней травинок, не встречая ожидаемого ответа, пытаются отвлечь от увлекательного занятия.
Леви дернулся, но остался на месте. Он видел в ее манерах нечто невыразимое и это нечто подсказывало ему – она с ним. Ему представилось, что если бы Микаса смогла выразить то, что чувствовала бы здоровым сердцем, то сказала бы: «Я знаю, я понимаю тебя, я была бы способна к состраданию и благодарности, будь мы живы, но это нельзя назвать жизнью, правда, Леви? Если дело не в нас, я бы тебя заверила – мы на мертвой планете, вроде Луны. Но я точно знаю, что мы на Земле. Ты и я должны двигаться и делать это в одном направлении – к счастью… к нашему счастью, – добавила бы она, помедлив, чуть тише. – Я знаю, что мы оба переживаем прямо сейчас – мы движемся в пропасть, но не… не останавливаем это безумие, потому что боимся еще одну вещь – остановившись, вдруг осознать, что воздуха для дыхания не осталось».
Не сразу, но Леви понял, что́ услышал в слабом шепоте тонких потрескавшихся губ: «Прости, я… Нет, забудь. Мне лучше уйти». Микаса едва заметно развела руки в беспомощном жесте и направилась прочь.
Оторопевший отступлением, которого не ждал так скоро, Леви увидел, как схватил ее за локоть и резко развернул к себе так, что она, из-за грубого и ничем не сдерживаемого в поле порывистого ветра запутавшись ногами в длинной юбке и сухих комьях травы, чуть не упала. Он подхватил ее второй рукой, крепко сжимая пробиваемые дрожью предплечья. Микаса не смотрела на него. Леви оглядел ее с ног до головы и впился глазами в ее хрупкость, в секундном порыве осторожно пробираясь к кисти правой руки; он сознавал, что наверняка торопится, но резко остановиться счел вовсе ужасным. Непринужденно проделав то, что диктовало чувство, он стал медленно поглаживать большим пальцем костяшки ее кисти, ее огрубевшую кожу, смотря на Микасу снизу вверх. Его взгляд не покидал страх упустить. Упустить счастье, упустить жизнь, упустить самого себя – к тому же не в первый раз. Ее избегающий взгляд робко лучился чем-то похожим, но что-то отрешенно изучал в темном поле. Через мгновение ее ладонь оказалась тыльной стороной у его губ, которыми он со сдерживаемой страстью к ней прильнул. Сопротивления не последовало, и душа его ликовала.
Движимый желанием отчаянного человека воплотить сон в реальность, Леви осторожно коснулся неизменно искомого сокровища – одна рука скользнула к стройной спине Микасы, другая – к талии. Он слегка потянул ее вниз и в нерешительности замер совсем близко. Леви прикрыл глаза, и нахлынувшая на него чувственность заговорила языком непроизвольных, но уверенных движений. Он аккуратно накрыл ее губы своими, но она, все еще отрешенная, не отвечала. Он медленно и с трудом отпрянул от нее, разглядывая странное выражение ее лица совсем близко сквозь туман собственного негодования и неуверенности, и тогда понял, что в нем самом угадывалось то же, что и в лице напротив, – недоверие к настоящему. Леви понимающе улыбнулся и уже мысленно клялся, что не мог понять Микасу неправильно, и тут же убедился в этом: она слегка разомкнула губы, и ему показалось, что прикрытые стеклянные глаза не сдержали слез, и тогда он снова прильнул к ней, утирая дрожащим пальцем бесцветные солоноватые капли одну за другой.
Не прерывая поцелуя, он распустил ее собранные в хвост волосы и бросил ленту в траву, где та затерялась; зарываясь и путаясь в них, он требовательно клонил ее голову к себе, следуя тому порыву, который груб разумом как к ней, так и к нему самому – разверзшаяся ненасытная пропасть между ними никогда не была необходимой; была только вредящей сердцу.