От акации к сосновому стволу

Живая, влажная, дышащая зелень обволакивает взгляд. Старчески морщинистые стволы акаций, словно смуглые Атланты, поддерживают синеву, и ластится неувядающий жасмин к выцветающей посеребренности крестов. Примирились здесь сестры жизнь и смерть, и, кажется, идут рука об руку под витебсковокзальной аркой аллеи… Старое кладбище, в детстве чудится, что столь же древнее, сколь сама смерть, что Авель погребен здесь под безымянным дубовым изваянием. Кладбище, где для пятилетнего ребенка естественно желание умереть – только чтобы лежать здесь же, под акацией, в шелестящей голосами мертвецов тишине, в запахе неувядающего жасмина, под дикими розами и «разбитым сердцем». Старое кладбище – о нет, старинное кладбище, по Жуковскому, скажи мне, неужели в недрах тебе подобных погребен высокий штиль Гюго?! Память сотворила вас, неуемной зеленью напоминающие родне покойника: есть рай, и душа – там. В детстве мне казалось, что покойник, лежа под землей, видит происходящее над ним. Видит, как цветут акации и опадают на продолговатый холмик, как дикие розы цвета некогда его крови обвивают крест – деревянный, каменный, металлический; как родня пропалывает сорняки над ним, как сажает вместо неведомых диких трав петунии, примулы и неизменный кладбищенский цветок – «разбитое сердце». Видит, как сами по себе растут на могилах и между могил, по краям аллей, вдали у ворот, люпины. Розовые, белые, фиолетовые, порой перерастающие пятилетнего ребенка, пришедшего посмотреть на могилу прадеда, как прежде он сам приходил на старое кладбище любоваться живой зеленью. Любоваться. Можно ли бояться смерти на этом кладбище: мухи парочками пролетают по свом делам, муравьи трудолюбиво снуют по тропинкам, жужжат шмели, пьяные от пыльцы и порхают с куста на куст бабочки, иначе души? Смерть здесь прекрасна как жизнь, зелена, шелестяща, от нее пахнет вечным жасмином, а ее теплые смуглые пальцы – стволы акации в летний полдень. Знал ли кто в Радомышле, что акация – эмблема бессмертия? Она считалась просто привычным деревом могил, и об умерших говорили так: «Этот уже «под акацией»». Красиво отравлялись «под акацию» еще в советские времена: покойника обряжали в лучший костюм, женщину часто в венчальное платье, гроб несли высоченные силачи, и сопровождал процессию по каменистым холмистым улочкам вдоль белых домов с зелеными воротами военный оркестр. Память это или предание, сказочное мое детство или рассказы матери? Все равно: в том городе прекрасна была и смерть. Покойника несли через площадь с церковью Николая-воина, расписанной, по легенде, если не Врубелем, так его учениками. По законам скорее литературы, чем жизни, у храма располагался мемориал защитникам Родины, а за ним и за высоким белым забором - воинская часть; вдоль нее, перпендикулярно церкви и в перспективе спрятанной за садами реке Тетерев, текла к кладбищу каштановая аллея. Рослыми, грузными, как их кладбищенские сестры акации, были каштаны, и порой даже посреди лета опадали их листья так, как опускаются руки у родни покойника. Весной они цвели погребальными свечами, ветер гнусавил в их кронах, словно пономарь на отпевании. В дождь аллея превращалась в Стикс, где Харону платили то прозрачной мелочью серебристых капель, то крепкой круглой медью каштанов. Аллея в памяти: летняя Лета – тишь, прохлада, покой, все более вечный с каждым шагом к воротам кладбища. …Еще при советской власти руководство города вдруг посходило с ума и закрыло старое кладбище. Хорошо, что не сровняло с землей (были и такие прожекты!), хорошо, что разрешило навещать могилы, но новые стало позволено рыть только на папирнянском кладбище. Его название происходило от того района города, где, кажется, при царе производили бумагу. До начала 90-ых туда ещё ходил автобус, а потом – только ноги радомышлян, откуда у меня и пошла есть выносливость и даже любовь к длинным прогулкам. Папирнянское кладбище на окраине самой Папирни, то есть на окраине в квадрате, делилось на две части: ближнюю к городу, или «старую» и более отдаленную, или «новую». Старая пыталась подражать центральному кладбищу, а новая была по-модному обнажена и обрита. Редкая рыжеватая трава бесстыдно липла к бесплодной земле, и ни петунии, ни примулы, ни даже разбитое сердце не расцветали над могилами, как души умерших. Здесь были похоронены мамины родители, а потом – и сосед, возивший нас навестить родню и в то же лето отравившийся машинным спиртом. Так в Радомышле в девяностые годы умирали мужчины. Я никогда не любила папирнянского кладбища. Несмотря на молодые фотографии деда Вани и бабы Ани – Тристан и Изольда, Петр и Феврония, - несмотря на то, что в юности мамина мама напоминала встревоженным взглядом меня саму, а прической - Ахматову в таком же возрасте. Но еще больше я не любила Казанское кладбище в Пушкине: там хоронили отца и его отца, оба Николаи, оба отправились в последний путь под унылым небом середины девяностых. Оно оказалось близнецом папирнянского: убогое новое, великолепное старое. Но на старом кладбище - могила Иннокентия Анненского. Я чуть ли не на четверть полька. Капли католической крови кагором пьянят меня склрнностью к рыцарским обетам, и по одному из них в случае успешной сдачи стиховедения я поклялась найти место погребения «последнего из царскосельских лебедей». Он был похоронен не один – как в фамильном склепе, рядом покоились жена и сын с супругой. И эта верность семье, и густая, как волосы, трава на могилах, то ли вездесущие люпины и неувядающий жасмин, и недосягаемая взглядом высота древесных крон тронули сердце и память – и вот я уже стою на украинской земле, на старом городском кладбище, и прадед Иван и прабабка Пелагея говорят со мной из-под могил влажным зеленым шепотом акаций… Так было на старом Казанском, на Смоленском у Ксении Блаженной, на Новодевичьем вглубь от могилы Тютчева, почти так, из-за сосен, – на Комаровском. Центральное кладбище Радомышля без билета, без поезда добиралось до России и дарило местным живую древесную красоту, но не сливалось с ними в сознании. Акация, эмблема бессмертия, – дерево южное. На севере же так называют карликовый кустарник, чьими стручками я любила, как Петрушка, трещать с сестрой и кузиной. Оттого общее не она, а сосна. И палочку из неё с возраста несостоявшейся дуэли предпочитаю палочке из акации. Ибо, как в детстве было интересно умереть, чтобы узнать о жизни после, нынче предпочитаю жизнь земную пройти в полтора раза дольше нормы, просчитанной Данте и Соломоном и невыполненной никем из оных, пройти в деятельном здравии! Сосна, прародительница моя, исток янтаря – электрума, алатыря, славянского Грааля, поёт мне корабельным, скальдическим светом, что такова судьба как воля, и что после надлежит уйти не под землю или в огонь, и не под воду – остаться с воздухом возлюбленным: по совету экорше завещать скелет Академии Художеств, чтобы оставаться натурщицей, пока возносится к небу первая и третья Родина моя: город Философского Камня Санкт-Петербург!