Похороненный в воде

Ледяная ночь текла свозь меня, обволакивая лунным сиянием кожу. Как сейчас помню: веки прикрыты, губы разомкнуты в безмолвном зевке. Нет, нельзя спать — мороз на славу усыплял нашу совесть, но еще лучше он убаюкивал бдительность. И если первое играло нам на руку, то последнее могло нас погубить. Тихий всплеск воды вдалеке заставил взбодриться. Лодка возвращалась, и по тому, с какой легкостью она сокращала расстояние до пирса, было очевидно: балласт в виде мертвого тела ее не отягощал. Как по команде мы одновременно поднялись на ноги. Побросав щетки, помогли затащить каноэ обратно на сушу и разделились под руководством Лидии на две группы: первая продолжила с усердием драить доски на пирсе, вторая отправилась отмывать лодку. Споткнувшись в спешке о чужой рюкзак, я чуть было не рассыпала соду; хорошо, что Ханна успела меня поддержать. Ее слабая ободряющая улыбка, волосы цвета раскаленного на солнцепеке песка — все это врезалось в память почти с той же четкостью, что и пятна крови, проступающие на светлой кофте. — Может, поможешь? Или так и будешь стоять там как вкопанная? — огрызнулась, переводя дыхание, Стелла. Сорвавшееся с ее губ недовольство замерло в воздухе облачком пара. Я не сразу сообразила, что она обращается ко мне. Пустой взгляд продолжил сверлить полоску снега на другом берегу, а затуманенный мозг — вспоминать, что я ела сегодня на завтрак или какого цвета надела утром носки. Лучше уж думать об этом, чем о том, как сжимала в руке нож и под чужим пристальным надзором поворачивала его в груди Троя. — Оставь ее в покое, — вмешался Юджин, когда я в итоге ничего не ответила. — Она до сих пор в шоке, неужели не видишь? — А я, можно подумать, каждый день людей убиваю! — сорвалась на крик Стелла и от души долбанула мокрой щеткой об пол. — Заткнись, — осадила ее Лидия, не переставая с небывалым упорством намыливать доски. — И вместо того, чтобы ныть, займись лучше делом. Это всех вас касается. Чем меньше времени мы потратим на пустую болтовню, тем быстрее со всем этим покончим. Или вы хотите тут всю ночь проторчать? Стелла гневно сверкнула глазами, но возразить все-таки не осмелилась. Ей — нет, только не Лидии. И я слишком хорошо ее понимала. Раньше непоколебимое спокойствие Лидии всегда восхищало меня, но тогда оно впервые повергло меня в ужас, причем даже больше того, что мы в тот день натворили. Больше расползшейся под ногами лужи крови, пропитавшей темную древесину, больше влажного хлюпанья в горле Троя, когда он силился произнести свои последние слова («Почему вы так со мной поступаете?»), и больше прощального проблеска жизни, отныне навсегда покинувшей его самовлюбленные зольные глаза. От воспоминаний меня передернуло. Желая отвлечься от захлестнувших сознание образов, еще слишком свежих, чтобы забыть, я живо представила, как, едва вернувшись в общежитие, сразу же ныряю с головой под одеяло, но все равно трясусь как осиновый лист. Через просвет между занавесками я замечу, что в кабинете отца до сих пор горит свет: в последнее время он все чаще засиживается допоздна за работой, как бы я ни уговаривала его ложиться пораньше. А что потом?.. А потом Ханна прижмет меня к груди, и мне хватит одного ее запаха — смесь сладкой малины с горьким имбирем, — чтобы дрожь сразу же отступила. Она потрется носом о мой висок, коснется мочки уха губами, заставляя меня почувствовать себя непреступной крепостью в ее крепких объятиях, и непременно прошепчет, что все хорошо и она никому не даст меня в обиду, а я, конечно же, ей поверю. И всегда буду верить, что бы она ни сказала и сколько бы раз мне ни солгала. Потому что дура. Потому что бесконечно и совершенно бессмысленно ее люблю. Разлюбить Ханну было бы для меня величайшим на свете счастьем, но в то же время ее потеря не принесла бы мне ничего, кроме горя, безмерного и всепоглощающего горя. Знаю, звучит противоречиво, но