Пред рассветом вопреки

Несмотря на скорое приближение июля, чистое, ясное небо (слишком парадоксально оно, неокрашенное,  смотрится в контрасте с залитой кровью землёй, кровью уже подпекшейся, не алой, какой она сохранилась в памяти о последних днях, а темно-бордовой, почти черной), вечер выдался нетеплый, а ночь совсем охладила воздух. Уильям неосознанно цеплялся пальцами за пуговицы котарди и дергал их, то застегивая, то расстегивая, а затем принимался за весь испачканный и изорванный уппеланд–натягивал на плечи раз за разом, но тот не поддавался и вечно скатывался куда-то вниз, позволяя ветру пронизывать холодом до костей и вызывать непрекращаемый бег мурашек. Время текло ужасно медленно, будто специально пытаясь дать возможность погрузиться и, скорее всего, утонуть в потоке мыслей, которые, как на зло, тараканчики в голове все подкидывали и подкидывали, периодически вызывая воспоминания, что отдавались глухой, но оттого не менее мучительной болью в груди. И вот Уильям вновь чувствует, как чьи-то пальцы впиваются ему в шею, царапая её ногтями, а руку его разжимают, вкладывают то ли эскот, то ли простой каролинг–все органы чувств вдруг перестали, ладонь обратно сжимают, мол, "не отпускай".  А потомг слишком резкое "убей". Несколько раз. Или Темзенд вторит в надежде на то, что не расслышал, что буквы смешались и превратились в это страшное слово. На самом деле, это для Лондона не новость–он за свою не такую уж и долгую жизнь повидал всякого и имел честь поучаствовать в этом всяком. Да и кто он такой, чтобы отказывать королю? Но почему-то именно сейчас этот приказ показался ему безумно абсурдным. Убить приказали Сенье.                                   *** Пьер сидел подле своего короля, но мысли его были заняты далеко не Бургундией, не Нидерландскими аристократами или чем-то ещё, о чем болтал Филипп уже несколько часов, не прерываясь ни на минуту. Париж разрывается. Он за Францию жизнь и душу–все отдаст. Но когда ему говорят, что кинжал вонзить нужно в грудь столицы Англии и ничью больше, он теряется. Эта цена, оказалось, слишком высока.   Лондон. Мальчишка после столь непростого начала сумел и страну, уже независимую, поднять, и армию усилить, и на чужие территории позаглядываться. А еще сердце Пьера украсть. Как раздражал, так и раздражает, только вот от судьбы не уйдёшь, а Уильям–его маленький Вилли–хочет встретиться в последний, cудя по всему, раз перед ожидающим их кошмаром постоянных битв. Не отказать ведь.

***

Уильям в последний раз поправил уппеланд и, несмотря на дрожащая руки, дёрнул его посильнее. Встал на узенькое и высокое окошко с заостренным верхом, оглянул темные, больше смахивающие на странное пятно, кусты под собой, убедился в том, что безопасно спустить свое бренное тело вполне возможно, и начал ловко перебирать руками и ногами по выступающим кирпичикам замка. Камень обдирал кожу, обжигал её холодом, но это всяко лучше, чем быть пойманным кем-нибудь из наемников, которые затем обязательно доложат обо всем королю. Что будет дальше и представлять не хочется. Нет уж, увольте. Нога потянулась к следующему, опоры не нашла, и мальчик нырнул в чахлые ветки крупного можжевельника. Пьер уже подкрадывался к, по его мнению, слишком, даже учитывая удалённость от какой-либо цивилизации и нынешние времена, мрачному замку с подгнивающим фундаментом и посыпавшимся фасадом в некоторых местах, когда в паре метров от него раздался глухой, благодаря все тем же  кустам, смягчившим падение, удар о землю. Они разглядывали друг друга с минуту, не решаясь пересечься глазами. Буря эмоций–нет, чувств–раньше затихшая глубоко внутри, внезапно нахлынула и захватила все, перекрыла воздух, сдавила все тело и обожгла глаза. Сенье внезапно одним рывком сокращает расстояние между ними до минимального, хватает за предплечья и толкает Уильяма на себя, обнимая и рукой прижимая голову к своему плечу. Тот мешкается секунды три, а затем отвечает на объятия, цепляясь за Пьера где-то у лопаток и заходится в бессвязных извинениях, прерывающимися поверхностыми и короткими, с нотками истерики, вздохами. На Пьера накатывают слезы. Рыдания он заглушает макушклй Вилли. И не прощает—не считает, что есть за что, как бы ни злился. В конце концов, перед возомнившими себя посланниками бога людьми, людьми ненасытными и вечно желающими власти, людьми, готовыми достигать её самыми кровавыми способами, они бессильны. Потому что эти люди—тоже их часть. Потому что глубоко-глубоко внутри эти люди потихоньку захватывают сознание и мутят разум, расставляют приоритеты и делают города такими же, как они. И поэтому завтра на рассвете и Пьер, и Уильям будут готовы. Будут готовы к тому, чтобы стоять друг напротив друга, имитируя ненависть. Будут готовы убивать.