такими уж за те месяцы стали почти все мои мысли и чувства — противоречивыми порождениями хаоса, неиссякаемым шумовым потоком день и ночь клокочущими в голове. Ненавижу признавать это, но Лидия была права: любовь к Ханне сделала меня уязвимой. Самый дорогой сердцу секрет в одночасье превратился в мой самый постыдный порок, по сравнению с которым убийство, на мой взгляд, не более, чем невинная шалость. Я оглянулась через плечо. В лодочном домике тускло горела желтая лампа, по полу туда-сюда ползали две длинные дрожащие тени, а их обладатели горячо переругивались о чем-то насущном. — Может, мне лучше пойти помочь Ханне с Эйденом? — робко предложила я. Близился комендантский час; стоило поторопиться, если мы хотели, чтобы наше отсутствие в кампусе прошло незамеченным. — Нет, — резко оборвала Лидия, — ты еще нужна нам здесь. И держи чертов телефон ровнее, понятно? — Я послушно направила фонарик выше, на стремительно бледнеющее темно-алое пятно, покрытое густой розоватой пеной, и облегченно выдохнула: у них и правда получалось. Челюсть беспрестанно дрожала, и тяжело было понять, что послужило тому причиной: скребущаяся на дне желудка тревога или же пробирающий до самых костей холод? Температура на протяжении ночи едва ли опускалась ниже тридцати двух градусов, поэтому выпавший накануне снег успел полностью растаять еще до обеда. Но для моей калифорнийской задницы, привыкшей к круглогодичному теплу, и этого с лихвой хватало, чтобы в красках представить себе все прелести жизни где-нибудь на Аляске. Резко клацнув стучащими зубами, я нечаянно прикусила язык и пронзительно пискнула, чем заслужила от Стеллы раздраженный взгляд исподлобья. Порой мне казалось, что наша бесподобная медноволосая фурия попросту не способна смотреть на людей иначе, кроме как с плохо скрываемым отвращением или равнодушием. Однако за эти долгие и мучительные полгода, проведенные мною в академии Нортон, я кое-как навострилась распознавать силуэты дружелюбия в ее отточенном презрении, улавливать слухом нотки теплоты в ее вооруженных холодом речах. Но могла ли я назвать Стеллу подругой? Могла ли я назвать другом хоть кого-то из них — этих зазнавшихся ублюдков, упивавшихся идеями о собственном всевластии и неуязвимости? Пожалуй, что так, но лишь потому, что в те времена мне отчаянно хотелось в это верить. Одиночество пожирало меня, подобно приласканной в недрах живота змее, медленно прогрызавшей путь к моему сердцу, пока я сплю. И это стремительно крепнувшее чувство внутреннего опустошения каждый раз вынуждало меня выбирать в друзья тех, от кого на деле следовало бы держаться подальше. Сейчас, когда прошлое более не кажется мне столь запутанным и преисполненным софизмов, я часто думаю о том, что, если бы мне только предоставилась возможность повернуть время вспять, я бы в первый же день не раздумывая послала их всех к чертовой матери. Но, как любила говорить Ханна, ce qui est fait est fait. Время мучило своей медлительностью. Глумилось над ничтожной скоротечностью мгновений, забавы ради нарочно растягивая их на минуты. Глумилось над нами. Ночь озябла, онемела, обратившись редкими снежинками на наших волосах и ресницах, обернувшись покалыванием в расхлестанных безжалостным ветром щеках. Луна замерла на безоблачном небе, с упорством впервые выступающей на публике юной балерины балансируя на остроконечных верхушках разлапистых сосен. Всем своим бледным, болезненно-желтым видом она старательно давала понять, как же ее тошнит от того, что мы сегодня сделали. Звезды на моей памяти еще никогда не казались настолько недосягаемыми. Они засуетились по бескрайним галактическим просторам и туманностям, в спешке пряча от нас свое зыбкое мерцание в бездонных, полных вязкой черноты карманах космоса, точно боялись, что мы его у них отберем, как только что отобрали чужую жизнь. Тогда я подумала, что это конец и что солнце, должно быть, тоже теперь откажется восходить над нами, и половина земного шара по нашей вине навеки лишится тепла и света. Я изможденно прикрыла глаза и позволила мыслям унестись в неизвестность, куда-то далеко-далеко отсюда, туда, где люди рассекают океан на зимних коньках, а волны капризничают у них под ногами, желая выбить наглецов из равновесия и проучить. Рассказывая про этих безумцев, которым не страшны никакие преграды, мама говорила, что одеяло им заменяет предрассветный туман, а подушкой служат самые что ни на есть настоящие облака, и что с наступлением ночи, когда все отправляются спать, они вместо отдыха путешествуют по чужим снам. С мухобойкой в руках гонят прочь назойливые кошмары, посмевшие высунуться из потаенных глубин подсознания, пока то особенно беззащитно; ловят сачком сорвавшиеся с губ смешки и пророненные слезы, позже плотно закупоривая пойманные радость и горе в пустой банке из-под кофе; пишут маслом — само собой, сливочным — картины с сюжетами самых невероятных фантазий лишь затем, чтобы наутро, изнывая от скуки, разбавить ими тоскливую реальность. И вот в моих ушах тоже заревел океан. Я проверила, крепко ли завязаны шнурки на коньках, приготовилась к прыжку. Волны предупреждающе зашипели. Я подалась вперед — и окаменела. Хватит себя обманывать, хватит бредить и мечтать. Никакой это не рев океана, а всего-навсего шум реки, вниз по которой в паре километров отсюда Эйден и Лидия спустили труп. Распахнула глаза. Ничего не изменилось. Я наблюдала за чередой одних и тех же повторяющихся действий (промыть щетку в реке, натереть мылом доски и выплеснуть на них немного перекиси) и никак не могла отделаться от мысли о том, что стою в шаге от железной дороги, а перед носом у меня проносится поезд, которому нет конца. Бесконечный ряд вагонов, возникающий откуда-то из-за горизонта на востоке и мчащийся на всех парах на запад, словно стремясь во что бы то ни стало догнать солнце и передать ему важное послание. Только вот по завершении дня солнце на мрачнеющем небосводе сменяет луна, а поезд даже не сбавляет ход — все едет и едет. Покрасневшие от холода руки Стеллы, Лидии и Юджина испещряли занозы, да и мои собственные пальцы уже давно окоченели, но мы все были не в том положении, чтобы жаловаться. К тому моменту, как процент заряда на моем телефоне практически достиг нуля, единственной нашей головной болью было несколько причудливых багровых разводов, избавиться от которых и впрямь оказалось непосильной задачей. В конечном счете Юджин совсем извелся и потянулся за сигаретами, но Лидия тотчас больно хлестанула его по руке своими кожаными перчатками, от чего тот аж взвизгнул, лишь чудом не утопив пачку в реке. Представляю, с какими бы иначе воплями мы потом бросились ее оттуда вылавливать. Вместо ожидаемых извинений, однако, Юджину от кузины достался лаконичный, но тем не менее довольно жесткий нагоняй на тему того, что было бы, найди полиция на месте преступления окурок от сигарет, которые во всей Академии курил всего один человек, да вдобавок ко всему тот, чья нога нигде рядом с пирсом и близко прежде не ступала. Кто-то — уже не помню, кто именно — предложил попросту втереть в проблемные участки грязь, и за неимением других идей мы все дружно сошлись во мнении, что это поистине гениальная мысль. По правде говоря, решение так поступить было верхом идиотизма, но мы все в последнее время были на взводе, страдали от вечного недосыпа и имели общую привычку вместо полноценного обеда обходиться чашкой черного кофе покрепче — тут я имею в виду, что похвастаться ясностью ума никто из нас в ту ночь не мог. И несмотря на то что паника не славилась особой снисходительностью к своим заложникам, мы запросто сдались ей на милость, потому что уже слишком устали и замерзли, чтобы сопротивляться. Закончив размазывать землю по доскам, мы заметались в темноте, бегая от лодочного домика к пирсу и обратно, будто разминаясь перед марафоном. В действительности же нам элементарно было необходимо убедиться, что мы точно не оставили здесь никаких следов нашего пребывания. (Не забыли ли, случаем, крышечку от пузырька с перекисью? Не обронили ли где именную зажигалку? А чек из Макдональдса из кармана не выпал?) Перепроверили все дважды, трижды, четырежды… Потихоньку сходили с ума и могли до самого утра продолжать в том же духе, если бы Лидия нас не остановила, сказав, что излишнее беспокойство порождает собой невнимательность, и своими бесконечными побегушками туда-сюда мы, вполне вероятно, сами того не подозревая, делаем все только хуже. Она пообещала, что осмотрит пирс еще раз, когда перед началом занятий, по обыкновению, отправится на пробежку. И хорошо, подумала я, ведь всякий, кто поднимется ни свет ни заря и без явной на то причины станет околачиваться в выходной день на улице, непременно рискует вызвать у окружающих кучу подозрений, — всякий, но уж точно не заядлая бегунья. Впрочем, спокойствия от этого на душе не прибавилось. Каким бы ухищренным и продуманным ни выглядел наш план, нас все равно с легкостью могла изобличить любая, даже кажущаяся на первый взгляд совершенно незначительной, мелочь. Сложно сказать, к какому времени мы решили, что пора бы закругляться, и наконец двинулись в сторону кампуса. Стрелка часов в моем воображении навечно застыла на половине девятого — именно тогда я услышала хруст веток, последовавший сразу за тихой руганью пьяного Троя, умудрившегося заплутать в редком подлеске по пути к пирсу. От звука его голоса виски вдруг пронзила чудовищная, ни с чем не сравнимая боль, а к горлу подступила желчь. Потом я увидела очертания его высокой фигуры, проступающие сквозь темноту, и голову раскололо напополам от тягостного осознания, что никакая это все не игра. В тот момент я впервые за весь месяц всерьез задумалась о том, чтобы пойти на попятный, и даже принялась было лихорадочно соображать, как бы исхитриться подать Трою знак, что это ловушка и ему нужно как можно скорее уходить отсюда, пока еще не поздно. И тут на телефон пришло сообщение от Стеллы, текст которого так и остался с тех пор выжженным где-то на подкорке мозга: «Не забывай, что пешки не ходят назад, Микаэла. Если не ради нас и себя, сделай это хотя бы ради Ханны». И я сделала. Окликнула Троя, призывая его присоединиться ко мне на пирсе, которому тем вечером была отведена роль эшафота. А парой минут позже мы сотворили с ним нечто поистине ужасающее и непростительное, чему по сей день я так и не сумела найти ни одного достойного оправдания.

* * *

Шесть пар ног топтало покрытую тонким слоем снега тропинку, ботинки торопливо шаркали по мерзлой земле, оставляя на ней мокрые следы. Я плелась за остальными, замыкая строй, и, уперевшись глазами в светлую макушку Ханны, самозабвенно наблюдала, как перед лицом трепещут концы моего длинного бордового шарфа, который я заботливо ей повязала. Помню, как, втянув голову в плечи, пыталась силой мысли отогреть онемевшие пальцы и кончик носа. Не получилось. За всю дорогу к кампусу никто не проронил ни слова, лишь редкие тяжелые вздохи нарушали безмолвие ночи. Склонившиеся над нами темные силуэты деревьев порой приходили в движение, перешептываясь с ветром о том, что сегодня стряслось у реки. Мне бы тревожиться, не разнесет ли воздушный проказник эту скандальную весть по округе, но отчего-то нутро согревала уверенность, что лес этого не допустит, приказав сохранить нашу тайну, и на сердце вмиг сделалось легко и спокойно. Позже, забываясь глубоким сном в объятиях Ханны, я улыбалась, но отнюдь не от истерзанных нервов или пошатнувшегося от взгляда в глаза самой смерти рассудка, нет. Я улыбалась, потому что, даже замарав руки в крови, каким-то непостижимым уму образом сумела остаться наивной дурой и совсем еще не подозревала, что les grands embrasements naissent de petites étincelles.